Вот это все и должен был увидеть и почувствовать при первом же знакомстве комендант. Капитан Гюнтер был армейским офицером. Под Киевом его ранили, и после госпиталя он попал «на отдых» в Светлово. Встретил нас комендант довольно приветливо. Его только чуточку удивил вид Лаймы-Анны: смотрит в одну точку. Ссутулилась, опустила чуть согнутые в локтях руки… Мы учитывали с Лаймой, что внешний вид Анны не должен отталкивать, поэтому Анна была опрятно одета. В меру обнажена красивая шея. Узкая юбка, чулки без единой складки и туфли на венском каблуке подчеркивали стройность ног. В общем, беда дочери Рудольфа Шварца могла вызвать только сочувствие. Капитана Гюнтера поразило качество фоторабот, которые мы ему показали. Его приводила в восхищение оригинальность позы, световая проработка деталей портрета, внутренняя одухотворенность лица. В мирное время скромный бухгалтер Гюнтер сам увлекался фотографией. Поэтому и разговор у нас с ним получился полупрофессиональным: какие объективы самые лучшие (конечно, немецкие, цейсовские), как приготовлять химикаты, какой сорт бумаги обладает теми или иными достоинствами. Надо отдать ему должное, Гюнтер довольно хорошо знал тонкости фотодела и не однажды ставил меня в тупик своими «а как?» и «почему?». С капитаном Гюнтером мы расстались довольные друг другом, я заручился его полной поддержкой, он пообещал мне наведаться в фотосалон и вообще пропагандировать среди отдыхающих господ офицеров добрую немецкую фирму. На следующий день Виталий Истомин привел к нам в фотосалон Иосифа Швиндлермана. Меня поразил внешний вид этого человека: под глазами синие мешки, руки трясутся. Когда он снял шапку, я увидел две серые пряди… В нашей кампании «Отец, дочь и К0» я был лишь рекламой, а истинным мастером оставалась Лайма. Недаром она в свое время закончила специальные курсы фотометриста, потом брала уроки у фотографа-профессионала. Пока она готовила фотоаппарат, мы с Виталием и Швиндлерманом зашли ко мне в каморку. Необходимо было поближе познакомиться с денщиком фон Креслера. Я предложил гостям по стопке водки. Иосиф Швиндлерман выпил и начал рассказывать о самом невероятном событии в своей жизни: о пребывании в плену у партизан. Рассказ его был долог до беспредельности. Он выпил вторую рюмку, третью. Охмелел. И нам едва удалось сфотографировать его. Однако перед уходом он попросил еще рюмочку. Удивлению моему не было предела. Как же денщик в таком виде предстанет перед своим господином? Он, впитавший раболепие перед бароном с молоком матери, принимавший доброжелательный кивок хозяина как высшую награду, вдруг явится перед ним пьяный, словно свинья. Я уже тревожился за последствия: не перестарались ли мы? И конечно, спешил выпроводить пьяного ефрейтора: — Иосиф, вас ждет барон… А он вдруг спросил меня: — Рудольф, вы когда-нибудь сидели за одним столом с потомственным бароном? Где вам… Ручаюсь, вы даже не фотографировали таких. Бароны терпеть не могут фотографов, бароны любят художников. Мой Ганс Иоганн фон Креслер всем баронам барон! Видели бы вы, как он ест! О, как красиво он ест! Я могу простоять весь обед и смотреть на него. И хочется мне тогда плакать от радости… А теперь бароны пошли… Тьфу! — и сплюнул. Фотокарточки мы Швиндлерману все же сделали. И неплохие. Постарались скрыть седину, стушевать внутреннюю усталость, и ефрейтор стал довольно бравым воином. — Марии пошлю, — вздохнул он. — Она у меня очень хорошая… Иосифу Швиндлерману шел сорок третий год. Это был покладистый толстяк. В таком возрасте, в таком соложении человека уже тянет не к дальним походам, к домашнему уюту, к чему-то постоянному, появляется потребность подвести первые итоги прожитого. Швиндлермана дома дожидалась молодая жена. Еще перед началом войны с Россией его Мария стала второй раз матерью. Все как по заказу: в тридцать шестом родился сын, в сорок первом, ранней весною, — дочь. Иосиф изливал свою тоску по семье в письмах, которые они сочиняли вместе с Виталием Истоминым. Лиричные, «со слезинкой», послания вызывали нежные ответы. И, конечно, потрясающее впечатление на близких ефрейтора произвела его фотография. Фрау Швиндлерман плакала над бедным постаревшим, ставшим от войны мужем: «Как ужасно ты выглядишь, Иосиф!» Но он-то знал, что на фотокарточке его еще изрядно молодили. — Кончится война, я буду совсем стариком, — печалился ефрейтор. Когда долго не было из дому писем, он принимался рассказывать о своем бароне. По этим рассказам мы с Виталием Истоминым вели подробные записи, стараясь уяснить себе внешний вид фон Креслера, уточнить его характер, манеру говорить, ходить, есть, спать. Вражескому разведчику шел тридцать третий год. Внешне это был обаятельный молодой человек. Он хорошо знал литературу, увлекался конным спортом. Любил погрустить, сидя за роялем. Тогда его серые глаза светлели, наливались голубизной. Послушать игру молодого хозяина собирались все домочадцы. И даже старая баронесса, блюстительница кастовых традиций, в эти минуты никого из прислуги не отправляла «к себе» — в огромном доме воцарялось всеобщее умиротворение. Однажды Виталий как бы между прочим сказал: — Все бароны и графы — толстопузые. Вот будет твоему лет пятьдесят… Швиндлерман обиделся: — Генералу Иоганну фон Креслеру шестьдесят два года, а он строен, как юноша. Мой Ганс — самый элегантный, самый красивый в древнем роду баронов. Фон Креслерам некогда толстеть, они воины. За домом, в котором разместилась немецкая контрразведка, мы установили постоянное наблюдение. И помогал нам в этом Швиндлерман. Если он в отлучке, значит, хозяина дома нет. Если он спешит восвояси, значит, ждет возвращения барона. И вот Лайма сумела сделать несколько снимков выезжавшего из ворот и возвращавшегося черного «мерседеса». В машине было темнее, чем на улице, и четкой фотографии пассажиров не получилось. Но на одной из них все-таки можно было рассмотреть лицо человека, сидевшего рядом с шофером. Им оказался мой старый знакомый капитан Богач, тот самый, который не доехал с Князевым до Ростова. Убедившись, что это не ошибка, я первое время очень досадовал: «Отпустил фон Креслера, приняв его за какого-то Богача!» Правда, он передал немецкой контрразведке нашу идею насчет «полковника Чухлая», но все равно… Долго мы обсуждали с Истоминым и Лаймой сложившуюся ситуацию: мог или не мог капитан Богач быть одновременно майором фон Креслером? В представлении Бекенбауэра это были два абсолютно разных человека. Один был задержан вместе с ним (Богач), а другой ушел с группой в неизвестном направлении. Нет, все-таки это два разных человека, а вот сейчас контрразведчик Богач играет роль фон Креслера. Мы припомнили двойственное отношение Швиндлермана к своему хозяину. В его памяти жил молодой барон, которому Иосиф был предан фанатично. В доме контрразведки он, видимо, прислуживал иному, к которому мог явиться и с опозданием, и под хмельком. О том, что его хозяин «уехал надолго», Швиндлерман обмолвился еще во время допроса у партизан. Для кого капитан Богач играет роль фон Креслера? Конечно, не для коллег. Фон Креслер знает, что советская контрразведка ведет игру, и вот предложил свою контригру. Мы за ним наблюдаем здесь, а он в это время внедрился где-то в подполье. Такая идея когда-то возникала у Яковлева, но у нее не было материального подкрепления. Теперь оно появилось. Чтобы разобраться в делах подполья, надо было поговорить с очевидцами. Тут бы нужна встреча с Луневым. Но он человек в отряде новый, и потом, вне сомнения, за ним, как за прибывшим из центра, чтобы заменить погибшего чекиста Яковлева, со стороны гитлеровского агента, внедрившегося в подполье, ведется неусыпное наблюдение. Истомин по существующей системе связи вызвал Лешу Соловья. Тот явился и нос к носу столкнулся с… помощником начальника полиции города. Не ожидал. Вот такого — настороженного, готового ко всяким подвохам — Истомин привел его в фотосалон. Поняв, что Леша Соловей начинен сомнениями, я постарался успокоить молодого разведчика. — Здравствуй, племянник знаменитого чекиста! Руку-то из кармана вынь, а то по нечаянности нажмешь на спусковой крючок. Он меня не узнал. Пришлось ему напоминать, где и при каких обстоятельствах мы с ним встречались. И только после этого его оставила скованность. — Ну и замаскировались вы все тут! — вздохнул он с облегчением. — А я возле тайника заприметил полицая, чуть не пальнул по нему. Я попросил Лешу Соловья поподробнее проинформировать меня о положении в отряде и дать характеристику новым людям. — Хорошего у нас много и плохого предостаточно, — начал он. — Хорошего, пожалуй, больше. — Ну и начинай с хорошего, — посоветовал я. — Никитин — вот это, скажу я вам, человек! — начал восторженно Леша Соловей. — Мы с ним организовали девятнадцать новых постов! Связь наладили. В штаб армии что ни день, то новая депеша. Нас похвалят, а Ярослав Игнатьевич, как заводной, еще завзятее работает. Ночь за полночь: «Пошли, Леша, ты тут всех знаешь». Веселый, пошутить любит. Люди к нему так и липнут. А вот с новым командиром отряда нам не повезло. Конев был бы лучше. Свой, а этот какой-то бука букой. И все, кто с ним пришел, такие же. И вообще, у нас в отряде нет делов! — в досаде воскликнул Леша Соловей. — Ну-ну, рассказывай, — подбодрил я его. — Шпионов попромеж себя ищем. Сомова отправили самолетом, а фрицы тут как тут, едва наши ушли с аэродрома. На следующий день исчезла сестра Марфы Кушнир, ну та, у которой находился Сомов в Горовом. Дети говорят: «Мамка вышла ночью на двор». В ту же ночь, вернее, под утро, гестаповцы явились за самой Марфой. Но их вовремя заметила лежавшая у окна Лушка Плетень. Марфа — из хаты. Едва спряталась за сарай — фашисты в хату. Выкинули Лушу из кровати, думали, что притворяется больной. Она и вцепилась офицеру зубами в физиономию. Отцепили уже мертвую. — А Марфа? — встревожился я за судьбу поразившей меня когда-то своим, богатырским видом женщины. — Пришла в отряд. Начали мы с семнадцатью постами. Теперь из старых осталось всего шесть. Гитлеровцы будто прозрели: кого на работы в Германию угнали, кого на рытье окопов. А новые люди еще неумехи. Зелень майская! — солидно ответил Леша Соловей, считая себя бывалым. Ему семнадцати не исполнилось, но война помогла не только возмужать, но и найти свое важное место в рядах бойцов с врагом. — Так что там у вас насчет бдительности? — напомнил я ему. — Да какая там бдительность! Следим друг за дружкой. Идешь на задание. Возвращаешься, а тебя начинают допрашивать: где был, с кем встречался, почему задержался? Аж противно. Был у нас по этой части Яковлев, сейчас Лунев. Так нет, Щепкин свое дознание ведет. А его люди обмотали штаб постами, и не поймешь: охраняют или стерегут. Никитин с Щепкиным на ножах. Щепкин все на боевые действия налегает: «Давайте мост взорвем или один из домов отдыха офицеров». Никитин возражает: «Мост надо взрывать не сейчас, когда на Миусе затишье, а вот вновь начнутся там бои. И вообще, наша главная задача снабжать армию разведданными». Пожалуй, картина была ясной. Щепкин и есть тот человек, которого сумела заслать вражеская контрразведка в партизанский отряд. И не одного, а с группой помощников. Я об этом сказал Леше. Молодой разведчик удивился. — Но его же рекомендовал сам Николай Лаврентьевич! А в общем-то сразу было видно, что это сволочь, — согласился тут же он. — Людей натравил друг на друга. Надо было найти способ вывести Щепкина из отряда, а его людей изолировать, окружив своими людьми, потом разоружить. — Он без охраны в уборную не ходит, — возразил Леша Соловей. — Найдем хорошую приманку. Передашь Луневу, что надо готовиться к приему полковника из центра, который, видимо, прилетит самолетом для особого инструктажа. Пусть Лунев предупредит об этом в отдельности каждого руководителя: Щепкина, Никитина и Конева. Никитина можно ввести в курс основных событий. Но только основных! — предупредил я Лешу Соловья. — Щепкин, вне сомнения, немецкий контрразведчик. Потом мы вызовем всех руководителей на совещание в какой-нибудь хутор. Охрану должен подобрать Никитин. По дороге и возьмем Щепкина. Леша Соловей подался восвояси. Истомин пошел его провожать. А мы с Лаймой на всякий случай стали готовить для себя запасной вариант отступления: мало ли как повернутся события. Поздней ночью Истомин, пользуясь пропуском, вынес свою рацию за город и передал в центр мою просьбу, чтобы по каналам разведотдела армии предупредили партизанский отряд: «Готовьте аэродром. Усильте охрану». Немецкие пеленгаторы, видимо, ожидали нашего выхода в эфир, засекли работу передатчика. Истомин едва сумел уйти от облавы. Зарыл приемник в снег и километров пятнадцать тащился в обход по завьюженной степи. По его следу пустили было собак, но метель спутала все. То ли после этого случая, то ли по иной причине, в Светлово были подняты по тревоге все имеющиеся силы полиции и гарнизона. Людей перевели на казарменное положение и выдали солидный запас патронов и гранат. Миновали сутки, вторые. Напряженность обстановки не уменьшилась. И вот в фотосалоне появился невероятно расстроенный Истомин. — Товарищ полковник, беда! Раненого Лешу Соловья взяли в плен. Он шел с каким-то важным сообщением. Мы его заждались, и он это знал. Он имел пропуск, выданный полицией. Но за два последних дня пропуск устарел, был введен новый. Лешу остановили, проверили документы, старший патрульный приказал: — Взять его. Леша был в москвичке — короткополом пальто с двумя прорезными карманами. В каждом по пистолету. Он выхватил оружие и выстрелил почти в упор в тех, кто протянул к нему руки. Третий укрылся за деревом. Началась перестрелка. На выстрелы отовсюду поспешили полицейские и солдаты, появился офицер. Он по-немецки и по-русски кричал: — Живого! Живого берите! Леша отстреливался до последнего патрона и все время кричал: