Международная обстановка была крайне напряженной, и военкоматы под видом сорокапятидневных летних сборов провели частичную мобилизацию резервистов. Управление получило приказ — откомандировать группу опытных работников в распоряжение Киевского военного округа. Я подал Борзову рапорт и получил назначение в один из пограничных корпусов. Потом воевал, а мысли о Сергее не покидали меня. Шестнадцать лет в разлуке, но каждый день — рядом: чувствами, делами… И вот оказывается, в апреле 1941 года с ним ничего не случилось. Жив, здоров и продолжает работать. Но тогда что-то встревожило гитлеровскую военную контрразведку — она ищет. И есть в ее распоряжении какие-то сведения, она ищет именно в Донбассе, там, где когда-то воевал Сергей Скрябин, где работал его отец, где жила и погибла его мать. Какой характер носят эти сведения? Общий, мол, кто-то, возможно, передает секретные сведения советской разведке? Или нечто более конкретное? На следующий день из Ростова прибыли пеленгаторы. За эфиром было установлено круглосуточное наблюдение. Борзов сообщил сведения, которые я у него просил. Они касались Сугонюка. Дивизия, упомянутая в его красноармейской книжке, принимала участие в нашем контрнаступлении под Бердичевом с 12-го по 15 июля. Понесла большие потери. В настоящее время ее номер передан другому, вновь сформированному соединению. О 6-м полке этой дивизии конкретных сведений вообще нет. Полевой госпиталь № 35767 размещался на восточной окраине пригорода. Со второй половины июля о нем ничего не известно, по-видимому, попал в окружение. Эти данные говорили о том, что после эвакуации Сугонюка с госпиталем стряслась беда… В первые недели войны такое случалось нередко. Мне хотелось осмотреть парашют, припрятанный Сугонюком. Можно было просто изъять его, но я считал пока это преждевременным. Надо было увести Сугонюка из дома. По просьбе капитана Копейки главврач райбольницы послал Сугонюку открытку: «Уважаемый Прохор Дмитриевич, наша больница обязана вести постоянное наблюдение за состоянием вашего здоровья. Поэтому просим явиться к нам в больницу в пятницу в удобное для вас время. Если необходим транспорт, колхоз его предоставит». Но Сугонюк в больницу не явился. Открытку главврача привезла Надежда. — Плохо ему, боится, что растрясет дорогой… Главврач встревожился: «Надо проведать. Фронтовик, много ли таких у нас, а мы в текучке забыли о нем». В ту же пятницу в начале первого ночи мне в гостиницу позвонил дежурный из отделения НКВД. — Вас приглашает «Звездочка». Машину выслали. Это пеленгатор. Что там? По ухабистой ночной дороге, освещаемой лишь узким лучом синих фар, легкая полуторка мчалась на предельной скорости. Тут бы пригодился шлем танкиста. Командир пеленгатора, молоденький лейтенант лет двадцати двух, считавший себя бывалым воином (училище закончил перед войной), расстелил карту. — В двадцать три пятьдесят четыре приняли сигнал. Но слабый, мешали помехи. Второй пеленгатор не смог выйти на него. Передатчик работал четыре минуты. Потом сигнал вообще затух, — доложил лейтенант. Прочерченный на карте пеленг уходил на восток с небольшим смещением к югу. Он пересек хутор Первомайский, коснулся двух сел: Карповки и Александровки. Парашют и пеленг — в одном районе. Случайное совпадение? Но я любил такие «случайности», кропотливо и с удовольствием разыскивал и собирал их. Накопившись, они приобретали ценное свойство: указывали объект. И хуторок, и село Карповку надо было брать под контроль. Но в тот момент я прежде всего подумал об Александровке. — Второму пеленгатору немедленно выехать вот к этому селу, — показал я на карте. — Держаться на некотором расстоянии. Днем замаскироваться в посадке, ночью быть в движении. Работать круглосуточно. Лейтенант откозырял: «Есть выдвинуть второй пеленгатор в район села Александровки». В субботу, уже к вечеру, нас с капитаном Копейкой посетил врач, побывавший у Сугонюка. — Ему нужна немедленная операция, а он — ни в какую. Грубит. «Сдохну дома, хоть на сельском кладбище похоронят. Жене на могилу ближе ходить». А у него начался некроз тканей, омертвение, — уточнил врач, решив, что мы с капитаном в медицинских терминах люди недостаточно сведущие. Состояние Сугонюка было для меня знакомым. Я знавал раненых, которые заявляли: «Лучше умереть от гангрены, чем остаться инвалидом». Люди, потерявшие мужество… Натерпевшиеся, настрадавшиеся. Их можно было понять. Но в госпиталях с таким настроением не особенно считались. «Гангрена. Нужна ампутация». И ее делали. Я сказал об этом врачу. Он ответил: — Здесь иной случай. У меня создалось впечатление, что Сугонюк боится не столько врачей, сколько фронта. Он же понимает, что война за полгода не закончится. Придет время, он выздоровеет… — Для такого вывода есть веские основания? — поинтересовался я. — Веских нет, — замялся врач. — Скорее что-то интуитивное. И еще одно: как я понял из рассказа жены, каждые семь-восемь дней у него в районе раны появляется флегмона. Одну из них я видел. Завтра-послезавтра прорвется. Эта флегмона как-то автономна по отношению к ране, живет своей собственной жизнью. — И какой же вывод? Рану чем-то подтравливают? Врач не склонен был делать категорические выводы. — Если бы я наблюдал с месяц, мог бы сказать что-то определенное. А пока знаю одно: Сугонюку беспромедлительно надо делать операцию, иначе ему угрожает сепсис. Если он так боится больницы, я готов прооперировать его на дому. Травит рану?.. Своего рода дезертирство, хотя прямо обвинить в этом комиссованного на шесть месяцев Сугонюка сейчас нельзя. Что в сообщении врача было для меня нового? Все укладывалось в рамки того образа, который сложился в результате рассказа Надежды о своем муже. Но тут мне в голову пришла такая мысль: «Зачем Сугонюк травит рану? Он же комиссован по контузии, рана — момент привходящий». — А последствия контузии сказываются сильно? Мой вопрос застал врача врасплох: — Видите ли… Я хирург. Он не жаловался… Ну, а таких явно выраженных признаков… Одним словом, я всецело занимался раной. Сугонюк, которого я пока не видел в глаза, все больше и больше мне не нравился. История с парашютом, сейчас вот это… — Сугонюку операцию надо делать в стационарных условиях, — сказал я врачу. — Если ваши предположения не безосновательны, то дома он опять начнет травить рану. А в больнице вы проследите. И потом, его обязательно надо показать невропатологу. Контуженый человек! — Не насильно же вести его в больницу! — посетовал врач. Я вспомнил Надежду. Может, она повлияет на мужа? — А вы пригласите на собеседование жену. Расскажите, не скрывая правды. Сугонюком стала заниматься больница, а у меня и своих хлопот было предостаточно. В понедельник, опять в то же время, то есть в двадцать три часа пятьдесят пять минут, пеленгатор, курсировавший в районе Александровки четко зафиксировал работу неизвестного передатчика. Пеленг пересек село почти вдоль. Второго пеленга взять не успели. Итак, Александровка! Можно было в домах, попавших под пеленг, произвести обыск и обнаружить передатчик. Рациональнее — вызвать второй пеленгатор и при очередном сеансе работы передатчика уточнить координаты. Тут вставал естественный вопрос: «А что, если хозяин передатчика прекратит работу? Не важно, по какой причине. Что-то заподозрил. Получил указание замолчать…» В районе Александровки военных объектов не было, железная дорога — далеко. Может, кто-то собирал сведения на стороне? Не исключено. О чем-то все-таки хозяин радиопередатчика сообщал. А если тут иное? Может, именно здесь должна десантироваться группа «Есаул»? Тогда конечная цель операции — не радист, а Хауфер или его заместитель Креслер. Мы пока ничего конкретного не знали об этой группе. Каков ее состав? Двое или двадцать? В одном месте будут десантироваться или в разных? При абсолютно удачном обороте дела можно не только ликвидировать группу «Есаул», но и заставить кое-кого из ее участников работать на нашу разведку. Планы радужные, далеко идущие. А начинались они с радиста. Вначале надо было найти его. Война — это противоборство двух сторон. И в самые гениальные планы противник всегда вносит свои коррективы. Я считал, что наступила пора активной подготовки к встрече десанта. Он мог появиться в любую из ближайших ночей. Борзов с таким предположением согласился. В мое распоряжение передали взвод оперативной службы. Мы его разместили в селе Большая Вишня. Это в пятнадцати километрах от люцерны и в двадцати от Александровки. В случае необходимости взвод мог за четверть часа добраться до возможного места десантирования. Днем одно отделение под видом саперов перестраивало мост через Сухой Бадыг, остальные отделения отдыхали. С наступлением сумерек объявлялась готовность номер два: красноармейцы спали не раздеваясь. Но передатчик молчал. Второго пеленга мы так взять и не смогли. Никто посадкой не интересовался. «Неужели вспугнули?» — тревожился я. Самолеты над Александровкой пролетали часто, за ночь раза два-три. Сельские комсомольцы довольно бдительно следили за ними. Как-то капитан Копейка мне доложил: — Надежда Сугонюк отвезла своего милого в больницу. — Не возражал? — удивился я. — Подавила всякое сопротивление. «Мне, — говорит, — в доме нужен мужик, а не гнилье». Сделали операцию. Но самое интересное — заключение невропатолога. При тщательном исследовании он не обнаружил никаких признаков бывшей контузии. — Полное выздоровление за два месяца. Не это ли и заставляло Сугонюка травить рану? — Невропатолог считает, что Сугонюка комиссовали по контузии ошибочно. Видимо, в спешке. Новость была более чем примечательной. У меня сразу же зародилась тьма предположений и догадок. Если контузии не было, а свидетельство есть… значит, оно фальшивое. Кто его изготовил так искусно, что при первой проверке все концы сошлись с концами? И чем Сугонюк оплачивает такую заботу о нем? Нашел в посадке парашют, допустим, случайность. Пеленгатор указал на село, где живет Сугонюк, — будем считать совпадением. Он в больнице, и передатчик молчит — пусть и это стечение обстоятельств. Но если свидетельство о контузии — фальшивое… Случайности оборачиваются системой. — А Сугонюк знает о заключении невропатолога? — спросил я капитана. — Конечно. Тот все высказал ему в лицо. — Черт подери! — вырвалось у меня в досаде. — Капитан, нужно срочно исправлять положение. Завтра же собирайте какую угодно комиссию, консилиум. Необходимо признать все болячки, какие числятся за Сугонюком. Надо — пусть признают его инвалидом до самого конца войны. Ну как вы не проконсультировали врача! — И заподозрить не мог, что признаки контузии у Сугонюка исчезли, а врач ему об этом скажет прямо в глаза, — оправдывался капитан. Он отправился восстанавливать Сугонюка в правах контуженого, а я срочно позвонил в Москву Борзову. Рассказал ситуацию, которая складывалась довольно удачно, и попросил помочь разыскать где угодно в стране и как можно скорее доставить в Светлово человека, имевшего во время боев за Бердичев отношение к полевому госпиталю № 35767. Я понимал, сколь трудно это сделать, тем более в те сроки, которые нас устраивали. — Тещу господина Геббельса вы, Петр Ильич, — не желаете пригласить на свидание в Светлово? — мрачновато пошутил мой начальник. Я рассказал ему, какая промашка вышла у Сугонюка в определении его годности к воинской службе. — Считаю необходимым сейчас его успокоить, пусть он по-прежнему верит в те документы, с которыми явился. — Да-да, — одобрил мою инициативу Борзов, — надо внушить вашему поднадзорному мысль, что все убеждены в ошибке местного невропатолога. Обратитесь к Федору Николаевичу, он поможет через обком партии подобрать надежных и авторитетных людей для сверхкомиссии.