Вся эта правота, конечно, выглядела шатко — но она же была. — Как вы сюда попали, Василий Петрович? — спросил Артём, ещё не улыбаясь, но понемножку оживая. — Я же ягодками то одних, то других кормлю, — готовно отвечал его старший товарищ. — Везде свои люди, без блата никак — они ж все не пойдут в двенадцатую роту за брусникой, вот я им и разношу время от времени… И тебе вот принёс, — в каждом слове милейшего Василия Петровича были разлиты ирония, и самоирония, и доброта, и лукавство, и новоявленные мудрости соловецкого жития. Он выставил на стол кулёк смородины вперемешку с малиной — Артём и не помнил, когда ел эти ягоды. — Можно? — переспросил он. — Нет-нет-нет, — с деланой строгостью запротестовал Василий Петрович. — Только смотреть. Полюбуетесь — и я дальше по ротам понесу свои ягоды — вволю, чтоб подразниться, — и засмеялся. — Кушайте! Кушайте, Тёма. Василий Петрович уселся напротив Артёма — на кровати Осипа. Артём схватил кулёк, тут же зачерпнул горсть и отправил в рот. Как воспитанный человек, предложил Василию Петровичу, тот, не переставая солнечно щуриться, ответствовал, подняв вверх раскрытую ладонь и несколько раз качнув ей влево-вправо. — Как там в нашей роте? — спросил Артём, облизываясь. — А всё как-то так, — ответил Василий Петрович, — …в тяготах и суете. Лажечников умер. Неужели не знаете? Вроде бы, когда вы лежали в больничке — тогда и умер? Афанасьева к артистам перевели. Блатные — блатуют и лютуют иногда. Кормлю их ягодами, Артём, представляете, какой позор старику? Бурцев… ну, про Бурцева вы сами всё поняли — лучше он не становится, только хуже. Китайца из нашей роты он, кажется, доконал совсем — уехал наш ходя в карцер, и с концами… Крапин — на Лисьем острове, кого-то там разводит — кажется, не совсем лисиц… — А вы, значит, всё ягоды собираете? — спросил Артём, как бы поддерживая разговор — ему было ужасно вкусно и говорить не хотелось. — А я всё ягоды, — согласился Василий Петрович. — А вы?.. Артём дал понять, что сейчас дожуёт и ответит, а сам подумал: «Сейчас я скажу милому Василию Петровичу, что начальник лагеря Эйхманис назначил меня старшим в поиске кладов — да-да-да, кладов! — на соловецких островах, после того, как мы с ним два дня пили самогон, — да-да-да, с ним пили самогон! — а сегодня я приехал сюда и на третьем этаже Информационно-следственного отдела во время допроса изнасиловал сотрудницу лагеря… или она меня изнасиловала. Да-да-да, разделись почти донага, на мне остались так понравившиеся вам болотные сапоги и спущенные галифе, а на ней — рубашка с закатанными рукавами, и мы неожиданно вступили в плотскую, чёрт, связь. Скажу — и Василий Петрович решит, что я сошёл с ума. И будет прав… Забыл сказать, что Галина — любовница Эйхманиса, Василий Петрович». Прокрутив этот монолог в голове, Артём почувствовал натуральное головокружение и болезненную тошноту. «Это ни в какие ворота…» — сказал он себе, чувствуя, как на лбу и висках разом появился бисерный пот. Так как Артём всё не отвечал, а лишь делал странные знаки глазами — мол, ем, всё ещё ем, и сейчас всё ещё жую, а теперь глотаю, — Василий Петрович решил ответить за него сам: — Мне казалось, вы попали… как они это называют? в спартакиаду?.. но я прохожу последние дни мимо спортивной площадки — вас там не видно. — Да, — очень твёрдо ответил Артём, но больше ничего не сказал. И к ягодам не прикасался, держа кулёк в руке. Рука была мокрой. — Ну, хорошо, — кивнул тактичный Василий Петрович. — Потом расскажете. Я что зашёл: раз уж вы здесь — пойдёмте на наши соловецкие Афины? Мы сегодня собираемся. Мезерницкий, опять же, про вас спрашивал. И владычка Иоанн интересовался. — А когда? — встрепенулся Артём. — А вот сейчас, — сказал Василий Петрович, поднимаясь. — Вы, как я вижу, не очень заняты. Там, не поверите, будет некоторое количество пьянящих напитков. У вас есть какие-то закуски? — У меня? — Артём полез под свою лежанку, так и не выпуская из рук кулёк с ягодами. — Дайте я подержу, — предложил Василий Петрович. Не глядя, Артём протянул ягоды. Следом — обнаруженные в ящике консервы. — О, мясо-гороховые… — с интересом сказал Василий Петрович. — И ещё одни. Где вы их набрали? — …Не помню, — ответил Артём снизу. — Хорошо живёте, — сказал Василий Петрович. — Хорошо, — эхом отозвался Артём. * * * — А что, другой обуви у вас нет? — спросил Василий Петрович, когда Артём обувался. — Там, знаете ли, не очень сыро. — Василий Петрович, прекратите, — с некоторой даже болью попросил Артём. — Ну, как хотите, как хотите, — примирительно сказал Василий Петрович. Встречались опять у Мезерницкого. — Мы приветствуем вас, Артёмий, милый наш товарищ по несчастью! — шумел хозяин, обводя рукой то ли накрытый стол, то ли гостей за столом. — Отчего же… — раздумчиво ответил Артём, разглядывая стол. — Отчего же «товарищ» или отчего же «по несчастью»? — громко переспросил Мезерницкий. Артём, будто ничего не понимая, но с улыбкой посмотрел в ответ: на том и закончили. Над столом сияла радуга. Там имелись следующие напитки: лиловый денатурат, желтеющая политура, очищенный солью шерлачный лак — весь в чёрных лохмотьях. Рядом стоял неочищенный — «…на любителя», — пояснил Мезерницкий. Зеленеющий вежеталь. Цветочный одеколон для дам, хотя никаких дам не было. — «Букет моей бабушки», — отрекомендовал Мезерницкий последний напиток. В соловецких ларьках, между прочим, время от времени продавалась даже водка, в том числе и заключённым, по 3 рубля 50 копеек за бутылку — но на её покупку требовалось отдельное разрешение, появлялась она редко, уходила по блату, поэтому соловецкие лагерники старались обходиться своими возможностями. — Что за праздник? — доброжелательно спросил Артём, разглядывая из-за плеча Мезерницкого, кто тут ещё есть в келье. — Разве русские люди пьют, чтобы праздновать? — спросил Мезерницкий. — Празднуют, чтобы пить, — с нарочитым бесстрастием сказал Граков; он привстал и подал руку Артёму. — А владычка Иоанн нас благословит, — сказал Мезерницкий, оборачиваясь к батюшке. — Упаси Бог, милый, — сказал владычка, улыбаясь Артёму, но разговаривая с Мезерницким. — Молю Господа, чтоб сия отрава не пошла вам во вред. — У Мезерницкого именины, — шепнул Василий Петрович Артёму. — Что ж вы! А я пустой, — озадаченно ответил Артём. Василий Петрович покачал головой в том смысле, что ничего и не надо. — Колесо истории едет мимо целых народов, а нас задело заживо, — отвечал Мезерницкий владычке. — Мы лечим раны, — и снова показал на радужный стол и покачивающиеся напитки. — …Переехало! — в тон Мезерницкому добавил Граков, видимо, имея в виду колесо истории. — Нас всех намотали на это колесо, — продолжал Мезерницкий, степенно кивнув Гракову в знак согласия. — Не поймёшь, где голова, где зад, руки-ноги торчат в разные стороны, один глаз вытек, другой всосало в черепушку, и он там плавает, между мозгом и носоглоткой, боясь выглянуть наружу, но!.. Но, друзья мои! — Вы лошадь погоняете, голубчик? — ласково спросил Василий Петрович Мезерницкого. — Нет! — очень серьёзно ответил Мезерникий. — Но ставлю разделительное — «но»! Потому что всю свою юность мы проговорили о народе. О народе — как о туземцах. О его величии и его судьбах. О его непознанности. Мы даже идею Бога, — тут Мезерницкий быстро взглянул на владычку, — познали и обрушили, но до народа так и не добрались. И вот оно! Состоялось место встречи! Место встречи народа — и Серебряного века! Серебряный век издыхает, простонародье — просыпается. Что мы должны сделать? То, что не сделали толстовцы и народники, — вдохнуть дух просвещения в туземные уста и — уйти с миром. — Мировоззрение Мезерницкого несколько противоречиво, — с мягкой улыбкой сказал Василий Петрович. — Не далее как в позапрошлый раз он говорил, что аристократия, и даже ясней выражаясь — белогвардейцы и каэры, — в силу своего естественного превосходства способны постепенно заменить большевиков. По той простой причине, что большевики мало что умеют, а раздавленная и обесчещенная аристократия умеет всё — что легко доказать, наблюдая управленческие кадры Соловецкого лагеря, где, как выражался Мезерницкий, одни «наши». — …Да, всё меняется, — согласился Мезерницкий. — Человек меняется, я меняюсь, идёт постоянный обмен веществ, целые народы меняют кровь на кровь, око на око, огонь на огонь — что вы хотите от меня? Всё течёт! Я тоже теку. Произнося речь, Мезерницкий исхитрялся глазами показывать Артёму на напитки: этот? Или этот? Что предпочтёте? — Да любой! — сказал Артём вслух. — Всё одно! — Не скажите, — ответил Мезерницкий и налил Артёму что-то зелёное. — Я одного не понял, — сказал Василий Петрович. — Отчего ж дух просвещения надо вдохнуть именно здесь? Неужели ж нет другого, более удобного места в России? — Нет! — уверенно и даже чуть тряхнув головою, ответил Мезерницкий. — Здесь мы — уста в уста. Там красноармеец, пролетарьят, беспризорник — любой из них убежит, спрячет голову матери или жене в подол, в мох, в корневища — как ты его лицо обернёшь к себе? А здесь — всюду его лицо, куда ни дыхни. — Вы ведёте разговор… как акробат, — с некоторым, впрочем, добрым разочарованием сказал Василий Петрович. — Здесь происходит исход не только Серебряного века, — будто бы не услышав, а на самом деле отвечая на сказанное, говорил Мезерницкий. — Здесь заканчивают свой путь последние Арлекино. Последние денди. Взгляните, к примеру, на эти болотные сапоги, — и Мезерницкий указал на сапоги Артёма, одновременно чокаясь с ним. — Прекратите, слышите, — с улыбкой попросил Артём, удивлённо чувствуя, что краснеет. — Я не нарочно… — Хорошо, хорошо, — поспешно согласился Мезерницкий и поискал глазами, кого бы привести в качестве примера: владычка Иоанн не очень подходил. Граков — тоже нет. Василий Петрович… увы. Пример явился, как заказывали.