Артём сразу вспомнил, кто это и как его зовут — Шлабуковский, артист. Это он лежал с лихорадкой в больнице и объяснил Артёму, что ему который день ставят градусник с чужой температурой. Вернее сказать — с его, Шлабуковского… Но это был другой человек! Во-первых, он был в чёрных перчатках с белыми стрелками. Во-вторых, с тростью. В-третьих, в ботинках с замшевым верхом и отличных, от портного, брюках. Наконец: в твидовом пиджаке. — Вы опять вынесли на себе весь театральный реквизит, душа моя, — сказал Мезерницкий. Шлабуковский равнодушно, со скрытым весельем отмахнулся. Похоже, он тоже узнал Артёма. — Ну, что, спа?ла температура? — спросил Шлабуковский. — У нас же общая температура, — ответил Артём. — Судя по вам, спа?ла! Шлабуковский почти беззвучно захохотал, кажется, очень довольный шуткой. Артём никогда не видел такой смех — неслышный, но заразительный. — Шлабуковский, прекратите ваш припадок удушья; когда вы наконец научитесь смеяться вслух, — донимал его Мезерницкий, но, похоже, они были настолько дружны, что вправе были не обращать друг на друга внимания. — У вас там шарлотка подгорает, — сказал Шлабуковский с большим достоинством и поставил трость в угол, положив сверху перчатки. — Чёрт! — сказал Мезерницкий по поводу шарлотки; владычка Иоанн перекрестился, Мезерницкий выпил залпом свою дрянь, Артём понял, что ему тоже пора, но спросил у Шлабуковского: «А вы?» — тот оглядел стол и ответил: «Чуть позже!» — с таким видом, словно через семь минут должны будут принести его любимое шампанское 1849 года. Артём выпил. Чувство было такое, словно ему плеснули в рот и заодно в глаза краску, перемешанную с кислотой, — это не глоталось, но жгло и душило. Некоторое время он пребывал в лёгкой уверенности, что сейчас умрёт. Открыл рот, попытался выдохнуть: воздух исчез. Чудом появился Мезерницкий, будто знавший заранее, чем дело закончится, — в руках он нёс сразу четыре кружки ячменного кофе. — А вот, а вот, — засуетился он около Артём. — А запить. А остыл уже. Артём скорей сделал глоток: разбавил краску. Но, удивительно, воздух едва начал проникать, а на душе уже становилось теплее и будто бы чище. Владычка Иоанн смотрел на него, как на родное дитя, и, едва Артём вздохнул — батюшка и сам задышал. Он обладал удивительным качеством — ни с кем не разговаривая, поддерживать всякий разговор: настолько полным понимания и вовлечённости был его взгляд. Мезерницкий опять ушёл и вернулся с блюдом, на котором располагалось что-то пышное и очень ароматное, несмотря на то, что чуть подгоревшее, — видимо, та самая шарлотка. — Бог ты мой, а я и не поверил, — всплеснул руками Василий Петрович. — Думал, шутка. Как же вы её приготовили, голубчик? — На Соловках, как мы знаем, возможно всё, — отвечал Мезерницкий, ставя блюдо на стол, который поспешно пришлось освобождать — бутылки и склянки разноцветно зависли на вытянутых руках гостей, по-птичьи подыскивая себе место, — и лишь когда всё спиртное и съестное обрело некоторый покой, честно рассказал: — Купили сушеную дикую грушу, Василий Петрович — уже полдела. Нашли масло и повидло. Тюлений жир. Наконец, чёрные сухари. И вот вам — угощайтесь. Артём, ещё по одной? Тут все непьющие. — Под шарлотку я всё-таки рискнул бы, — сказал Василий Петрович. — Ну так рискнём! — сказал Мезерницкий и налил себе с Артёмом по второй, а Василию Петровичу — прорывную. — Артём, — сказал Василий Петрович чуть патетично, хотя в глазах его было наглядное лукавство, — мы с вами столько… — …Ягод съели, — подсказал Артём. — Да, — согласился Василий Петрович, будто бы даже охмелевший заранее. — И ни разу ещё не выпили. Непорядок! — Выпьем не раз ещё, — сказал Артём, тоже немного — насколько умел — расчувствовавшийся. — Думаете? — очень серьёзно спросил Василий Петрович, словно Артём знал нечто, ему неизвестное. — Думает! — ответил за него Мезерницкий, уставший их ждать со стаканом в руке. — Ergo bibamus! — и сам себе перевёл с латыни: — Следовательно, выпьем! И выпил. Артём во второй раз потерял воздух и снова застыл в его ожидании. Василий Петрович на удивление легко перенёс употребление ещё более, казалось бы, злого, в чёрных лохмотьях напитка, и поспешно искал младшему товарищу кружку ячменного кофе, заодно самовольно отломил ему — но не себе! — кусочек ещё не тронутой шарлотки. Тем временем Мезерницкий заставил всех на минуту задуматься. — Знаете ли вы, мои образованные друзья, что выражение «ergo bibamus» — «следовательно, выпьем» — позволяет прекратить любой спор и любую фразу превратить в тост? Артём сначала выпил глоток кофе, а потом уже попытался осознать смысл сказанного. Внутри его песочными волнами осыпалось сознание и подступал тяжёлый хмель. — Граков, будешь пить? — спросил Мезерницкий как бы в качестве примера, подтверждающего его слова. — Вы же знаете, я не пью, — сказал Граков чуть напуганно. — …Я не пью, ergo bibamus! — завершил Мезерницкий и действительно ещё разлил по одной. — Милый ты мой, дай же ты ребёнку отдышаться, как с цепи сорвался! — не удержался тут владычка Иоанн. — Да! — осушив третью, воскликнул Мезерницкий. — Именно!..С цепи сорвался, ergo bibamus! Все захохотали, и владычка тоже тихо засмеялся, прикрывая глаза рукой. — Так решительно не получится разговаривать, — пожаловался со слезой в лукавом голосе Василий Петрович и, естественно, тут же попался на крючок. — …Решительно не получится разговаривать, ergo bibamus! Пришлось пить ещё одну. Все застыли, как дети в игре, переглядываясь и сдерживая смех; у Артёма внутри неожиданно стало сладко-сладко: и Эйхманис, и красноармеец Петро, и тюк с одеждой, и десятник Сорокин с потными подмышками, и эта сука ушли сначала далеко-далеко, а потом всё та же сука, перевернувшись в мягком и чарующем воздухе, вернулась обратно, и он неожиданно почувствовал её запах, и её дыхание, и её обветренные губы… Остальные между тем пытались найти хоть какое-то слово, которое не способно было бы привести к немедленному употреблению радужного алкоголя. Мезерницкий, то ли сурово, то ли смешливо, осматривал гостей, как бы пребывая в засаде, но одновременно нарезая шарлотку. Ногти у него на этот раз, заметил Артём с удовлетворением, были чистые и стриженые. «Именины же!» — пояснил он себе. Владычка Иоанн, кажется, готов был прочесть молитву перед принятием совместного ужина, но, видимо, всерьёз опасался немедленно услышать про ergo bibamus. — Как я вас, — строго, но с иронической, всех расслабившей модуляцией в голосе сказал Мезерницкий. — Говорить, однако, можно о чём угодно! Просто результат любого спора предопределён! И все разом, будто желая вдосталь наобщаться, пока их не поймали за рукав, заговорили. * * * — …Я был в Крыму: ещё дамы, ещё эполеты, но ничего этого уже нет, эта жизнь умерла!.. Есть мёртвые города — где уже никто не живёт и лишь руины. А это был мёртвый город с живыми людьми! — говорил Мезерницкий, который как-то странно пьянел: как будто его обволакивало тёплое, чуть туманное облако — оно глушило любые звуки, и каждое слово давалось ему с некоторым трудом. — Грустно? Грустно! Но отчего же нам не грустить сейчас — всего этого тоже скоро не будет. — Чего? — не понял Шлабуковский. — Всего, — и Мезерницкий развёл руками. — Рот, баланов, леопардов, десятников, Эйхманиса… ничего! Вы не понимаете, что мы из одного мифа тут же перебрались в другой? Троя, Карфаген, Спарта… Куликовское поле, Бородино, Бастилия… Крым, Соловки. Понимаете? — Я не хочу в миф, — сказал Шлабуковский. — Я хочу в кроватку с шишечками. И рисованными амурами в голове. И чтоб я в пижаме… Тем более я не вижу никакой разницы между Крымом и Соловками. По-моему, Крым в момент прорыва туда большевиков и махновцев оторвало от большой суши, какое-то время носило по морям и вот прибило сюда. Публика примерно та же самая, только она забыла уплыть вовремя в Турцию. — Вы, Шлабуковский, анархист и мещанин в одном лице, — сказал Мезерницкий. — Хотя, с другой стороны, кем ещё нужно быть, чтоб пойти в артисты. Граков рылся в книжках на полочке. Василий Петрович сидел за столом и задумчиво жевал — что-то не более травинки величиной. Артём забрался с ногами на лежанку Мезерницкого, сняв сапоги, в которых было чересчур жарко, и внимал одновременно и Шлабуковскому, и владычке Иоанну, который только что всё-таки пригубил рюмку чего-то лилового. — Церковь — человечество Христово, а ты вне церкви, ты сирота, — тихо говорил владычка Иоанн. — Верующий в Христа и живущий во Христе — богочеловек. А ты просто человек, тебе трудно. Артём слушал владычку, и ему казалось, что голова его очищается, как луковица — слой за слоем… и сначала было легко, всё легче и легче, как будто он научился дышать всем существом сразу, и всё вокруг стало прозрачнее… но одновременно нарастала тревога: что там, внутри у него, в самой сердцевине — что? Вот ещё одно слово владычки, для которого Артём был как на ладони — и вот ещё одно, и вот ещё третье, — а вдруг сейчас последний лепесток отделят — а там извивается червь? Червь! Будто бы беду отвели — так чувствовал Артём, — когда Мезерницкий, похоже, умевший, невзирая на своё облако, одновременно и говорить, и слушать, вдруг оставил свою тему и перебил владычку: — А я вот иногда думаю, отец Иоанн: какое христианство после такого ужаса? Владычка Иоанн чуть устало, но очень миролюбиво посмотрел на Мезерницкого. Глаза у владычки были совсем засыпающие: умаялся, бедный. — А первохристиане что? — спросил он негромко, но таким тоном, словно первохристиане только что были где-то здесь. — Их рвали львы. А Христа что? Его прибили гвоздями! А он — сын Бога! Бог отдал сына. — Вся Россия друг друга прибивала гвоздями, — сказал Мезерницкий. — Она теперь не хочет в Бога верить. Пусть Бог верит в неё, его очередь.