— А мне вот со всеми довелось… Жила в этих словах безысходная тоска человека, потерявшего нечто очень дорогое ему. Мне захотелось крикнуть: «Да как же ты докатился до банды Чухлая?!» Широким движением Черногуз отодвинул от края стола на середину все, что было перед ним, освободил место и положил туда свои тяжелые руки. — Может, чув про такую шахту «Яруга»? Это на казачьих землях. А за нею верстах в пятнадцати село Степановка… Там у меня жена, четверо детей, сестра с семерыми… Мужик ее погиб в мировую. Меня гражданская замела. Дома из работников остался один мой старик. Земли — не разбежишься, наши бабы все девок рожали, а девкам надел не положен. И вот является в Степановку продотряд. Начальником какой-то матросик… В бушлате… Тельняшка… На бескозырке: «Свирепый». Стало быть, с миноносца. Казалось, Черногуз рассказывал сам себе. Ни на кого не смотрел, опустил голову вниз. Волнуется. Голос то звенит, то гудит глухо, словно рассказчика поместили в бочку. — А отец с двумя бабами и одиннадцатью девчонками перебирал зерно, пшеницу отделял от стоколоса. Зиму на картошке да лободе сидели… Крестьянин, он так, сам с голоду опухнет, а семенное сохранит. Матросик увидел зерно, обрадовался: «А ну, дед, сгребай в чувалы, поедет твой хлебушек в голодные города». А что значило отобрать у такой семьи посевное? Обречь на голодную смерть. Дед взмолился: «Мякину с отрубями лопаем… Четырнадцать душ… Вся надежда на новый хлебушек». Матросик говорит: «Ты мне мякину в глаза не тычь, сам жил на картофельных очистках. Но вот сколько я с продотрядом хожу, не было случая, чтобы все зерно без утайки держали на виду. Раза в три, поди, поболее зарыто где-то! Коль сын твой за революцию сражается, а семейка у вас действительно ого-го, я спрятанного хлеба искать не буду, а уж за этот — не обессудь!» Мой дед и плакал, и упрашивал. На зерно лег. А когда пшеницу ссыпали в чувал, бросился на матросика с кулаками. Тот саданул деда раза два… Дед вскоре и отдал богу душу. Показываю я такое письмо полковому комиссару, прошу: «Отпустите». Отвечает: «Не могу. Ты там сгоряча натворишь беды. А письмо напишу. Анархиста надо передать в ЧК». Не передали. Исчез. А мои бабы ничего не посеяли. Плюнул я на все хорошие посулы и прибежал в Степановку. Сдохнуть с голоду своим не дал, заработал кое-что у богатеньких соседей. Потом взялся искать матросика. Как в воду канул. Но через те поиски и угодил к батьке Чухлаю. Черногуз закончил рассказ, глянул на меня. От того ледяного, полного ненависти взгляда по спине побежали мурашки. «Зачем он исповедывался? Хочет оправдаться? Передо мною? Зачем это ему?» — размышлял я. Молодую Республику Советов враги пытались задушить голодом. А она, защищаясь, наступала на горло кулаку, гноившему хлеб. Матрос вместо того, чтобы реквизировать хлеб у классовых врагов, отобрал его у многодетной бедняцкой семьи. По выявлению таких фактов, анархистов, вроде матроса с «Свирепого», наказывали со всей суровостью, я был тому свидетелем. — Ну что, Петя-Мотя, — как-то по-собачьи ощерившись, спросил Черногуз, — пойдешь со мною проверять караулы? Или в подштанниках уже тяжело? Я не знал, чего хотел этот человек. Но он упорно называл меня настоящим именем, помянул шахту «Яруга». В любом случае мне терять было уже нечего. Я встал. — Пошли, глянем на ваши караулы. — Не пущу! — заявила Надежда. — Або меня бери разом! — И шагнула к изголовью кровати. Но хитрый Черногуз караулил каждое ее движение. Откинул подушку. Наган! Взял его, покрутил барабан, считая патроны. Надежда опять побледнела. Глазища злые. Вот-вот кинется на Черногуза. Он передал наган мне. — На-ка, понянчи девичью забаву. У нас тут безоружные на подозрении. Своего-то не имеешь? — Не имею, — ответил я, чувствуя, как начинает пылать лицо. Надежда опустилась на стул. Черногуз улыбнулся, зашевелил усами, словно кот. Протянул ко мне руку: — Дай-ка гляну на наган. Я передал ему оружие: «Артист!» Он вынул патроны, ссыпал их с ладони на кровать. Они упали на зеленое шелковое покрывало. Черногуз сунул наган на прежнее место, под подушку. — Не будь, Надежда Степановна, тем, чем ворота подпирают. — Сказал и направился к двери. С порога обернулся ко мне. — Не передумал посты проверять? Я не мог понять этого человека. Но было в нем нечто притягательное. Большая внутренняя сила… И какая-то тайна. Мне хотелось проникнуть в нее. — Ты, сестренка, за меня не переживай, — сказал я Надежде. Легко понять, как заволновался Леня, увидев меня в компании начальника штаба банды. Чтобы предупредить возможные необдуманные действия с его стороны, я громко сказал: — Ну и ноченька, Степан Степанович, хоч глаз выколи. Черногуз подошел к Лене, похлопал его по плечу. Ничего при этом не сказал, просто дождался, пока появятся четверо всадников. Одного из них спешил, лошадь передал мне. Часа три мы блудили по дремучему лесу. Удивляюсь, как в этой кромешной тьме Черногуз ухитрялся отыскивать нужную тропу, правильное направление. Начальник бандитского штаба был немногословен. Исповедался в хате у Надежды Швайко — и как отрезало. Пароль за него говорили сопровождающие, один из них инструктировал часовых. Надо признаться, я совсем потерял ориентир. Подъехали к какой-то землянке. Лошадей привязали к длинной коновязи. Кони оседланы, только ослаблены подпруги да удила вынуты изо рта. — Отведай теперь, племяш, — сказал Черногуз, моего угощения. Землянка была большая. Три каганца: один при входе, два в глубине. На нарах вповалку, полуодетые, сняв только сапоги, спали люди. Их было много. Душно, воздух спертый. — Вот так, племяш, мы и живем, — с непонятной иронией проговорил Черногуз. «И тут ютится начальник штаба?» — подумал я. Но у него в дальнем конце землянки, оказывается, была своя комнатка. С хорошей дверью. Зажег две свечи, достал неполную бутыль с самогоном, нарезал шашкой сала и хлеба, положил луковицу: — Пока колесили по лесу, поди, окоченел? Грейся. Мы выпили. Черногуз почти не закусывал. — Посты сообщили. Надеждин соглядатай выехал за расположение один, а вернулся вдвоем. Сзади него сидел парень. Ну я и полюбопытствовал, забрел на огонек. Не помешал беседе с сестренкой? Мне оставалось только подивиться четкости караульной службы в банде. Черногуз неожиданно сказал: — Ты, племяш, на Надийку особенно не покладайся. Чухлай перестал ей доверять. Баба с норовом, что выкинет через минуту, сама не знает. — И, не переводя дыхания, тем же тоном, будто это была одна мысль, одна фраза, продолжал: — А мы с тобою, Петро Дубов, можно сказать, родычи. Я женат на троюродной сестре твоего отца. Вместе с ним на «Яруге» работал. Потом скопил деньжонок, осел на земле. Знаешь, как он погиб? «Ну вот, у меня появился родственник. Из бандитов», — невольно подумал я. Мать, оберегая меня от ужасного, не вдавалась в подробности. «Погиб — и все». А к тому времени, когда я подрос, на «Яруге» просто забыли об Илье Дубове. Сколько погибло после него? Однажды от пожара полсмены угорело. Дважды были сильные выбросы — многих засыпало. Иных так и не откопали. А по одному, по двое — каждый месяц «прихватывало», как говорят шахтеры. Разучились на «Яруге» удивляться чужой беде. Черногуз начал рассказывать. — На дальних паях к концу смены чумели люди. Поднимутся на-гора, мутит их, наизнанку вывертает. Как-то утром, перед сменой, штейгер спустился в шурф, хотел посмотреть, в чем же дело. Назад выбирался, ухватился за верхнюю ступеньку — и завалился на спину. Чтобы выиграть время, Илья скинул в шурф веревку, обмотал руки портянками и сиганул вниз. Дергает оттуда веревку: «Тяните». Подняли штейгера. Пока с ним возились, про Илью забыли. Штейгер пришел в себя, сказал: «Газ». Илью извлекли лишь на следующий день. Вот так я узнал об отце. Я его совсем не помнил. Фотокарточек у нас не было. Я часто расспрашивал мать, какой он был. Она отвечала односложно: «Как и все. Пил, но добрый». А если уж становилось невмоготу от моих назойливых вопросов, вздыхала. «Да сколько мы с ним пожили? Денечки по пальцам посчитаешь». Я думал о нем. Мальчишке очень обидно, когда нет отца. А оказывается, он у меня был особенный: погиб, спасая другого. И вот через много лет я вдруг расчувствовался. Нервы, натянутые, как струны, ослабли. Под горло подступил комок. Я уже иными глазами смотрел на Степана Степановича Черногуза. Он сказал: — Банду, Петро, я тебе голенькую передам. Но надо потолковать с нашими об амнистии. Я передал ему листовку с текстом постановления. Черногуз внимательно прочитал ее, убрал в сапог за халяву. — Еще есть? — Нет, больше нету. — Дура ты, дура, Петька, с такой бомбой ходишь, — похлопал он себя по голенищу. — За этот документ тебя здесь заставят собственное мясо жрать. Эх, ты, начальник оперативной службы! Наши в банде тебя поболее, чем Караулова, опасаются: «Дубов — хитрая лиса, любого заставит говорить». Двое специально охотились за тобою, не вышло: все пули за молоком подались. Не докумекал ты, что среди бандитов найдется такой, который начальника чоновского оперотдела по физиономии могет опознать? Ну и дал Черногуз оценку моим оперативным способностям! Сижу, места себе не нахожу. И ответить нечего, чувствую, что в словах Черногуза живет злая-презлая правда. — У нас в банде, — продолжал Степан Степанович, — сто пятьдесят сабель, три пушки, десяток пулеметов. Боеприпасов — в достатке. И каждый наш рубака стоит трех чоновцев. Все с опытом, заматеревшие, иные в других бандах по два-три раза битые. Черногуз не стеснялся называть чухлаевскую «армию» бандой. И это примиряло меня с жестокой правдой, которая жила в его словах. — Так что, племяш, — продолжал мой новый дядька, — нас голыми руками не возьмешь. С людьми нужно погутарить душевно, на нашенском языке. Ты для такого дела хлюпок. Знаю, что после Караулова и комиссара ты в отряде — третий человек. Но тебе по бандитским понятиям нет веры, ты чистый гэпэушник. А для нашего бывалого народа нужен солдат, казак — одним словом, Караулов. За его безопасность я тебе своей головой ручаюсь. Придет — вся банда за ним следом, и Чухлая в клетке привезем. Чухлай людям давно поперек горла стоит. Они бы его взяли, да боятся Советской власти, должок накопился изрядный… Шкодить — мы первые, а на расплату шкура тонка. Черногуз был беспощаден ко всем, к себе — в первую очередь. Такой характер всегда вызывает невольное уважение. Я ему верил, но обещать, что Караулов появится в бандитском логове, не мог. — Таких дел я один не решаю. — И то правда. Обмозгуйте у себя… Надумаете, дашь знак. А как, я тебе растолкую опосля. Но не через твоего песенника. Дурашка он: всем, кто видел, на удивление привез на своем коне на базу чужака! А надобно было открыто, пароконно, пароль Соловей знал. Сделай ему внушение. А сейчас тебе следует улепетывать. Мои хлопцы проводят к Чухлаевской любушке, подосвиданькаешься с нею — и в путь. Да приструни Соловья, дурья он голова, себя и других подведет, — Черногуза, видимо, очень настораживало поведение Лени, коль вновь заговорил о нем. Вот так я получил предметный урок по организации оперативной работы от начальника штаба чухлаевской банды. Свидание с Надеждой было коротким. Договорились, что она подумает несколько деньков и даст знать. Леню я отчитал за непродуманные действия, за неподготовленную операцию. Да и Савон Илларионович, опытнейший-то чекист, тоже дал маху, не проконтролировал до конца все действия молодого, горячего парня. Провожая меня, Надежда допытывалась, о чем я толковал со Степаном Степановичем. — Умный мужик, даже Филипп Андреевич его побаивается. А нам с тобою он не поверил, по глазам видела… — С таким молчуном поговоришь, — успокаивал, я Надежду. — Объехали посты — словом не обмолвился. Потом завел к себе, угостил водкой и велел убираться прочь, в этих местах больше не появляться. Говорит: «Попадешься, заставлю собственное мясо жрать». — Нет, — возразила Надежда, — он не злой. А уезжать надо. Когда Караулов узнал о сложившейся в банде ситуации, он загорелся идеей погутарить с чухлаевцами об амнистии по душам. Но так запросто, как я, он не мог отправиться в бандитское логово: командиру отряда на такую операцию необходимо было получить особое разрешение от окротдела ГПУ. Этот отдел лишь недавно был создан при исполкоме, практики работы в новых условиях, по существу, не имел. В ходу была крылатая фраза: «Строгое соблюдение революционной законности». А как все это должно выглядеть на деле? В окротдел поехал комиссар, а мы с Карауловым стали готовить операцию. Прежде всего навели справки о Черногузе. Вернулся наш человек из Степановки, доложил: «Действительно, у Степана Черногуза в хате одиннадцать душ детей, все девки. Заправляют ими две бабы. Отец Черногуза умер. Прибыл в село продотряд, и что-то там вышло… Сам Черногуз служил в Красной Армии, имеет награду: именное оружие за храбрость. Где он сейчас — никто не знает». Вскоре из окротдела возвратился комиссар. Вместе с ним прибыл уполномоченный ГПУ. Он долго расспрашивал меня, Караулова, комиссара, разбирался во всех операциях, которые провел чоновский отряд против банды. Остался недоволен. Мой рассказ о Черногузе выслушал с сомнением. — Уж больно ты, Дубов, расхвалил своего родича. Поверить тебе, так он ангел с крылышками. Такого следует представить к ордену.