— Артём! — они с искренним чувством обнялись. — Где вы? Как? Освободил вас начлагеря? Мне без вас немного сложно — мало кому можно довериться тут. — Ой, да я хорошо, — улыбался Артём во всё лицо. — Хотите брынзы?.. Меня перевели на новую работу, но я спрошу — можно ли к вам, — отвечал он, хотя сам чувствовал, что привирает — от всей души, но привирает: какая, к бесу, спартакиада, когда у него такая… что?.. работа? жизнь? песнь? …Когда у него такая фантасмагория. — Да, да, спросите, — сказал Борис Лукьянович. — Тем более что паёк на вас все эти дни выписывали — я же не получил приказа о вашем переводе. Так что можете забрать вам причитающееся. А то что вы — брынзу. Хотя это вкусно, конечно, спасибо… Завтра получите сухпай, да? Артём закрыл глаза, открыл, взял себя за ухо и так некоторое время шёл. «Нет, не сплю». * * * — Как ты меня назвал? — Шарлатанка. — Какое хорошее слово. Как леденец во рту, по зубам катается… Ещё как-нибудь назови. — Шкица. — Это что? — Как шкет. Только дамочка. — Шкица… Шкица. Тоже хорошо…. А что ты не стал дела иметь с проституткой? Рубль ей отдал. И не стал. Дурачок. Артём недолго молчал, рисуя пальцем не видимый ему самому узор на стене. Они лежали в темноте в его сторожевой каморке. «Ей рубль, а вообще три», — вспомнил он. — Не стал, — сказал он, помолчав. — Какой гордец, — тихо засмеялась она. — …Теперь дождался своего? Артём на мгновение перестал рисовать на стене: а вдруг она сейчас рассердится? Вторая его ладонь лежала поверх её руки — не сжимая, не пытаясь сплестись пальцами, просто — поверх. Их руки — это единственное, чем они соприкасались сейчас. Артём попытался через свою ладонь почувствовать: как она — злится или просто шутит? задирает его? или сама себя злит нарочно? Он ничего не ответил на всякий случай. — Иди тогда чай мне приготовь, — велела Галя. Артём смахнул со стены свои не существующие на самом деле рисунки и пошёл на кухню. Странное дело: оставляя её на минуту, он сразу же терял всякую веру в реальность происходящего и тем более — в её человеческие и, дико сказать, женские чувства. — Осип сделал термос. Сам, — доложил он, поспешно возвращаясь, — …теперь у нас всегда есть кипяток. Уйдя всего на две минуты, он успел испугаться: а как теперь её настроение — не разошлось ли по швам, не обернулось ли чем-то невозможным и жутким; Артём неизменно чувствовал, что вероятность этого огромна: только моргни — и тут же не узнаешь мир вокруг себя. Своим голосом, произнося в темноту комнаты слова, Артём словно пробовал, есть ли тут жизнь, и если есть — то какая она: тёплая, млекопитающаяся — или холодная, вздорная и пожирающая людей целиком. Так шарят дрожащим фонариком или шипящим факелом в подземелье, всякую минуту опасаясь увидеть такое, что поседеешь навек. — Троянский? — переспросила она из темноты. Артём и не понял поначалу, о чём это. — А. Да, Осип. Троянский. Несколько часов назад Артём, с этим самым Осипом переругавшись, перетащил в свою комнату диванчик из того помещения, где учёные собирались сделать перекурочную. «А где мои друзья будут курить, когда похолодает?» — разозлённо и чуть в нос спрашивал Троянский. «Стоя! Стоя надо курить!» — отвечал Артём негромко, двигая диван: ему никто не помогал; учёные вообще с каждым днём воспринимали его присутствие всё недовольнее. Воспользоваться термосом Осип тоже не предлагал Артёму, но он и не спрашивал. В качестве столика под чай Артём, снова отлучившись, принёс тумбочку, на которой велись записи о весе морских свинок и прочие наблюдения за их насыщенной жизнью. Когда вернулся во второй раз, Галя сидела совсем одетая, только с распущенными волосами, трогала рукой этот самый диванчик. — Вшей тут нет у тебя? — спросила. — А надо? — поинтересовался Артём с улыбкой. Она не засмеялась. — Я там пирог с навагой принесла. Давай поедим. Я сама ничего не ела весь день. Включи свет! Только окно… прикрой чем-нибудь. Артём сделал всё, как велели. Присел возле столика на колени — налил ей и себе по чашке. Тем временем она потянулась за своей сумкой. Сумка была не совсем женская — кожаная, военная, на ремне, — только небольшая и почти новая. Зато внутри имелся вполне дамский набор: пудра, помада, духи — Артём заметил, когда она открыла и начала там, в женской манере, что-то поспешно и чуть раздражённо перебирать: да где же? Искала, видимо, расчёску, но не нашла — зато обнаружила другое. — Смотри, какие у меня записки, — сказала. — Кому? — спросил Артём, дуя на чай, хотя он был и не такой уж горячий. — А никому. Лагерники пишут. Изъяли. Слушай. «Пойду к лепкому, и ты приходи. Без тебя таю как конфетка. Остаюсь до гроба твоя верная». А? Вот это любовь. А вот слушай ещё, — она повыбирала в сумочке, там было много, непонятно зачем она их носила при себе: — «Вам из весная Гала хочет с вами знакомица». Понял? Гала! Из! Весная! — она будто бы ожидала, что он засмеётся. — Да, — очень серьёзно ответил Артём. Она посмотрела на него секунду и, чего-то не найдя в его лице, выдохнула: — Ну ладно… — и убрала записки. — …А с чем чай? Травой пахнет какой-то. — Я туда еловые веточки добавляю, — сказал Артём, напряжённо разглядывая её: что-то происходило, и это надо было остановить. — Правда? — спросила она и наклонилась к чашке. — …Интересно… Не хочу такой. Поеду. Вдруг поднялась, подхватила сумку — сумка раскрылась, одна записка выпала, Галя её не заметила, обошла сидящего Артёма, поспешила к выходу. Он тоже поднялся, пошёл следом, тоскливо понимая, что вот и всё, кажется, вот и конец — и что случится потом, никто не объяснит ему, но ничего хорошего, наверное, не будет. Сейчас она уйдёт — и прощай, фарт необычайный. А если он попытается, скажем, поцеловать её в щёку на прощание — то случится вообще что-то ужасное. Хотя если он не выйдет её провожать — будет совсем плохо. В общем, выбор невеликий и печальный. — Гала из весная, — пояснил он тихо. — Я это понял так, что сделанная из весны. Она остановилась, держась за косяк дверей, и ещё раз посмотрела на него. В прихожей было темно, и глаз её Артём не мог рассмотреть. Тогда он добавил наугад: — Ты. * * *