Фон Креслер уехал и не скоро вернется. Это было уже ценное сведение. Иных полезных данных выудить у Иосифа Швиндлермана не удалось. Да он, собственно говоря, и не мог знать каких-то деталей из хлопотливой работы своего хозяина… На следующий день Леша Соловей, охранявший немца, растолковал денщику неприятную ситуацию: «Держать у партизан негде, отправить в Россию невозможно: «мессершмитты» не пропускают наш самолет. Остается одно… шлепнуть. И это не от жестокости, условия заставляют. Вы, папаша, солдат. Шли на фронт, знали, что можете погибнуть». Узнав о своей будущей судьбе, Иосиф Швиндлерман долго плакал. По его пухлым щекам текли крупные слезы, и он выдавил из себя только одну фразу: — Я понимаю, герр партизан. Операцию «Подполье» немецкая контрразведка уже начала. Мы пока о ней ничего конкретного не знали. Но с чего-то надо было начинать наше противодействие. Я предложил Яковлеву «отпустить денщика». Какими-то особыми сведениями Иосиф Швиндлерман, ведавший бифштексами, чистым бельем и сапожным кремом, не располагал. Но оговорки, вроде той, что «барон уехал и не скоро вернется», могут дать многое. Так кому же будет рассказывать о своем житье-бытье Иосиф Швиндлерман? Самому близкому другу… Тому, кто спас ему жизнь: «заместителю начальника полиции» — чекисту Истомину. Против этой идеи неожиданно в резкой форме запротестовал раненный Караулов, а особенно — его бойкий адъютант Леша Соловей, считавший несчастного денщика виновником сомовской трагедии. «Мы за него выменяем Николая Лаврентьевича. Вот я пойду к немцам и предложу». Лешей Соловьем руководило отчаяние. А вот опытный в прошлом чекист Караулов должен был понимать, что на какого-то ефрейтора не поменяют секретаря подпольного райкома. Яковлев, не вдаваясь в детали замысла, объяснил ситуацию: «Так надо. На этого малька попробуем поймать щуку». И все равно еще несколько дней продолжались препирательства. Наконец, распри утихомирились, и Яковлев с Лешей Соловьем, малым сообразительным и находчивым, разработали операцию «Счастливое освобождение денщика». Его завели в Александровку, поместили в старую развалюху-кузницу, подвергли окончательному допросу и объявили, что все попытки обменять его, Иосифа Швиндлермана, на нашего человека не удались, поэтому сегодня его расстреляют. К утру в Александровке во главе небольшой группы полицейских появился Истомин. Ему вдруг почудились неподалеку от кузницы партизаны. Он первым открыл стрельбу, бросил пару гранат, атаковал с полицейскими сарай и… обнаружил в нем связанного ефрейтора. Радости Швиндлермана не было предела. О судьбе Николая Лаврентьевича какое-то время не имели сведений ни Истомин, ни Пряхин. Яковлев даже высказал опасения, что, не сумев сломить жестокостью, Сомова тайно расстреляли. Но я был иного мнения. К чему оккупантам таиться? Они обезвредили руководителя подполья, которого местные жители хорошо знают. Прямой смысл преподнести это событие как выдающуюся победу гитлеровцев над «партизанскими бандами». Сомова казнили бы прилюдно. Немцы этой возможностью не воспользовались. Приблизительно через неделю Пряхин доложил Истомину, что под его ведение переданы и помещены в одиночные камеры два «важных государственных преступника». Представить себе, кто эти двое, по описанию Пряхина было трудно. Оба заросшие, измученные пытками, молчаливые. «Один будет повыше, из русявых, а второй тоже не коротышка, но из шатенов. Правда, поседел. Один еще держится, а второй все лежит. И дух от него смрадный, заживо гниет человек». На допросы их не вызывали, никого к ним не допускали. Еду заносил два раза в день и выносил параши сам Никон Феофанович. Один из них, вне сомнения, Николай Лаврентьевич. А вот кто второй? Вскоре Истомин сообщил Яковлеву, что гитлеровцы готовят расправу над всеми, кого им удалось взять в Светлово и в его округе. Истомин знал доподлинно, где и когда будут расстреливать, ибо ему было приказано обеспечить «санитарную операцию» хорошим рвом. Для этого выделялся бульдозер. И вот тогда у Яковлева родился план дерзкой операции: освободить обреченных. Время и место известно. Воспользоваться внезапностью. Замысел был, прямо скажем, рискованный. Но я дал на него «добро». Уже сам факт освобождения осужденных был важной политической акцией, он должен был сыграть мобилизующую роль и привести в ряды активных борцов новых людей. Уверенность, что в самый критический момент к тебе на помощь придут друзья — очень сильный аргумент для того, кто сражается в тылу врага. На фронте все-таки легче: там враг конкретен, ты знаешь, где он, чем вооружен. Для борьбы с ним есть пушки, танки, самолеты. А у партизана — множество врагов тайных и явных. Они могут нанести удар в самое неподходящее время, с самого неожиданного направления. И очень важна в такой ситуации вера в то, что ты сильнее их всех, что в любом случае победа останется за тобой. Сомов воспринимал происходящее, как бред, и приказы, требовавшие от него чисто физических действий: «Встань! Иди! Залезай!» — выполнял автоматически. Вот так он очутился в крытой машине, в которой уже были люди. Когда машина тронулась с места и ее начало покачивать, подбрасывать на неровностях дороги, кто-то, сидевший в самом углу, сказал: — Товарищи!- Нас везут на расстрел. Давайте хоть как-то отомстим за свою смерть, попробуем хоть кого-то из них задушить. Выйдем из машины, бросайтесь на конвойных. Умирать надо так, чтобы враги и мертвых боялись. Ему возразили с опаской: — А может, просто перевозят на иное место? Нападем на часовых — на месте всех постреляют. — Каждый из нас прошел через пытки. А теперь собрали всех вместе и везут на расстрел… Надо попытаться обезоружить конвойных! Это прозвучало приказом. Сомов в темноте не мог разглядеть говорившего, но ему показалось, что он хорошо знает этот мягкий баритон. — Кто вы? — спросил он. Человек явно колебался. Наконец уклончиво ответил: — Они меня считают руководителем подполья Сомовым. Николай Лаврентьевич подтвердил: — Да, вы не Сомов. Но кто? Человек, которого немцы принимали за руководителя подполья, подполз к Сомову. Ощупал его в темноте. — Николай Лаврентьевич! — И удивление, и обида в этом выкрике. — Вы! А я — Никитин. Помните? Ярослав Игнатьевич. — Так вы что же, до Ростова не добрались? — Нет… Разбомбило полуторку, шофер сбежал. Меня у вашего тестя, Григория Даниловича, в больнице взяли… И все, кто был в машине, затаили дыхание. Многие слыхали о делах подполья… Поговаривали, что партизаны взорвали в Светлово комендатуру, под Ивановкой разгромили вражеский гарнизон. Ходили по рукам листовки. Кто-то помогал уклоняться от отправки в Германию мальчишкам и девчонкам. Обо всем этом оповещали строгие и сверхстрогие приказы оккупантов. А люди читали те приказы и радовались: борется с фашистами Донбасс, не покорился он врагу! Никитин зашептал: — Николай Лаврентьевич, мы должны попытаться бежать. Навалимся на охрану и — кто куда. Может, кому-то повезет. Ну, договорились? Я начинаю, а вы все за мною. Согласны? — Да-да, стоит попытаться… Обязательно. — Вы слышите? Это приказ руководителя подполья! Николай Лаврентьевич понимал, что у него нет никаких шансов спастись. Пытки настолько ослабили его, что он и стоять-то твердо не мог. Кружилась голова, в глазах багровые круги… Но об этом он умолчал. «Зачем напрасно волновать людей? Мне они уже не помогут, пусть сами бегут. Жаль, не доведется больше увидеть сына и Оксану…» Приехали. Машина остановилась, задняя дверка распахнулась. Ночь. Голый зимний лес. Деревья окаменели от мороза. — Николай Лаврентьевич, ко мне поближе, ко мне! Ров. Глубокий, длинный ров. Его вырыли бульдозером. Солдаты. Редкой зловещей цепочкой солдаты. Они не спеша гонят осужденных к черной кромке свежевырытой земли. И вдруг: — Бе-ей их! Взрыв ярости. Откуда у Николая Лаврентьевича и силы взялись. Он грудью наскочил на ближайшего конвойного, свалил его в снег, хотел вырвать автомат, но тот цепко держал оружие. Подоспел Никитин. Хлестким ударом оглушил конвойного. И тут загремело дружное «ура». Ударили вразнобой автоматы, завизжали пули. — Скорее, скорее, — торопил Никитин, увлекая Сомова за собою. Тот понял: пришло неожиданное спасение. «Свои…» Но где они? Сколько их? Конвойные залегли, открыли ответный огонь по горстке наступавших. — Бежим! Ну! Что же вы! — Никитин тащил Сомова за рукав ватника. Но как тут бежать. Под ногами рыхлый снег, а под тонким его покрывалом плотный наст. Иногда он проваливался, и нога по колено влезала в узкую ловушку. Николай Лаврентьевич задыхался. Бешено колотилось сердце. Он остановился, чтобы передохнуть. Появилось желание присесть. Но Никитин не позволил. — Вы что! Сядете — не подниметесь потом. Надо уходить! Быстрее! Добрались до балочки, спустились в нее, на дне скопился снег, но он слежался, так что идти было можно. А позади них кипел короткий жестокий бой. Поняв, что пришла нежданная помощь, обреченные набросились на своих палачей. По трое, по пятеро на каждого. Душили, били чем попало: ногами, кулаками, комьями смерзшейся земли. Они гибли под пулями, но уцелевших не останавливала смерть других, их вела в атаку ярость. Никитин с Сомовым в это время все дальше уходили от опасного места. Николай Лаврентьевич едва тащился. Когда выбрались из балки, силы совсем покинули его. — Не могу… Все… — он сел в снег и начал лихорадочно сгребать его в пригоршни, совать в рот. — Поднимайтесь! — приказал Никитин. — Я… не могу… — Поднимайтесь, слышите! — Никитин схватил Николая Лаврентьевича за грудки, с силой тряхнул. — Гитлеровцы быстро спохватятся, начнут прочесывать местность. Спасение в одном — уйти как можно дальше. Обхватив правой рукой плечи Никитина, Сомов с трудом поднялся. Часа через два вышли на дорогу, накатанную санями. Под ногами поскрипывал снег. — Узнаете местность? — спросил Никитин.