— Давай мой шутильник обратно, шакал, — скомандовал десятник; дрыны называли ещё и шутильниками. — Утоп он, гражданин десятник, — отвечал Ксива, тщательно изображая поиски. — Я тебе дам «утоп»! Он деревянный, как ты! Ищи! Артём поймал себя на странном чувстве: ему б хотелось, чтоб десятник додавил Ксиву, заставил принести шутильник и наказал бы пару раз этой самой палкой. Но хитрый Ксива так и не отдал дрын, сколько Сорокин ни орал. Наоравшись, десятник ушёл перекурить с конвойными. А потом и вовсе все трое отправились куда-то: наверное, за ягодами. На прощанье Сорокин крикнул, что сегодняшний урок уже сто пятьдесят баланов — полтинник накинули за дрын. — А тут, даже если по двести, — ещё на неделю трудов, — прикинул Лажечников, из-под руки осмотрев канал. — Ксива, бля, тебя утопить мало, — заругался Афанасьев, без особого, впрочем, задора. Артём снова удивился: Афанасьев мог позволить себе говорить с блатным таким тоном. Мало того, Ксива ему вполне приветливо ответил: — Да пошёл ты, Афанас. Иди в зубах ему дрын отнеси. Вон как твой дружок вчера. Артём, хоть и стоял в воде, а почувствовал, что его внутренности будто облили чем-то горячим, липким, стыдным. Деваться было уже некуда. — Ты, блатной! — выкрикнул Артём, и крепость собственного голоса его самого же возбудила и поддержала. — Пасть свою зашей! Отталкиваясь от баланов, Артём пошёл, стараясь делать это как можно быстрей, по направлению к Ксиве. — Вы чё, хорош, — искренне засмеялся Афанасьев. — Э, фраер, иди ко мне, — позвал Ксива Артёма, которому и так оставалось два шага; Артём изловчился и вдруг пробил правой прямой замечательно длинный удар Ксиве в лоб, да так точно, что голова его сначала, рискуя сломать шейные позвонки, резко шатнулась назад, а потом он всем телом завалился вперёд — благо что на балан, а то бы под воду ушёл. Двое других блатных рванулись было на помощь, но тут влез Афанасьев: — Их разборка! Их разговор! Двое говорят — остальные стоят! Ксиву приподняли с балана, он вращал глазами и даже разговаривать не мог какое-то время, только взмыкивал. Лагерники молча работали. Лажечников хмурился. Сивцев часто шмыгал носом. Китаец привычно находился где-то глубоко внутри себя. Моисей Соломонович занимал всегда такое место, чтоб оказаться равно далёким от любой опасности. Филипп, кряхтя и бормоча, бегал вдоль воды, как будто оттуда должна была вот-вот выпрыгнуть ему прямо в руки большая рыба. У Артёма всё одновременно дрожало и ликовало внутри. Сплюнув, он вернулся ворочать баланы к Афанасьеву — весело-удивлённому, но и несколько озадаченному при этом. Артём покусывал губы и старался не слишком коситься на Ксиву, но всё равно чуть болезненно прислушивался: не начнёт ли тот снова хамить. Время от времени Артёму приходилось драться. Он не был к этому склонен, однако драться умел неплохо: надо было только переломить в себе врождённое нежелание ударить человека по беззащитному и ранимому лицу — а дальше всё получалось само собою. Блатные, выведя Ксиву не берег, покрутились возле, предлагая помощь… кажется, он на них шикнул, и они снова зашли в воду. — Неплохо, неплохо, — сказал Афанасьев, всё ещё улыбаясь. Приятное тщеславие понуждало Артёма выказать свою невозмутимость. Для этого лучше всего подходило молчание. — Стихов бы, что ли, почитал, — предложил он спустя несколько минут. Афанасьев задумался, будто решая, говорить всерьёз или нет, а потом ответил очень серьёзно: — Своих я ещё тут не написал, а прежние не считаются. И чужих не хочу. Буду здесь без стихов жить, как без женщины. Потом слаще окажется попробовать. И тут же перевёл тему: — Тёма, что ты хватаешься за самые тяжёлые брёвна, я не пойму. Сил до хрена, я увидел. Ну так побереги их. Выбирай хлысты — тонкие, худые баланы. Это девок надо выбирать помягче, тут-то… зачем… Десятник вернулся неприметно, наверное, ещё издалека приметил филонящего Ксиву и путь от перелеска проделал едва ли не скоком. В руке у него был новый дрын. Определённо, у Ксивы сегодня был тяжёлый день: пока он добежал до воды, ему досталось раз десять по хребту. Работал он после этого как в полуобмороке, а ближе к обеду его вдруг прямо в воде вырвало. Слюнявая нить свисала с отвисшей губы, пока не вытер, озираясь дурными глазами. Вся эта хлебная слизь и непереваренная каша раскачивались некоторое время на поверхности. В какой-то момент Артём осознал, что не осталось и толики гордости за свою короткую и очевидную победу — не потому, что Ксива еле передвигался, весь сонный и скисший, а потому, что день нынешний оказался ещё трудней, чем вчерашний. И баланы за ночь стали будто тяжелее, и ветер ещё более назойливым, и комарьё даже на ветру не пропадало. — Раз вы такой стаей летаете туда-сюда, дотащили б до лесопилки, — ругался на комаров Афанасьев. Вообще Афанасьев всё больше нравился Артёму — он бы подумал об этом серьёзнее, когда б не разноцветные звёзды, пляшущие в глазах. Откуда-то издалека раздавался рёв десятника Сорокина — тот снова наказывал потешного Филиппка за отсутствие сил и воли к работе. Филипп сам предложил поорать про филона, хотя, признаться, голос его сел совсем. — Слыхали? — обратился десятник к конвойным. — Он опять хочет орать про филона, а не работать! Конвойные смеялись; Филиппа ещё раз, сбив на землю, поучили дрыном, он вскрикивал и безуспешно пытался уползти. Сегодня Артёму и в голову не пришло бы за него вступаться. Вчерашний свой поступок он не понимал вообще и объяснить бы при всём желании не сумел. Подступало тихое помутнение. Артём медленно повторял, часто смаргивая: вот плавают звёзды перед глазами, вот плавают, вот плавают, а если их выловить, а если их выловить и сварить. И представлялся суп — позолоченный, ароматный, источающий нежнейший дух. Понемногу начало накрапывать прямо в суп, а потом как надорвалось — грянул оглушительный ливень, пузырящийся, шумный, толкотливый. Било по мозгам так, что звенело и бурлыкало в голове. Артём чувствовал озноб, сделавший руки негнущимися, движения — тупыми, пальцы — деревянными. В воде оказалось лучше, чем на суше, — и все, кроме Филиппа, залезли в канал, стояли там меж пузырей, в угаре и грохоте дождя. Десятник и конвойные сразу убежали поближе к деревьям и пережидали там, покуривая. Филипп, приговаривая что-то, ходил туда и сюда по берегу, словно искал посреди дождя место, где не каплет. Дождь шёл минут десять и разогнал комарьё. Но не успела рассеяться последождевая морось, как по одному, неистово пища, начали возвращаться комары. «Нет бы ливень прошёл огненный, раскалённый», — мечтал Артём. Дорога до лесопилки и назад больше не согревала. Зато пятки едва чувствовали боль, и Артём наступал на камни, ветки, шишки с некоторым даже озлоблением. Филипп работал теперь в паре с невысоким, хоть и втрое шире его Лажечниковым. Уже вечерело, когда непрестанно что-то шепчущий Филиппок вдруг притих; минут несколько вёл себя настороженно и странно. Артём с Афанасьевым подавали, кряхтя и клекоча, очередной особенно тяжкий балан из воды — и Филипп вдруг на глазах у Артёма исхитрился и — явно с задумкой — сбросил руки. Лажечников пытался удержать балан — но куда там. Балан мощно тюкнул концом ровно по ноге Филиппа. — Эй! Ты что? — вырвалось у Артёма. — Ай! — заорал Филипп. — Ай! — он ещё хотел прокричать заготовленное «Выронил!», но боль, видимо, оказалась такой настоящей, что его хватало только на «Выр! Выр! Выра!..» Афанасьев и Артём тоже сбросили свой конец и стояли не шевелясь. Только Лажечников, ничего не понявший, приговаривал, безуспешно пытаясь рассмотреть ушиб: — Не то поломал? Появившийся десятник, вообще не раздумывая, взял Филиппа за волосы и поволок — не куда-то и с определённой целью, а просто от бешенства, — и волочил кругами, пока кудрявый клок так и не остался зажатым в кулаке. — Сука шакалья! — орал Сорокин. — Кого ты хотел обмануть? Я таких сук имею право удавить лично! Всем саморубам и самоломам положена смерть! Ты сдохнешь сейчас! Артём, безвольный и глухой, прошёл к еле живому костерку, который разожгли только что конвойные. Он был совершенно уверен, что Филиппа сейчас не станет. Моисей Соломонович громко вздыхал. Артёму почему-то показалось, что тот молится.