— Нет, Надежда Степановна, не побегу ни этой ночью, ни следующей. — Или у тебя вторая жизнь в запасе? — удивилась Чухлаева невеста. — Одна! И как озимая пшеничка в листопаде: только-только начала куститься… Я люблю песни, люблю бегать утренней зарей босым по росе, люблю, когда встает солнышко и его славит все живое: птахи и травинки, зверушки и люди. Девчат еще не любил… Наверно, не встретил свою, вот такую, как вы, красивую-красивую и… хорошую. Леня смотрел прямо в глаза Надежде. Она не выдержала лучистого взгляда. Отвернулась. — Уйди, кобзарюшка… Исчезни… Ты — песня, ты — человечья радость, а Филипп Андреевич — моя боль, моя горькая жизнь, моя безутешная утеха. При любом разе его выберу, тебя загублю. Леня в ту ночь не сбежал, остался в бандитском логове. Утром, как ни в чем не бывало, приходит к невесте батьки Чухлая: — Спою я вам песню, Надежда Степановна… А она своим глазам не верит. — Ой кобзарюшка, мне не до шуток… Послала за Филиппом Андреевичем. То он ко мне приходил, целовал рученьки-ноженьки, уговаривал, теперь я его молю о милости. Сердце, как коноплю о чесало, распустила на ниточки. — Вот я и полечу его, — говорит Леня. Присел на скамейку, растянул гармошку. Поплыла по хате тоскливая песня. Как едучий табачный дым, в глазах вытравила слезу, вцепилась в душу — вздохнуть-крикнуть не дает. «Гуляв по степу Карачун-разбышака…» Надежда выбила гармонь из рук песенника — и об угол скамейки. Меха растянулись, гармонь затянула одну бесконечную ноту: а-а-а… Надежда сорвала со стены шашку и рубанула по гармошке. Надвое! Потом каждую половинку — в лапшу. Тут и входит в хату Чухлай. Понял все по-своему, выбил шашку из рук невесты: — Уже и на Леху кидаешься! Леша поясняет ситуацию: — Я ей пел песню о черном участье разбойничьей невесты. Надела на шею монисто из золотых монет, а они обернулись капельками крови, и каждая капля плачет человечьим голосом. Надежда оторопела: такое — в лицо Чухлаю. А у батьки глаза уже набухли гневом, насупился — туча тучею, вот-вот выхватит маузер и всю обойму — в смельчака. Чтобы отвести беду, нависшую над Лешей, она крикнула Филиппу Андреевичу в лицо: — Ну, что, милок, будешь распускать банду или погодишь, пока твои дружки не откупятся тобою за твои и свои злодеяния? Он знал, что однажды может такое случиться: вывернут руки за спину, скрутят вожжами и выдадут гэпэушникам. Боялся такого оборота, и вот Надежда ткнула в самое сердце злой правдой. Задрожал Чухлай, как затравленный гончими вконец обессилевший старый волк, огрызнулся: — Раскаркалась! Прижгу язык каленым железом! — и стремглав в двери. Постояла Надежда, озираючись, посреди хаты. Порубанная в клочья гармонь… Торчит из-под кровати рукоятка шашки. Подошла, ткнула ее носком — подальше с глаз. Процедила сквозь зубы: — Иди, кобзарь! Надумаю — позову. Два дня думала. Зазвала к себе, заперла хату изнутри на засов. — Садись! — показала на лавку. Но потом долго сидела не шелохнувшись. — Что ты за человек, Леня, — наконец вздохнула Надежда, — дивуюсь я на тебя… Хлопец и есть хлопец. Усы еще не подружились с бритвой. Тебе бы на вечерницах озоровать с девчонками… А ты какой-то не от мира сего. Вот стыдно мне перед тобою за свою жизнь, словно перед родным отцом за какую-то пакость. А я тебя могла порубать шашкой або выдать Филиппу Андреевичу с головой. Почему этого не сделала! Леня поясняет: — Ну порубали бы меня або батька Чухлай замучил — все равно за мною как была, так и осталась бы жизнь: поля с пшеницей, села и города с людьми, небо с солнцем и птицами. А что за Чухлаем? Пропасть. Черная и бездонная. Шага шагнуть назад некуда. Вот и не подняли вы руку на жизнь: на мою, на свою, на жизнь вашего детеночка. — Может, ты и прав, — согласилась Надежда. Она опять надолго ушла в себя, раздумывая над тем, что сказал Леша. И сделала вывод, казалось бы, совершенно не вытекавший из его слов. — Какую полюбишь, будет счастливая-счастливая. Леня смутился: — Давайте, Надежда Степановна, поговорим о вашем деле. Она возразила: — Нет, кобзарюшка, не могу я с тобою про свои дела. Ты по годам мне как бы младший брат. Как же я тебе открою свои бабьи обиды и желания? Для такого разговора нужон человек постарше. Кто над тобою начальник? Не побоится прийти ко мне, пущай приходит. Леня привел Савона Илларионовича. При виде степенного седобородого ездового у Надежды глаза полезли на лоб. — И этот святой старец тоже гэпэушник? — Она набросилась на него возмущенная: — да как же ты тогда отпевал усопших? Как исповедывал раненых? Умирали, надеялись, что ты им отпустил грехи, а ты ихние души заложил черту! Готовясь стать матерью, она вдруг потянулась к богу, который, по ее разумению, мог творить добро и зло. Она страстно желала добра и своему будущему ребенку. Савону Илларионовичу действительно иногда доводилось заниматься в банде делами «божьими». Кряж, пряча улыбку в седые усы, ответил: — Как откажешь умирающему в последней просьбе? «Исповедуй, Савон Илларионович, облегчи муки». Я и утешал, как умел. Надежду охватило великое сомнение: — Сколько же душ ты так-то загубил! И под мою подбираешься? Я тебе все, словно на духу, выложу, а ты меня на кресте разопнешь! Христопродавец! Разуверившаяся в людях женщина не хотела слушать никаких доводов Лени и Кряжа, прогнала обоих прочь. А на следующий день побывала у Чухлая и в категорической форме потребовала, чтобы вместо Лени прислал кого-нибудь другого, а то она такого свистуна может запросто застрелить. Подозрительность Чухлая стала болезненной, и он решил от обратного: «Не нравится часовой, — значит, такой и должен быть». Он понимал, что уже никаких общих интересов у банды нет, и надеялся лишь на то, что страх и ненависть хоть как-то собьют людей вокруг него. Поуспокоившись, прикинув на досуге, что к чему, Надежда опять позвала Леню. — Ежели ты и вправду не холуй Филиппа Андреевича, то приведи ко мне своего начальника из отряда. Деду не верю. Перевертыш: то чекист, то поп, то еще кто… Обдуривал умирающих: нет для него святого. Жизнь молодой женщины зашла в тупик. Кто она, Надийка Швайко? Ни мужняя, ни вдовая. Вот родится ребенок у невенчанной. Кто он? Байстрюк! Нагулянный. Признает Филипп Андреевич свое дите или отречется? Женщину вконец измучила неопределенность, она хотела одного — чтобы у нее в жизни было все, как у людей. Старшим над Леней по оперативной работе был я. Прикинули мы с Карауловым, что к чему, решили — мне отправляться к Надежде Швайко. Если она поможет разоружить банду, то сделает великое дело. Надежда превосходно понимала, что появление в ее хате чекиста может стоить жизни и ему, и ей. Она прислала Леню с самой подробной инструкцией. Я нарекался ее двоюродным братом Матвеем Безбородым, который недавно вернулся из армии. Чтобы мнимый братец не перепутал праведное с грешным, Надежда советовала побывать в ее родном селе Александровке. Я под видом уполномоченного исполкома обошел село, заглянул к родственникам Швайко, стараясь приметить и запомнить побольше разных деталей: где у кого колодец, где сараюшка, как стоит хата, какой сад — одним словом, чем знаменит хозяин. Затем Караулов побеседовал с самим Матвеем Безбородым. Парень отслужил действительную, образ мыслей вполне наш, советский, довериться ему в какой-то мере можно. Иван Евдокимович сказал: — Нужна нам, Матвей, твоя помощь в борьбе с бандитизмом. Зайди к своей тетке, скажи, что будешь в тех местах, где живет ее дочь. Пусть передает какой ни на есть гостинец и свое родительское благословение. А после этого придешь ко мне, и пару дней проведем вместе. Матвей оказался толковым парнем. Он рассказал массу семейных подробностей, которые вне сомнения могли мне пригодиться. И все-таки главный наш расчет был на то, что я не попадусь на глаза никому из бандитов. Несмотря на трудное время (села едва оживали после страшного прошлогоднего недорода, а двадцать второй год тоже был не очень урожайным), сердобольная мамаша, узнав, что блудная дочь ждет ребенка, собрала довольно тяжелый гостинец. Оттянул он мне руки, пока я добрался до условленного места. Сказать, что я шел на свидание к Чухлаевой невесте с легким сердцем, — значит, покривить душой. В самой Надежде я в тот момент не сомневался. Она умолчала даже о таком антипатичном для нее человеке, как Савон Илларионович («умирающих обманывал, души ихние загубил!»), выручила Леню. И вообще жизнь наложила на нее уж очень тугие путы, а молодая женщина донельзя тяготилась этим. Но кто сможет отвести все случайности? Чухлаевцев мучила болезненная подозрительность. Новеньких почти не принимали в банду, опасаясь проникновения чекистов. А пуще того боялись самой жизни вне леса. Предупрежденные Савоном Илларионовичем о планах Чухлая, мы раза четыре удачно расклеивали в селах, на которые потом банда совершала налеты, листовки-обращения с постановлением правительства об амнистии всем бандитам, порвавшим с бандами и сложившим оружие. Дезертирство из «армии» Чухлая стало обычным явлением. Но он принимал драконовские контрмеры, стараясь пресечь разложение банды. Я более часа сидел на опушке в ожидании Лени, и поразмышлять о будущем времени было предостаточно. Осенью в Донбассе темнеет быстро, а в лесу тем более. На широкую опушку, на луг, простиравшийся у меня перед глазами, опускались первые сумерки, а боровой лес, угрюмо шумевший за спиной, уже жил по законам ночи. Засвистел перепел, я отозвался. Подъехал Леня. — Садись верхом сзади меня, до Карачуновской балки — верст двадцать. Надежда Степановна уже ждет. Все выспрашивает, какой ты: стар или так себе, какие глаза, какого роста. Говорю: «Что вам от его роста и глаз?» Не соглашается: «В моем заячьем положении, Леня, ничем пренебрегать не приходится». Кобыла была крепкая, с широким крупом. Зная, что ехать двоим, конник вместо седла взял кошму и закрепил ее подпругами. Чоновцы, конечно, знали, что основная база Чухлая в Карачуновской балке. Леса там дремучие, и пятьдесят, и шестьдесят верст будешь идти, а перед тобою все чаща. Только в старом сосновом бору чуть посвободнее: сосна не выносит тесноты. Мы раза два пробовали накрыть банду на основной базе, но нам это не удавалось. В густом лесу, где порою всадник вынужден спешиваться, чоновцы оказывались в самом невыгодном положении. Нас брали на мушку из-за каждого куста, а мы не видели противника. Отряд нес тяжелые потери, банда легко уходила. В хуторок Лесной, где в старое время размещалось лесничество, мы с Леней прибыли за полночь — голосили побудку первые петухи. В нескольких добротных хатах, рубленных непривычно для Донбасса из бревен, все спали, и только в крайней за плотными ставнями жил огонек. Надежда Швайко встретила гостей на крыльце. — Ох, — вздохнула она с облегчением, — страху-то натерпелась. И чего, дура, покликала сюда, выехала бы сама навстречу. Вблизи я видел ее впервые. Несколько раз доводилось встречать в бою. Но разве там рассмотришь человека? Счет идет на доли секунды, зазевался — и ссадили шашкой с коня. Надежда одевалась хлопцем: шапка-кубанка из серого каракуля, короткая куртка, по краям отороченная тем же серым каракулем, кавалерийские галифе. А в хате передо мною стояла милая, чуточку смущенная женщина в длинном, до пола, модном в те годы темном платье. И это платье делало всю ее ладную фигуру еще более статной, даже величественной. Беременность округлила плечи, сделала плавными движения. Развязав «узелок», Надежда выкладывала из неге деревенскую снедь, переданную матерью, а я старательно перечислял имена родственников, приславших поклоны. Она слушала, потом удивилась: — Як же ты их запомнил, не перепутал? Надежда оказалась хлебосольной хозяйкой, выставила на стол все, что у нее было. Налила в стаканы вино.