— Я не знаю, — ответил Артём, глядя на неё снизу вверх. * * * …Дыша, и расширяя глаза, и больно вцепившись в затылок, вдруг назвала его «Тёмка» — одними губами, куда-то в висок — но он услышал, как его имя толкнулось с её дыханьем о его кожу… Получилось так, словно бы, сказав ей, неожиданно для самого себя, «Галя» вчера ночью, он назвал первую часть пароля, а сейчас она произнесла отзыв. Они назвали друг друга по именам — и только после этого немного научились говорить. По крайней мере, Артём. Она стояла у дверей, глядя на него пьяными глазами. — У тебя вода есть? — спросила. — Нет… Вот в кувшине. — Подай. Артём подал. — Бр-р, — смешно скривилась она и отдала кувшин обратно. — Они иногда делают обход, — сказал Артём, кивнув на дверь. — Ну и что? — спросила она. — Вот я сделала обход, проверила… — и тихо, очень красиво засмеялась. Оказывается, Артём никогда не слышал, как она смеётся. Он тихо улыбнулся, пытаясь своими грубыми неловкими губами повторить линию её губ. — Ты за меня переживаешь или за себя? — спросила она, сразу став строгой. — За тебя, — твёрдо ответил он, выбрав «ты» между «ты» и «вы». — А за себя? Артём пожал плечами, не сводя с неё взгляда и получая пронзительное удовольствие от того, что мог ей смотреть в глаза. — Ты можешь подумать, что он со мной сделает? — сказал он, улыбаясь, хотя улыбка была скорей выжидающей. — Он тебя убьёт, — ответила Галя; в голосе её было что-то детское: так ребёнок говорит, что сейчас придёт папа? и всех накажет. Артём кивнул. Галина вышла. — Здра! — кто-то гаркнул тут же в коридоре. Артёма едва не подбросило от этого крика. С минуту сидел, потом, когда её строгие каблуки стихли, опять лёг. Он лежал с бешеным сердцебиением, рот был сухой, глаза сухие — и в голове словно сухой сквозняк просвистел. «…А если меня действительно расстреляют из-за неё?» — думал он. «…А за что?» «…Как за что? Сожительство с заключёнными из женбарака карается карцером, а тут…» «…А что тут? Про сотрудниц ИСО ничего нигде не сказано…» «…Ага, самому не смешно? Идиот». О начлагеря Артём старался не вспоминать. Сама фамилия «Эйхманис» звучала так, как взмах ножниц, которыми отрезают голову. Пролежав ещё минуту, он почувствовал, что покрылся потом — мелким, будто лихорадочным. «…Нет-нет-нет, — успокоил он себя, — всё будет иначе: ей не захочется, чтоб я тут был, и она оформит мне амнистию — скостит срок вдвое или даже втрое… и я поеду домой». Потом опять думал про неё: «С ума она сошла? Совсем она, что ли, сошла с ума?» Всплыло слово «фантасмагория» — недавно его кто-то произносил… а кто? Василий Петрович, кто. Артём вскинулся: ведь Василий Петрович вчера приносил ягоды, а он их не доел. Где же они? Или доел? Или всё-таки оставил в келье? На общем столике, ближе к лежанке Осипа валялся пустой кулёк: вот кто доел. «Ах, так», — сказал Артём, благополучно забыв, что сам ещё вчера лакомился из запасов Осипа салом, вишней и черешней. Выдвинул ящик с продуктами: остались только крупы и варёные груши — остальное Осип, наверное, унёс на свою работу, догадался Артём. Груш не очень хотелось — снова хотелось сала или, на худой конец, сыра — но в любом случае что-нибудь животного, имеющего отношение к плоти, и крови, и молоку. — А у меня же были деньги! — вспомнил Артём, схватил материнскую подушку, куда их спрятал, прощупал пальцами: да, на месте. «Сейчас пойду в ларёк… куплю себе на все… что там есть? Колбасы бы, ох… хватит на колбасу?» Чтоб выйти, надо было обуться; и опять эти чёртовы сапоги. «А если мне Эйхманис велит сдать одежду? Он же наверняка велит. Положим, сменная рубаха и штаны у меня есть. Зато из обуви только валенки. Придётся покупать. Может, не тратиться на колбасу? А то будешь босой, как леопард бродить… не в валенках же… Нет, ужасно хочется колбасы… Иду за колбасой, определённо. А если Ксива? Жабра? Шафербеков? Они обещали из тебя самого сделать колбасу… К чёрту, к чёрту. Надо срочно колбасы… Кстати, паёк мне положен или нет, у кого спросить?» Артём спешил вниз, в сапогах ноги едва гнулись, и, едва выйдя из корпуса на улицу, увидел Митю Щелкачова. Охнул от радости и тут же вперил в него взгляд: что, что, какую весть принёс? — Слава богу! — воскликнул Митя, очень довольный. — А то ваш дневальный меня не пускает и за вами идти тоже не желает! А я вот… вещи принёс! Нам их привезли — форму и… вот ваш мешок, держите. Вы куда делись? Мы так и не поняли. — Не важно, не важно, — отмахнулся Артём. — Как… Фёдор Иванович?.. Эйхманис, он как — что-то сказал обо мне? — Эйхманис! — довольно повторил Щелкачов. — А Эйхманиса-то и не было больше — он как тебя отправил тогда, больше не появлялся. Говорят, в Кемь уехал. — И что же вы делали? — А ничего не делали, — засмеялся Щелкачов. — Слушали мат Горшкова. Здесь настолько любопытно ругаются, что я решил составить словарь брани… Приняв мешок и вглядываясь в Митю — словно у того на лице имелось подтверждение всему им только что произнесённому, — Артём чувствовал себя как дитя, вставшее после новогодней ночи засветло: побежало дитя босиком к ёлке, а там деревянный конь в яблоках — огромный, в половину настоящего, целая армия солдат трёх армий, не считая партизан, три бутылки лимонада, часы с подзаводом, сабля и ещё что-то, в ёлочной мишуре закопанное, — страшно ещё и туда потянуться: сердце может разорваться. — Митя, — сдавленным голосом сказал Артём, — подожди меня минутку. Сейчас я сниму эти… сапоги, переоденусь, и пойдём в «Розмаг» — непереносимо хочу тебя угостить чем-нибудь. — Полноте, — махнул Щелкачов рукой. — Не стоит. — Молчи, — велел Артём и бегом помчался назад. …Как же хорошо в своих ботинках, в своей рубахе: чувствуешь себя словно защищённым — своим же собственным теплом, нагретым когда-то и удивительным образом не выветрившимся. Колбасы не было, кончилась к вечеру — купили в «Розмаге» брынзы, Артём сказал «…на все!» — и на обратном пути, не обращая ни на кого внимания, начали есть. Тут же подскочили леопарды, двое, Артём отломил — не жалко, — но велел: «Больше не подходите — пинка дам». — «А я тебе в харю плюну!» — ответил леопард, и рот его уже был полон брынзой. Артём захохотал, толкнул Митю — смешно, мол, — но тот улыбнулся в меру, ему, видимо, было не так забавно. В дворовой соловецкой сутолоке Артёма быстро различили Мишка и Блэк. Им тоже досталось прикорма и ласки. Только чайки мешали, оголтело и неумолчно требуя своего. Брынза была чудесная, мягкая, кислая, молочная — хоть плачь. — Как там наши сарацины? — расспрашивал Артём, Щелкачов секунду подумал и с удовольствием засмеялся, поняв, что речь идёт про Кабир-шаха и Курез-шаха. Сзади Артёма ощутимо хлопнули по плечу. «Блатные…» — ёкнуло у него в сердце. А там был Борис Лукьянович.