– Да вот же она, мама! – кричу я. Мой голос уже осип, но я все еще кричу. – Вот она, прямо под нами! Ну как же ты не видишь мама? Как же ты не видишь? Мама снова смотрит вниз – на тонкий ручеек реки, на покатые берега, на каменистое дно. Там никого нет. И когда мама поворачивается ко мне, я не верю своим глазам – мама белая, как мел, открывает бескровную полоску губ и шепчет мне: – Там никого нет. Я визжу и тычу пальцем вниз, туда, где камни и смерть, но мама не слушает меня. Мама подходит ко мне, берет меня за руку, и я чувствую её дрожь. Мама подтягивает меня к себе и прижимает к теплому телу – я чувствую биение сердца, волны страха и нарастающую панику. Я никак не могу понять, почему она ничего не делает? Почему не помогает мне? Я слышу лишь: – Там никого нет, Таня. Там никого нет… Я отталкиваю её и кричу: – Помоги же! Я снова перегибаюсь через перила, смотрю вниз и вижу мою Аньку – она лежит на спине, с раскрытыми глазами, которые мертво смотрят в голубое небо. Вернее, один глаз – при падении она упала головой на острый камень, который рассек всю правую половину её черепа. Второго глаза уже не было – даже отсюда я видела зияющую дыру, полную крови. Вода обтекает её худое тельце, просачиваясь сквозь одежду, огибая тонкие конечности, лаская кудрявые волосы и забирая с собой кровь, унося её вниз по течению. Крови так много, что длинные, ярко-красные ленты тонкими рваными жгутами извиваются вдоль всего её тела, и простираются далеко вниз по течению. Особенно много крови возле головы – она бежит и бежит, не переставая, окрашивая золотые завитки в красное, превращаясь в длинные, тонкие, рваные щупальца, растущие из разбитого черепа – они змеятся в потоках воды, словно живые. Руки и ноги переломаны – правая нога вывернута наружу, левая – коленом внутрь, руки превратились в ломаные линии с неестественными углами. Я предала тебя. Ты была предана мне, а я бросила тебя. Ты забрала мою боль, мой страх, моё унижение… а я бросила тебя. Прости меня, Анька. Прости. Я плачу, я вытираю лицо руками, но пелена слёз снова и снова окутывает мир. И тут я застываю, открыв рот, глядя во все глаза – тонкое тело внизу вспыхивает ярко-синим пламенем – моя Анька горит. Анька плавится, как пластмассовая кукла – огонь сжигает её одежду, кожу и волосы, сжирает куски плоти, вгрызаясь в кости, обгладывая крохотное тельце. Я кричу, я плачу, глядя на то, как изящное тело превращается в обугленный остов. Её тело сжимается, её тело корчится, съедаемое пламенем и здесь и сейчас, преданная мной, она становится тем, кем есть – черной тварью, обугленной, переломанной и преданной. Я вижу, как кровь, льющаяся потоками из её черепа, сворачивается, превращаясь в тонкие щупальца, которые змеятся в ярко-синем пламени. Моя Нянька родилась в огне. Моя Нянька родилась в предательстве. А в следующее мгновение мертвое лицо, выжженная плоть, дергается и оживает. Она открывает единственный глаз, а в следующее мгновение боль пронзает её и она извивается под его лезвием. Пустой рот открывается в агонии, руки и ноги судорожно сжимаются, ища опору, а единственный глаз мечется, ища помощи и, тогда она поворачивается и смотрит прямо на меня… Я поворачиваюсь к своей матери, смотрю в бледное лицо и говорю: – У нас с отцом есть секрет. *** Когда мама узнала, что он делал со мной, она схватила меня и понеслась в больницу. Ворвавшись в кабинет к своему врачу-гинекологу, она потребовала её немедленно осмотреть меня. Женщина, что сидела в этот момент на приеме, так испугалась лица моей матери, что вылетела из кабинета, едва успев одеться. Врач велела мне забраться на кресло, осмотрела меня, мгновенно меняясь в лице и становясь бледной, и лишь коротко кивнула, в ответ на мамин вопрос. А потом мы вместе поехали к отцу на работу. Такси подъехало к самым воротам склада, где мой отец работал одним из кладовщиков. Мама вылетела из машины, приказав мне остаться внутри, и я смотрела в окно старой «Волги», как моя мать – адвокат, образованный человек с высшим юридическим образованием, и просто хрупкая женщина, влетела в толпу огромных мужиков, среди которых был и мой отец, и вцепилась ему в лицо, словно дикая кошка. Я больше никогда в жизни не видела её такой страшной – она рвала его на куски – мужика на голову выше её и двое шире. Её руки летали в воздухе, раздирая его кожу. Он кричал. Поднялся страшный гам. Те, кто были рядом, попытались оттащить её от него, но смогли сделать это лишь с третьего раза, и к тому моменту лицо моего отца стало похоже на красную маску. А потом, зажатая в руках одного из работяг, она во всеуслышание закричала о том, посадит его на всю жизнь. То, что было дальше, я до сих пор помню, словно это было вчера – она дернулась, вывернулась из рук мужчины, что держал её, и повернулась к нему, что-то злобно процедив сквозь зубы. Мужчина раскрыл рот и глаза, а затем перевел взгляд на моего отца, и в одно мгновение его лицо стало пунцово-розовым. На первом допросе у следователя моего отца сложно было узнать – он был весь в синяках, оба глаза заплыли и почти не открывались, голова перебинтована, рука в гипсе, и он очень сильно хромал. *** Я открываю глаза и смотрю поверх маминого плеча – высокие деревья, густыми кронами закрывающие небо, которое сверкает голубым, сквозь крохотные островки сочной зелени, густой кустарник и узкая тропа, уходящая вниз, в глубину леса. Няньки не было. Няньки никогда не было. Боль и страх – вот что было реально. Моя мама в моих руках – её теплые плечи, её спина, её щека, льнущая к моей – вот что реально. Если человек никогда не существовал? Если человек никогда не был реальностью? Если человек – плод твоего воображения? Но… если он стал тебе ближе, чем кто-либо, можно ли считать его частью этой реальности? Можно ли любить его, как настоящего? – Получается, это не Нянька плохая? Получается, это всё я… – шепчу я. Слышу, как над моим ухом заходится в тихом плаче моя мать. Её спина сотрясается в истерике, её плечи содрогаются, а руки судорожно прижимают меня к себе – поближе, посильнее, потеплее. – Бедная, бедная моя девочка… – плачет она, а я вспоминаю… Дом с красной черепицей – это не Анькин дом. Это наш дом. Мы там жили до того, как мама обо всем узнала. Но после того, как мама своими собственными руками посадила отца, а меня осмотрел опытный психиатр, мы переехали в другой дом по его рекомендации. И, да, когда мама неделю назад ездила в другой город по вопросу прошения о досрочном освобождении – это был отец. Это он подал прошение, а мама сорвалась, бросила всё и поехала поднимать на уши весь город, дабы никому и в голову не пришло удовлетворить ходатайство об условно-досрочном. Моя мама знала, что у меня есть воображаемая подруга, но не знала, откуда та взялась. Несколько её вопросов и мои ссылки на всем известный факт, что у многих детей они есть, лишили её бдительности – она решила, что Аня рано или поздно исчезнет сама по себе, так же, как и возникла. Да вот только Анька не возникла сама по себе. И вот почему я ничего не помню о своем прошлом – я подарила его, отдала даром другой девочке, которая сумела извлечь из него пользу, сумела сделать из него выводы и создать что-то полезное из того, что имела. Поворачиваю голову и смотрю на рыжую – её грудь медленно поднимается и опадает, цвет лица снова приобрел легкий персиковый оттенок. Жить будет. А я? Ох, уж этот эгоизм… Что же с ним поделаешь? И меня осеняет мысль, от которой мне становится так жутко, что меня пробирает дрожь – вот теперь мне стало действительно страшно. Только теперь. Почему? Потому что я понимаю, как много в моей жизни вымышленных любимых. Потому что всё это время, сколько бы он ни уходил от меня, сколько бы ни бросался грубостями и обещаниями «никогда больше» – все равно был рядом. Все равно был. – Мам, а как же Тимур? Мама замолкает, мама отстраняется от меня – её заплаканные глаза судорожно бегают по моему лицу: – Кто такой Тимур? Господи! Пожалуйста, только не это, Господи! Только не Тимура, прошу тебя, только не его… Я закрываю глаза и молюсь – пусть хотя бы он, Господи, пусть хотя бы он будет РЕАЛЕН! *** Как только «скорая» увозит рыжую в больницу, а нас с мамой отпускает полиция под словесную «подписку о невыезде», мы с мамой летим навстречу правде. *** Я поворачиваюсь и еще раз смотрю через свое правое плечо – мама стоит через дом от меня и кутается в свой грязный пиджак, который мы подобрали на обратной дороге. Насколько она напугана, я вижу даже отсюда – на белом лице огромные глаза и тоненькая щелочка губ. Наверное, я выгляжу не лучше, но все же уж лучше я это сделаю – нажму кнопку звонка. Лучше я и лучше одна, чем моя мама или мы вместе. Поворачиваюсь и снова смотрю на белую кнопку рядом с простой металлической дверью, выкрашенной зеленой краской. Бог ты мой, как это страшно! Как я боюсь, что двери мне откроет славянская красавица на девятом десятке, и на мой вопрос «Дома ли Тимур?» вопросительно поднимет брови, в том самом легко узнаваемом жесте, что красочнее любых слов лишит меня одного из самых близких людей. Словно контрольный выстрел – всего одно нажатие, и ты либо окончательно спятила, либо у тебя есть очень близкий, и, пожалуй, единственный друг из плоти и крови. В том, что я спятила, мне подтверждений не нужно, но ведь даже психам нужны друзья, верно? Есть ли он? Существует ли? Почему он так хорошо меня знает? Почему так терпим ко мне? Почему нам не нужно слов, чтобы понять друг друга? Он хороший или воображаемый? Я жму кнопку звонка. Где-то в доме раздается приглушенная трель. Я жду. Мысленно я перебираю все возможные варианты того, какая участь меня ждет – возможно, Тимур действительно существует, и он – мальчик пяти лет отроду, которого я вырастила в своей голове, просто увидев однажды на улице и подумав: «Какой симпатичный мальчуган. Вырастет очень красивым». Или он – женщина по имени Тамара, которую мой мозг интерпретировал как мужчину, или, на худой конец, Тимуром может оказаться собака… Меня трясет, потому что ничто не мешает мне выдумать его от начала и до конца – нарисовать его, как такого живого, такого настоящего, что я поверю, будто он ходит в мой колледж и очень нравится девушкам, поверю что рыжая без памяти влюбленная, натравила на меня своих подруг. Рыжая, блондинка, та, третья… А вдруг, это не они преследовали меня. Вдруг – это я? Господи… За дверью слышны шаркающие, быстрые шаги – так ходят в тапочках без задников – а затем с негромким лязгом открывается дверь. Она открывается словно бы всю мою жизнь – медленно и вязко, словно время совершенно лишено всякого сочувствия – мое сердце сейчас разревется, а ему все равно – тянет резину, сволочь. Меня трясет. Я задыхаюсь. В дверном проеме возникает высокая фигура мужчины, который смотрит на меня, пока я поднимаю на него взгляд заплаканных глаз: – Здравствуйте, – говорю я и тут же опускаю глаза в пол, заливаясь красным. Снова быстрый взгляд на мужчину. – Тимур дома? Мужчина несколько долгих секунд смотрит на меня, а затем уходит в дом с тем же шаркающим звуком. Я еле стою на ногах. Я снова оборачиваюсь на маму и вижу, как её трясет. Бедная, бедная моя мама. Сколько дерьма уже выпало на её долю. И сколько еще предстоит? Перевожу взгляд на свои руки – ходуном ходят. Сердце прямо под кадыком, и мне безумно страшно. Я закрываю глаза и молюсь – где-то там, в длинных петляющих коридорах и закоулках моего больного мозга, задраиваю люки, запираю заслонки и опускаю перископ – моя воспаленная фантазия слишком долго командовала парадом, а потому теперь мне нужно спрятаться, нужно залечь на дно, уйти с радаров. Сейчас мне нужна реальность. Нужна, как никогда. Не такая, какой я хочу её видеть, а во всей своей красе – такой, какая есть. Тимур, злой и заспанный смотрит на меня – я даже не заметила, как он вышел. Смотрит и молчит. Я вглядываюсь в него и ужасно боюсь того, что сейчас произойдет. Он застегивает ярко-красную толстовку и опускает глаза: – Тебе чего? Но вместо ответа, я хватаю его за куртку и тащу за порог. Он вываливается на улицу: – Эй… – возмущается он. Но мне его возмущения не интересны – я смотрю на свою мать, и те секунды я не забуду никогда: одна – мамин зрачок прикован ко мне, две – мама опускает ресницы, три – её веки поднимаются в замедленной съемке и… Она переводит взгляд на Тимура! Она пытается улыбнуться, но её бледное лицо кривится от подступающих слёз, а затем она начинает плакать – в её слезах столько боли, столько облегчения, что Тимур видит это издалека. Он смотрит на то, как рыдает моя мать, а затем переводит взгляд на меня: – Она все узнала, да? – спрашивает он. Его лицо белеет, глаза распахиваются. – Что-то случилось? Что случилось, Тань?