— Несчастный случай, — прошамкал Петр Данилович, которому было трудно говорить. Решили, что Марфа оборудует у себя тайничок и заберет корреспондента, а пока он пересидит в больнице. Петр Терещенко вернулся за Никитиным уже перед рассветом. Григорий Данилович извлек из-под кухонного столика-шкафчика никитинский автомат с двумя запасными рожками. — На-ка, а я покличу Ярослава Игнатьевича. В моем кабинете мерзнет. В это время в наружную дверь резко забухали прикладом. — Григорий Данилович, Григорий Данилович, — испуганно окликнул под окнами, прикрытыми ставнями, староста Тарас Плетень. — Тут к тебе с… проверкой… — Не открывай! Я их — из автомата! — прохрипел Петр Терещенко. — Люди у меня, всех погубишь, — возразил старший брат. — В подвал! — приказал он. — На пищеблок. Там спрячешься. И Никитина захвати. Но Ярослава Игнатьевича в кабинете главврача уже не было. Только куча одеял. «Услыхал шум, скрылся! — понял Петр. — Но куда?» Он обежал весь этаж. Спустился в подвал. Немецкий офицер с солдатами обошел больницу и в кабинете главврача увидел неубранную постель. Пощупал ее. — А кто спал здесь? Постель еще не успела остыть. Привели связанного Никитина. Он был в валенках, в полушубке. Полушубок порван. Волосы у Ярослава Игнатьевича всклокочены: сопротивлялся. — Ну что ж, уважаемый Николай Лаврентьевич Сомов, здравствуйте, — насмешливо заговорил холеный офицер. — Как говорят, не гора к Магомету, так Магомет к горе. Вы искали со мною встречи, вот я и пришел! — Он, довольный, расхохотался. — Майор фон Креслер! — и прищелкнул каблуками. Потом сказал что-то по-немецки, и двое дюжих молодцов в черной униформе скрутили руки Григорию Даниловичу. Вошел староста Тарас Плетень. Бледный, весь трясется, зуб на зуб не попадет. — Вот что водится в твоем селе? — показал офицер на Никитина. От страха Плетень залопотал: — Это не ивановский, я не знаю его. Офицер кивнул, один из солдат наотмашь ударил старосту. — Пытаешься спасти коммуниста Сомова? Ты бы лучше подумал о своей жизни. Старосту безжалостно избили и, связав, поволокли во двор. Он, видимо, решив, что его хотят расстрелять, благим матом заорал: — Я обознался малость, господин майор, не признал. Небритый и такой… Сомов он, Сомов! Истошный крик Плетня услышал Петр Данилович. Он вылез из-за котла, стал к окну, которое было на уровне земли. Гестаповцы вывели Никитина и Григория Даниловича, потащили к крытой машине, стоявшей рядом. Петр Терещенко поймал на мушку карателя, державшего брата. Палец нажал спусковой крючок помимо его воли. Гестаповец сразу огруз и рухнул на землю. Фашисты открыли по низкому окну огонь. Петр Данилович понял, что они сейчас ворвутся в больницу, постараются захватить его в подвале. Решил опередить, поспешил к двери. А кованые сапоги уже гремели в конце коридора. Бегут, светят фонариками. Пятеро. Петр Данилович расстрелял их в упор. Быстро собрал автоматы убитых и вернулся. Захлопнул железную дверь, повернул тяжелый запор. Наглухо. «Три окна — два надо забаррикадировать», — мелькнула у него мысль. Подтащил ящики, на них взвалил чугунный котел. Загородил и второе окно, приготовился к бою. Ни немцев, ни полицейских в поле его зрения не было. Попрятались, только машина — темным силуэтом. «Их машина!» Он дал очередь по скатам, по бензобаку. Петр Данилович понимал, что этого боя ему не выиграть. Есть гарнизон — человек сорок. Есть полицейские… Но до каких же пор можно сусликом сидеть в норе?.. За брата Григория, за корреспондента, за больных женщин… Девятерых уложил — мало. Еще и за самого себя надо… Фашисты не стреляли, но он слышал, что они возятся возле окон, которые ведут из пищеблока прямо на улицу. Вдруг в окно влетела круглая коробка, зачадила, зашипела. «Дымовая шашка!» Хотят задушить дымом. Потом влетело еще две. Петр Данилович схватил одну из них, намереваясь выбросить в окно, но не успел — на окна с наружной стороны опустились деревянные щиты. Петр Данилович попытался потушить шашки. Накрыл одну фуфайкой. Но проклятая шашка продолжала злобно шипеть, выдавливая из складок Фуфайки удушливый дым, он жег горло, выедал глаза. Тогда решил выбросить шашки в коридор. Откинул запор, приоткрыл тяжелую железную дверь. О дверь ударилась брошенная граната и взорвалась. Взрывной волной железную махину распахнуло, а Петра Даниловича бросило на пол. «Сейчас полезут», — было его первой мыслью. Но, видимо, им мешал дым, поваливший в раскрытую дверь. Взорвалась еще одна граната, в этот раз уже в пищеблоке. Он лежал и ждал. Глаза уже ничего не видели, их выедал дым. Першило, жгло в горле. А они все не шли. Он уже не мог сидеть в этом дыме. Подполз к двери, вскинул автомат и, нажав на спусковой крючок, с криком ринулся вверх из подвала… При первом же допросе пленного, взятого в доме немецкой контрразведки, Яковлев понял, что произошла грубая ошибка. Толстенький, рыхловатый, малоподвижный человек не мог быть майором фон Креслером. Тому — меньше сорока лет. Этому — под пятьдесят. Но если не фон Креслер, то кто же? Однако пленный упорно отмалчивался. Не теряя времени, Яковлев рассортировал и прочитал часть тех документов, которые удалось изъять Сомову из письменного стола контрразведчика. Яковлева заинтересовал черновик одного из донесений. Без адреса, без подписи, но основное в нем было. Кто-то докладывал по инстанции, что в результате ряда оперативных мероприятий разгромлен отряд Лысака, а также ликвидирована подпольная сеть в светловской округе. (Тут гитлеровский контрразведчик явно выдавал желаемое за действительное.) Но эксгумировать труп майора Хауфера пока не представилось возможным, так как Чертопхаевка все еще находится у русских. Немецкий контрразведчик считал, что проверку полученных данных надо вести через операцию «Подполье». В связи с тем, что план операции утвержден, он (т. е. автор черновика) приступает к его осуществлению. Яковлев долго ломал голову: в чем суть новой операции? Цель ясна — проверить еще раз, действительно ли майор Хауфер и полковник Чухлай одно и то же лицо. Но что скрывается за шифром «Подполье»? Надежду Сугонюк гитлеровская контрразведка уже заслала в партизанский отряд. Не с этого ли и началась новая операция? Хозяин поставил перед Надеждой задачу добиться у руководителей подполья максимального доверия. Сама Надежда об операции «Подполье» не имела ни малейшего понятия. Вполне возможно, что ее просто не посвятили в это дело. Надо было срочно предпринимать какие-то контрмеры. Самое надежное — заслать в немецкую контрразведку своего разведчика или иметь там хотя бы простого осведомителя. Мне казалось, что при соответствующей обработке таким невольным осведомителем мог бы стать пленный, взятый в доме Сомова. Яковлев приступил к новой серии допросов. Учитывая конечную цель, а также подавленное состояние пленного, Борис Евсеевич решил сыграть на его настроении. Он приказал выдать пленному мундир солдата, чтобы тот почувствовал над собою власть военной дисциплины. Затем пленного посадили в полутемную пустую комнату и оставили одного на продолжительное время. Загадочность, необъяснимость происходящего всегда заставляет напуганного человека предполагать худшее. То же самое случилось и с пленным молчуном. Снедаемый сомнениями и тревожными раздумьями, он сидел на табурете посреди комнаты, не смея встать, не смея пошевелиться, боясь потревожить движением тот зыбкий мир, который состоит из тишины, полутьмы и неопределенности. Но вот распахнулись сразу все трое ставен, в комнату ворвался солнечный свет, ослепил пленного, привыкшего к темноте. И словно естественное порождение обилия света — на пороге подполковник Яковлев в форме советского командира: стройный, ловкий, подтянутый, уж он-то умел выглядеть молодцевато, как настоящий офицер. От порога зычно подал команду на немецком языке: — Встать! Развалился в присутствии офицера! Ошарашенный пленный вскочил и вытянулся. Борис Евсеевич вел допрос на повышенных тонах, все в форме приказов и окриков, не давая пленному выйти из солдатского повиновения. — Кто по званию? Рядовой? Ефрейтор? — Ефрейтор, — выпалил сбитый с панталыку немец. — Противно смотреть на такого солдата! Фамилия? — Швиндлерман, герр офицер, — ответил поспешно пленный. — Имя, бестолочь! — Иосиф. Ефрейтор Иосиф Швиндлерман, герр офицер. Яковлев моментально сориентировался. — Ефрейтор Швиндлерман, денщик, майора фон Креслера! Смирно! И тот стоял навытяжку, ожидая приказаний. В тактике допроса, которую разработал Яковлев, главным принципом было — не задавать денщику фон Креслера вопросов, ответ на которые тот мог бы расценить как измену присяге. Важно было приучить его отвечать быстро, не раздумывая. — Что ты последний раз подавал барону на обед? Уж это, конечно, не военный секрет, и Иосиф Швиндлерман спешит удовлетворить столь необычное любопытство русского офицера: — Бифштекс по-гамбургски с маринованным черносливом и бутылку русского вина… — Кто же теперь без тебя будет готовить барону бифштекс по-гамбургски? И этот вопрос невинный, но он должен задеть самолюбие денщика, который лет двадцать верой и правдой служил своему господину, любил его и был беспредельно предан. — Барон уехал и не скоро вернется, — выпалил он.