— Сама я только понюхаю, а вы пейте, пейте, — сказала она, смущаясь. — Может, вначале о деле? — предложил я. Она закивала головой. Повернулась ко мне, в глаза смотрит. Явно волнуется. Перекинула из-за спины наперед одну из кос. Теребит кончик, расплетает и вновь заплетает. — Що ж теперь будет с нами со всеми? Забрались на горячую сковородку: снизу печет, а выскочишь — в костер угодишь. — Тем, кто добровольно порвет с бандой и сдаст оружие, амнистия, — я протянул ей принесенную листовку-обращение. Надежда долго, внимательно рассматривала ее, как мне показалось, с каким-то тайным страхом. В ней жило сомнение. Скривилась в вымученной улыбке. — Глазами ослабла… На-ка! — вернула мне обращение. — Буковки разбегаются перепуганными курами, не могу собрать в рядок. У меня мелькнула догадка: «Неграмотная!» В те годы крестиками расписывалось пол-России, а в селах местный грамотей за определенную мзду читал письма и писал душещипательные ответы. Но… неумеющая читать Надежда! Это никак не вязалось с тем впечатлением, которое она производила. Савон Илларионович и Леня, внимательно наблюдавшие за нею и составлявшие для нас с Карауловым характеристику, отмечали, что Швайко пользовалась в банде заслуженным авторитетом, подчеркивали ее умение логически мыслить, обобщать факты, точно излагать свою мысль, а то, что она неграмотна, даже не заподозрили. Я прочитал листовку, вернул ее Надежде. — Еще почитай, — хрипловатым от волнения голосом потребовала она. Я начал читать второй раз. Надежда останавливала, просила уточнить ту или иную фразу. За каждым словом искала скрытый смысл. Наконец, сделала свой вывод. — Я бы допомогла вам разоружить его «армию», а вы бы за то отдали мне моего Филиппа Андреевича… Уехали бы мы с ним куда за кордон. — Но умная женщина понимала всю нереальность такой просьбы. — Кабы Чухлай сам привел свою армию, может, что-то и послабили бы. А так… Просил один волк пастухов укрыть его от охотника, да отведал перед смертью палок. А ну, как все обиженные начнут взыскивать с Чухлая каждый свое? По разу ударят, и мокрого места от мужика не останется. Швайко из тех, кому надо говорить правду, какой бы злой она ни была, будешь лебезить, выворачиваться — потеряешь доверие. — Судьба банды предрешена, — решительно заявил я. — Уже разбегается. Людей ждут дома, им осточертело удобрять собою землю, скитаться по лесам, кормить вшей, голодать. Во имя чего? А Чухлая за все его злодеяния против народа будет судить трибунал. Лично я его судьбу решать не имею права. К чему уж присудят. Лучше, Надежда Степановна, поговорим о вашей доле. Вы готовитесь стать матерью… Она долго молчала, передвигала снедь, расставленную на столе, рассматривала стакан с вином. — Обещайте хоть оставить живым. Зашлите на каторгу… Ну на много лет. А я буду ждать, сына растить. Вы только не отбирайте у меня надежду, — молила она. И тогда у меня в душе родился протест: «Любит, так преданно любит эта красивая молодая женщина убийцу и насильника». — Я не судья. А был бы судьей, приговорил Чухлая к самой лютой каре, за то, что топчет такую любовь, как ваша. И опять воцарилась в комнатушке, заставленной городской мебелью, напряженная тишина. Я не торопил Надежду, она решала свою судьбу, а это для умного человека ох как нелегко. Наконец Швайко заговорила. Исчезла из голоса певучесть, что-то в горле хрипело, клокотало, мешало рождаться словам. — Мне с дитятею жить во вдовьем одиночестве долгие годы. А чем? Земли нет. Мать ушла к отчиму. У того свои нахлебники. Я бы хотела получить с Чухлая на сына третью часть с того, что он припас на черный день. — С награбленного? — удивился я. Но у Надежды было свое понимание добра и зла, справедливости и законности. — У кого забрал, тех уже нет на белом свете, а ежели живы, как их найдешь? Я пространно растолковывал молодой женщине, какой урон понесла наша страна от двух войн, от интервенции и бандитизма: еще многие поля лежат застарелой залежью, шахты не дают угля, заводы из старых железных отходов изготовляют лопаты и грабли, а не паровозы, рельсы и станки. И на наши горькие нужды никто из буржуев не даст нам ни полушки. Она слушала меня, изредка кивала головой, продолжала теребить кончик косы и, как мне казалось, думала только о своем. Леня тревожно застучал в окно, предупреждая об опасности. По договоренности он в случае чего должен был войти в хату. А тут — стучит: громко, часто. Значит, опасность появилась внезапно и… она значительна. Надежда побелела. — Куда? — спросил я ее, надеясь спрятаться. Она показала на стол, уставленный снедью. — Этого не сховаешь, и дурной догадается: не одна бражничала. Ты — братец, и стой на том. Раньше самой себя умереть не дам. Она сидела рядом с изголовьем кровати. Сунула руку под подушку. Там у нее лежал наган. У меня оружия при себе не было. Так уж мы решили с Карауловым. «Посла» охраняли Леня и Кряж. И то, что Надежда, ведя с чекистом переговоры, держала рядом наган, произвело на меня неприятное впечатление. Распахнув ногою дверь, в комнату вошел высокий мужчина, строго по-военному перетянутый портупеей поверх френча. При шашке, при маузере. За широким офицерским поясом тускло поблескивают две гранаты. Маузер был верным признаком «высокого» начальства. Пришелец встал на пороге, руки в бока, крутнул рыжеватый, подпаленный солдатской самокруткой ус. — Э-э… Да у вас тут пир горой. Я проверял посты, продрог. Ночь волглая, будто и не мороз, а до костей пробирает. Проезжал мимо, приметил огонек, думаю, дай загляну к Надежде Степановне, помогу разогнать тоску-печаль. А тут свой разгоняло. Не боишься? — с явной иронией спросил он Надежду. — Доведается батько, из обоих котлет наделает. Надежда на такую угрозу и бровью не повела. Она уже пришла в себя. Бледность с лица исчезла, на щеках заиграл легкий румянец. Улыбнулась вошедшему. — Сидайте, Степан Степанович, поближе к нашему столу. Братик проведал, маты прислали, просят, чтобы вернулась домой. Меня поразило ее перевоплощение, ее самообладание. Захлопотала возле стола: пододвинула гостю стул, подала ложку, достала стакан, налила вино. Степан Степанович не заставил себя долго уговаривать. Подошел к кровати, снял фуражку и положил ее на зеленое шелковое покрывало. И как-то само собой получилось, что он умостился не на предложенный ему стул, а на то место, где до этого сидела рядом с изголовьем Надежда. И у меня появилось подозрение, что он знает или догадывается об оружии, лежавшем под подушкой. — Братик-то, поди, двоюродный, — усмехнулся гость. — А родных у меня нет. Сводные еще не подросли, — парировала Надежда. Ее самообладание, ее спокойствие стало передаваться мне. — А як там дядько Иван? — спросила она меня. Я уже передал длинный поклон — назидание от родного брата ее покойного отца, который, видимо, любил непутевую племянницу и тревожился о ее судьбе. Я вновь повторил все его горькие слова, адресованные Надежде. Потом принялся рассказывать, как ноет на непогоду культя старого солдата, потерявшего правую ногу еще во время японской войны. Матвей Безбородый в беседе со мною обмолвился, что дядько Иван смастерил себе из липовой колоды «новую ногу», но что-то она ему не нравится, привык к старому протезу и новый надевает лишь по воскресеньям, когда идет в церковь. Говорил я с вдохновением. Пришелец слушал внимательно, хитровато при этом щурился. В его умных, острых глазах жило неподдельное любопытство. — Какие еще поклоны привез братец нашей Надежде Степановне? — спросил он, когда я выдохся на дядьке Иване. Я повторил все с мельчайшими подробностями. Степан Степанович продолжал ухмыляться. Он не верил мне. — Как же тебя, братик, звать? Ну вот крутится у меня на языке «Петя». Что-то острое кольнуло под сердцем. «Случайно отгадал этот Степан Степанович мое имя, которое не знала даже Надежда, или не случайно?» В чоновском отряде Караулова на мне лежали обязанности организации оперативной работы с уклоном на контрразведку. Приходилось допрашивать буквально всех бандитов, попавших в наши руки: и пленных, и перебежчиков, проведавших об амнистии. Многих из них потом отпустили домой. Конечно, чухлаевцы знали о моем существовании. В те бурные, богатые на события годы все было проще, менее профессионально, действовали больше по наитию, «по классовому чутью». Единственной школой для меня была война. Молодости свойственна определенная беспечность. Отправляясь в логово банды, я не подумал о том, что могу встретиться с человеком, знающим меня в лицо. Но Степана Степановича ранее я не встречал, это уж точно. И тут вспомнил: «Степан Степанович Черногуз, новый начальник штаба банды!» Он появился у Чухлая с полгода тому назад. И, как ни странно, служил до этого в Красной Армии. Так вот кого принесло на мою голову. В тот момент я пожалел, что при мне нет оружия. — До сих пор звали Матвеем. — Матвей так Матвей, — согласился Степан Степанович. — По мне хоть чугунком окрести, в печь бы не всунули. Что же, Матвей, ты не заодно с сестренкой, не с нами? — в голосе пришельца зазвучало что-то недоброе, ядовитое. Я ответил зло. Если он меня опознал, то тут просто нужно уловить момент, чтобы добраться до нагана под подушкой. — Хорошо выгребать из коморы готовый хлебушко. Но кто-то должен туда его и засыпать! Степан Степанович помрачнел. Налил из пузатой бутылки себе в стакан вина. — Что ж, Матвей, выпьем за твою хлеборобскую удачу. Проверял бы сегодня посты батько, на том бы и закончилась твоя песенка и про безногого дядьку Ивана, и про все остальное. Пей до дна, — предупредил он. — Никто из нас не ведает, где найдет, а где потеряет. Он проследил, чтобы я осушил свой стакан до дна, и только после этого выпил сам. — А я — Черногуз. Чув про такого? Здешний начальник штаба. Я безразлично пожал плечами, мол, первый раз слышу, ответил: — Действительную служил, только что вернулся. — А с панами не доводилось драться? — Нет. — А с махновцами? — Нет. — Ас врангельцами и австрияками? — Не воевал, — ответил я, ощущая непонятное внутреннее беспокойство.