— Фон Креслер? — Дубов? — Сомов? Умереть! Больше он ничего не хочет. Это и милость, и награда. — Фон Креслер и Дубов? Нет, это невыносимо… В отчаянии он вновь и вновь кидался на своих мучителей. А они устроили из его неистовой ненависти развлечение. Если он нападал, то его встречал жестокий удар, если он плевался, то его голова вновь оказывалась в ведре с вонючей жидкостью. После таких допросов его бросали в камеру с цементным полом. Там всегда стояла вода. Он ложился на спину, холод хоть как-то утолял боль. Сколько так прошло времени? Может быть, всего день, а может, месяц. Однажды он перестал ощущать спину. Есть живот (он невероятно болит при рвотах), есть голова (она постоянно гудит, как гигантская морская раковина). А спины нет. Не болит. Она гниет. Это он гниет. Заживо. И вдруг его оставили в покое. Он ждет, а за ним не приходят. «Что это? Смерть?» Однажды он услышал, как к нему в комнату вошла Оксана. Она мягкими нежными движениями смазывала его спину какой-то мазью и шептала на ухо что-то ласковое. «Оксана здесь?..» — Беги отсюда! Скорее! — закричал он. — Николай Лаврентьевич! Николай Лаврентьевич, очнитесь! Нет, это не Оксана, это какая-то совсем незнакомая девушка. Курносая. У нее круглое лицо, широкие брови. — Кто ты такая? — Я Ульяна Крутая, дочь лесничего Крутого. Только вы не подумайте чего плохого, я комсомолка, — шептала она. — Откуда ты? — Я работаю в комендатуре. Но вы не бойтесь меня, я комсомолка, понимаете? Комсомолка. Да, он все уже понимал. Она комсомолка… И что из этого? — Они знают, что вы никакой не Караулов, а Сомов. Они давно это знают, но что-то затевают. Вы молчите, молчите, Николай Лаврентьевич… Вчера они все в Ивановку уехали. Хотят вашего тестя привезти. Николай Лаврентьевич начал приходить в себя. — Григория Даниловича? Зачем он им? — Не знаю. Обер-лейтенант Бергман об этом говорил. Я случайно подслушала. — Бергман? Кто такой? — Обер-лейтенант Бергман здесь самый старший. — А капитан фон Креслер? — Такого нет… — Есть! Ганс Иоганн фон Креслер! Он живет в бывшем моем доме! — Не знаю… Николай Лаврентьевич, — шептала девушка, — у нас — боевая комсомольская группа: восемь человек. Есть автомат и два пистолета… Нам бы с партизанами связаться… «Дочь лесничего Крутого… Говорит, что комсомолка… А может, провокатор? Не удалось пытками, решили через нее…» — У нас руководителем один младший лейтенант. Он из окруженцев. Мы по ночам разбирали развалины старой типографии и насобирали шрифта. Только букв «а» и «о» у нас нет. Мы учимся набирать и печатать. Будем листовки выпускать. А пока от руки пишем. Тут, кроме нас, еще есть кто-то. Тоже листовки выпускает. «Патриот Донбасса» подписываются, и мы решили так же… «А может быть, это не провокация? Милая кареглазая девушка… И не обязательно ей быть в отца-предателя. Листовки пишут, свою типографию организовывают. Патриоты Донбасса…» Трагедия Николая Лаврентьевича В одну из тревожных ночей в больницу к ивановскому врачу Григорию Даниловичу явился незваный гость. Заросший рыжеватой бородой, с огромными болезненными подглазинами, в рваной грязной шинелишке. Стучал он в окно осторожно, на оклик отозвался не сразу, а только после того, как хозяин вышел на крыльцо. — Вам кого? А он жмется к стенке. В руках немецкий автомат. Молчит. Потом сипловато прохрипел: — Чужие есть? — Теперь все чужие! — ответил Григорий Данилович. Он уже не раз видел таких, разуверившихся во всем бывших окруженцев. Пришелец прошмыгнул в коридор и только там зашептал: — Вы Григорий Данилович? Я вас сразу узнал. Вот таким мне Николай Лаврентьевич и обрисовал вас. — Какой Николай Лаврентьевич? — насторожился Григорий Данилович. Доверчивый в прошлом, он уже научился сомневаться. Гость, не выпуская из рук автомата, долго рылся за подкладкой старенькой шинели, наконец вытащил какой-то сверток. — Тут фотография… Я должен был попасть в Куйбышев… Николай Лаврентьевич попросил разыскать там жену и сына. Но по дороге на Ростов нашу машину разбомбило, шофер сбежал. А меня ранило. Григорий Данилович пригласил ночного пришельца в дом. Тот присел возле теплой печки да сразу и уснул, прижав к груди автомат. Он даже не успел передать хозяину дома сверток с документами. Гость спал долго: остаток ночи и весь следующий день. Григорий Данилович вызвал Марфу. — Что с ним делать? Какие-то документы в узелке. Посмотреть бы, да неудобно. Марфа оказалась не столь щепетильной, она забрала из рук спящего сверток. Удостоверение сотрудника «Правды», партийный билет, какие-то письма… Все на имя Ярослава Игнатьевича Никитина. А в обрывке газеты фотокарточка Оксаны. «Оксане и моему маленькому сынуле от папки. Вспоминайте, как мы были вместе». — Бедолага! Что ему довелось перенести, пока сюда добрался, — вздохнула Марфа. — А спит-то как! Зашел разговор, как быть с гостем, когда он проснется. Григорий Данилович, надеясь на неприкосновенность больницы, предложил временно оставить Никитина у себя. Марфа запротестовала: — Немец — он не дурак, пятеро лежало, а тут — шестой объявился. Мужик. И не из сельских. Его заберут, и вам несдобровать. — Шел к нам, надеялся и верил, что люди помогут, — тужил Григорий Данилович. Никитин проснулся поздно вечером, проспав без малого сутки. Вначале он даже испугался. Начал шарить вокруг себя, отыскивая автомат, рванулся было к двери, но потом виновато улыбнулся: — Простите… Так уж изверился… Хороших, честных людей на нашей земле много, но одна сволочь может столько зла принести, что потом и сто друзей не исправят. Ярослав Игнатьевич рассказал о своих мытарствах. После того как райкомовскую полуторку разбило снарядом, а его ранило в плечо, шофер сбежал, и пришлось пробираться к своим одному. Тут начала гноиться рана, поднялась температура, он понял, что без операции не обойтись. Может, и умер бы от заражения крови или от гангрены, но, как говорят, не было бы счастья, так несчастье помогло. Пробивалось к фронту человек пять наших, с ними оказался врач. Он и сделал операцию. А через неделю после того, как у Ярослава Игнатьевича дела пошли на поправку, все вместе решили попытаться перейти фронт. Попытка не удалась, четверо погибли, остались Никитин и врач. — Я тогда понял, что в районе Миуса нам не пробиться, и предложил врачу вернуться назад. Я знал, что Николай Лаврентьевич вместе с Карауловым возглавляют подполье. Но врач хотел во что бы то ни стало перейти фронт. И наши пути с ним разошлись. Выслушав исповедь гостя, Григорий Данилович встревожился: — Как же ваша рана? Разрешите, взгляну. Никитин разделся. Сухопалые маленькие ручки Григория Даниловича внимательно ощупали его плечо. — Вашу рану, батенька, заштопал великий мастер. Даже красиво. Стемнело. В больницу к брату пробрался Петр Терещенко. При виде изуродованного лица этого плечистого, жилистого человека Никитин невольно вздрогнул. — Где это вас так угораздило? На фронте?