В тот же день около десяти вечера я был уже в областном центре. Федора Николаевича разыскал с великим трудом. Встретились мы с ним за полночь, он только что вернулся из Мариуполя. — Начали эвакуацию заводов. Пока частично: то, что легко поддается демонтажу и без чего заводы могут обойтись, не снижая выпуска продукции. Ну и то, что не успели из нового задействовать. Грузили уникальный пресс. Один такой стоит целого завода! А площадок для него нет. Довелось использовать от паровозов ФД. А что у вас? — Есть ниточка. Тянем. Я рассказал ему в общих чертах о первых результатах. — Я к вам за помощью. Нужно медицинское светило, способное обнаружить у Сугонюка такие болячки, которые позволили бы ему получить освобождение от армии минимум еще на полгода. Одним словом, профессор должен быть настоящий, которого хорошо знают врачи светловской больницы, солидный по внешности и… сговорчивый. И пару доцентов при нем. Федор Николаевич заразительно рассмеялся. — Сговорчивый! Ну что ж, поищу такого! Поищу, хотя сейчас у всех времени в обрез. Он позвонил секретарю обкома. Тот еще был на месте. — В Светлово страдает тяжким недугом весьма полезный человек. Нужны специалисты — невропатологи рангом не ниже профессора, способные в срочном порядке проконсультировать его. Нет, нет, — заверил Белоконь секретаря обкома, отвечая на его вопрос, который я не слышал, — смертельная опасность ему не угрожает, скорее тут имеет место психологический момент. Больной — один из новоявленных поднадзорных полковника Дубова, так что сам понимаешь… Сколько нужно профессоров? Я думаю, что при солидной внешности хватит и одного, правда с ассистентами. Через полчаса после этого Федору Николевичу позвонили. Не зная, в чем дело, профессор готов был немедленно лететь или ехать, одним словом, мчаться на помощь человеку, о состоянии здоровья которого так волнуются. Белоконь пояснил, что разговор на эту тему не по общему телефону. — Сейчас за вами заедет машина. Я отправился на переговоры к профессору. Ему было за пятьдесят. Худощавый, высокий, сутуловатый. С солидными залысинами. Виски подернуты сединой. Лицо умного, интеллигентного человека. На крупном орлином носу пенсне. «На Сугонюка он впечатление произведет!» — удовлетворенно подумал я. Я объяснил ему, в чем суть дела, и он все понял с полуслова. — Сам буду непременно и надежных, не болтливых помощников возьму с собою. Он дал совет, как подготовить больного к консилиуму. Я был благодарен ему за понимание общей задачи, что освобождало меня от пояснений частностей. Все анализы, какие только можно сделать человеку, Сутонюку сделали. Изготовили несколько рентгеновских снимков, сняли кардиограмму. Консилиум, который возглавлял профессор, приглашенный из области, признал, что контузия прошла. Налицо лишь остаточные явления. Но зато у Сугонюка нашли холецистит, истощение нервной системы, начальную стадию дистрофии, плоскостопие и малокровие, «что в конце концов и влияло на ход заживления раны». В результате Сугонюк получил «белый билет», то есть освобождение от воинской службы на целый год. Врачи дружно посоветовали ему усиленное питание, свежий воздух, особенно вечерние прогулки перед сном, а главное — полный покой. Пока капитан Копейка занимался Сугонюком, я побывал в доме у Надежды. Хотелось присмотреться к расположению комнат, к обстановке, изучить двор. Это на всякий случай, вдруг придется проводить здесь какую-то операцию. Мне трудно было определить свое отношение к Надежде. Нравилась независимость характера. Импонировало, что в моем присутствии она называет мужа старой бандитской кличкой. В этом была своя откровенность. Надежда не жаловалась на невзгоды, не стонала, как иногда делают это женщины сорока с лишним лет. Не могло ли сейчас это мое личное впечатление отрицательно сказаться на работе? С кем будет Надежда, если ей придется выбирать между мужем, с которым прожито семнадцать лет, и долгом патриота? Мне надо было увидеть Надежду в привычной для нее обстановке, то есть дома. С капитаном Копейкой, вернее, с тем, кто наблюдал днем за посадкой, у Надежды была прочная связь. Иногда она выгоняла по утрам корову. Пока стоящих новостей Надежда не сообщала. Однажды Надежду предупредили, что вечерком, попозже, к ней в гости зайдет «братик». И лучше, если при этом не будут лаять собаки. На селе все кумовья, сваты, близкие знакомые. Постороннего человека приметят сразу. Дело не в том, что к женщине, у которой муж-фронтовик в больнице, вечером заходил мужчина, Надежда нашла бы что ответить кумушкам, но не стоило тревожить самого Шоху. Александровка тянется километра на четыре, заняв широкую, защищенную довольно высокими кручами ложбину, видимо, старицу древней реки. Село, славное садами, медом, хлебосольными хозяевами. Дом Надежды с другими не перепутаешь. Забор действительно крепостной, из толстых горбылей. Выше человеческого роста. Перед домом — три раскидистых дерева: яблоня, груша и абрикос. Под яблоней широкая, потрескавшаяся от дождей и солнца скамейка. Я вошел во двор. Глухо зарычал здоровый пес, прикованный где-то в глубине двора к будке. Надежда сторожила мое появление. Цыкнула на собаку. И хотя та после окрика не успокоилась, продолжала греметь цепью, но уже не лаяла. Имение — иначе не определишь то, что я увидел. Двор затянут зеленовато-золотым шатром винограда. Шагнул — головой задел тяжелую гроздь. Дом — из серого кирпича, метров восемь на двенадцать. За двором — сад и огород. Летняя кухня — у других хата куда скромнее. — Вот так и живу, — сказала Надежда. Она взяла меня за руку, подошла к широкогрудой, яростно приседающей на задние лапы собаке. — Пан! Это свой. — Она сделала вид, что обнимает меня. Потом подвела к псу впритык. — Ты люби его, он хороший. Кобель в ответ чуть вильнул хвостом и слегка ощерился, словно улыбнулся. — Теперь можешь ходить по двору — и не гавкнет, — сказала Надежда. Показала сад, огород, уже опустевший. — А я тебя давно жду, — сказала она. — Как свезла Шоху в больницу, так и жду. Думаю, придет же он на парашют посмотреть. Врача-то для Шохи ты пригласил, я сразу поняла. От этой ее проницательности мне стало слегка не по себе. Неприятно, когда угадывают твои мысли. В доме было пять комнат. Две из них довольно большие: кухня, в которую попадаешь сразу из коридора, и зал. Потолок в зале украшен цветной лепкой. А вот мебель почти вся самодельная. Очень добротная, из старого, выдержанного дуба. Изготовлял эти столы, лавки, кровати, буфеты человек возможно и без особого вкуса, но старательный, терпеливый. Я вспомнил оценку капитана Копейки и повторил ее: — А в двадцать девятом раскулачивали людей и победнее. Надежда рассмеялась: — Всему обязаны Советской власти. — А не колхозным пчелкам? — В моем — ни на копейку чужого. Своими руками: по кирпичику, по досточке. С апреля по октябрь — семь лет колотились. В селе уже смеялись над нами… Зато теперь завидуют. — В словах Надежды звучало скрытое торжество. — Первые огурцы — у меня, первые помидоры, первая картошка… И на колхозном поле я никому не уступала, по четыреста с лишним трудодней нарабатывала. Да Шоха, как пасечник, пятьсот сорок восемь. Осенью-то, бывало, пшеницы подвод пять привезут. Она водила меня из комнаты в комнату, показывала шелковые подушки, на которых никто не спит, пуховые одеяла, которыми никто не укрывается, фаянсовые тарелки, фарфоровые чайники… Надежда плавала по просторному дому, в котором было все-таки тесно. Ну будто в западню попал. Музейное богатство: «Экспонаты руками не трогать!» — И на свою бедность взяли еще парашют немецкого диверсанта! Напрасно это я брякнул. Надежда глянула на меня глазами, полными слез: — Разве я не поняла своей вины? Парашют был спрятан действительно надежно. Для него за собачьей будкой под летней кухней выкопали пещеру. Надежда вытащила парашют, молча положила передо мною. Я его осмотрел, ощупал. — Пусть еще погниет на прежнем месте. Надежда упрятала его, затем привязала пса на короткую цепь, чтобы он притоптал потревоженную землю. Пан заюлил, заметался, словно понял задание. В небольшой комнатке рядом с кухней нас с Надеждой ждал накрытый стол. Шла война. Из магазинов исчезли продукты, были введены карточки. А в этом доме на столе было все, что могла дать щедрая донецкая земля. Я обратил внимание на два огромных индюшачьих «окорока», торчащих из кастрюли. — И все это надо умять? — За оставшееся Пан прогавкает собачье спасибо, — с грустинкой ответила Надежда. Однажды мне позвонил Федор Иванович: — Петр Ильич, есть необходимость встретиться. Будущее руководство Светловского подполья в основном уже определилось по составу. Надо бы вам познакомиться с кандидатами и дать им свою профессиональную оценку. Белоконь был умным, интересным собеседником, превосходным рассказчиком, знавшим великое множество случаев и эпизодов, умел и выслушать собеседника и дать дельный совет. Я всегда с явным желанием ждал встречи с ним.. Но в этот раз он был собран, деловит и по-своему суров. — Положение на фронтах тяжелое, так что спешим, спешим… — сказал он мне, пожимая руку. — Вот и с подпольем… Впрочем, нет, о Донбассе так говорить грех. Тут у нас есть время все прикинуть, примерить: обучить людей, обеспечить необходимым. А вот в Белоруссии, в Прибалтике… Да и у нас, на Правобережной Украине… Надо признаться, что подготовка подполья — работа большая, сложная, требующая времени, тщательного подбора людей, знаний местных условий и специфики обстоятельств, — далеко не всегда проводилась на профессиональном уровне. В первые недели и месяцы войны обстановка складывалась такая, что порою не удавалось сделать даже основного. Людей нередко подбирали второпях, по каким-то неконкретным признакам: хороший человек, активный общественник, часто выступал на собраниях. Подбор людей в нервозной обстановке неотвратимо надвигающейся оккупации порою приводил к трагическим ошибкам. Впрочем, чего я вам это рассказываю? Сами знаете. Белоконь приехал для того, чтобы перед окончательным утверждением руководителей подполья встретиться с ними, поговорить о том, как они понимают свое задание, разведать их настроение, а заодно познакомить с ними меня. Секретарем подпольного райкома партии, как уже предполагалось ранее, должен был быть Николай Лаврентьевич Сомов. Вот его объективные данные. Тридцати шести лет. Из смоленских крестьян. В Донбасс приехал в годы первой пятилетки. Принимал участие в организации колхоза в селе Ивановке. Был комсомольским работником, в тридцать третьем году стал секретарем райисполкома, а впоследствии — председателем. В тридцать седьмом женился на дочери сельского врача из Ивановки Григория Терещенко. Григория Даниловича Терещенко я знал по чоновскому отряду. Он был фельдшером в Конармии, а вернувшись с польского фронта, стал начальником санитарной службы у Караулова. Жена Сомова — Оксана — молодой врач Светловской райбольницы. Два года назад родила сына Владлена. Командиром светловского отряда назначался директор химзавода Тихон Трофимович Лысак. Сорока девяти лет. Коммунист с семнадцатого года, участник штурма Перекопа. Инженер, закончивший в тридцать девятом году заочное отделение Ленинградского технологического института. С его назначением завод стал выполнять план, резко улучшил качество продукции. Ивановским отрядом должен был командовать директор совхоза «Путь Ильича» Караулов. В свое время с Иваном Евдокимовичем я съел не один пуд солдатской соли. И само собой, обрадовался, что в сложном деле, каким является контрразведывательная работа в подполье, мне вновь доведется с ним сотрудничать.