– Элементарнейшую, и в общем-то известную всякому – вы знаете эту книгу, вам пересказывали ее содержание в школе, причем много раз, так что цитаты из нее уже лезут у вас из ушей, вы сами можете пересказать ее кому угодно, вы – позволим себе такое допущение – даже прочитали ее, и более того, в более зрелом возрасте, когда некоторые склонны пересматривать свою систему ценностей, вы прочитали ее вторично и внезапно обнаружили, что она вовсе не так противна и тягостна, как вам казалось, и даже наоборот, весьма осмысленна и полна достоинств, вы влюбились в эту книгу, вы кладете ее под подушку, вы с ней засыпаете и просыпаетесь, вы перечитывали ее сотни и сотни раз – и при этом абсолютно, категорически, бесповоротно вы ни черта в ней не понимаете. И с этим ничего нельзя поделать. Вадим с деликатной улыбкой осторожно покосился на мужчину. – Звучит эффектно, но не является ли это высказывание еще одним симулякром? – Вы думаете? А между тем через минуту вы со мной согласитесь. – Прошу вас. – Прекрасно. Обратимся, в качестве примера, к какому-нибудь общеизвестному классическому произведению, не слишком большому, чтобы в нем не утонуть, но вместе с тем не чисто лирическому, хоть как-то нагруженному общественными смыслами – ну хотя бы к известнейшей истории о Левше и подкованной блохе – надеюсь, вы помните сюжет? – Лескова? Конечно. – Сделайте одолжение, перескажите его. – Извольте. Государь император, восхищенный изделием британских мастеров – микроскопической танцующей блохой, сожалеет, что в его стране нет ничего подобного, придворные наперебой убеждают его, что превзойти английское изделие невозможно, царь-патриот, не желая в это верить, поручает тульским мастерам – через Платова – британское изделие превзойти, те долго что-то куют и мастерят в своей избушке, наконец, предъявляют результат, никаких изменений не заметно, видно только, что блоха перестала танцевать, разъяренный Платов тащит одного из мастеров к государю, тот смотрит на блоху в микроскоп, и тут выясняется, что тульские мастера эту блоху подковали. Всеобщий восторг, Англия посрамлена, Левшу посылают в Англию продемонстрировать свое произведение, его там с почетом принимают, восхищаются, он едет назад, по дороге на корабле спивается, а поскольку чиновники забыли выправить ему документы, умирает без паспорта то ли в больнице для бедных, то ли в ночлежке. Вот, собственно, и все. – Превосходно. То есть все это, конечно, печально, но простой вопрос – о чем это произведение? – Ну… о могучем творческом таланте народа, способном превзойти любые иностранные достижения, о его огромном скрытом потенциале, о неумении начальства его ценить, из-за которого этот талант погибает, о необходимости что-то сделать, изменить во внутреннем устройстве страны, чтобы этот талант высвободился, засиял и мог проявить себя в полной мере. – Прекрасно. Абсолютно каноническое толкование. Все прямолинейно и просто, как отрывок из азбуки. А теперь, для разнообразия, зададимся предельно простым вопросом. Скажите, ведь если эта блоха действительно танцевала, то для этого внутри у нее – к примеру, в коленных суставах – в огромном количестве должны быть различные механические элементы – шестеренки, оси, шкивы, тяги – на порядок более миниатюрные, чем даже самый мелкий из гвоздей, что вбили ей в копыта эти тульские мастера. Не так ли? Вадим на секунду задумался. – Пожалуй. А если учесть зубчатые передачи и подшипники, без которых невозможна длительная работа поворотных частей, то, может быть, и на два порядка. – То есть что получается – они никого не превзошли, они просто испортили вещь, ведь после их процедуры блоха танцевать перестала. – Гм… получается так. – То есть – назовем все своими именами – ничего не понимая в устройстве, не понимая принципов его работы, они варварски вмешались в него, попутно лишив его главного, наиболее ценного свойства – кому интересна нетанцующая блоха – и, не осознав даже этого, посчитали дело сделанным, а иностранное устройство превзойденным. Так? – Так. – Причем – и это здесь самое интересное – этого никто не понимает. Ни Платов, ни царь, ни придворные – среди которых наверняка масса прозападно настроенных – никому из них и в голову не приходит задаться этим простейшим вопросом, которым только что задались мы, и все искренне полагают – пусть даже с сожалением – иностранное устройство превзойденным. То есть руководство страны, которое, глядя на народ сверху вниз, самодовольно считая себя несравненно более просвещенным и культурным, чем руководимый им народ, в духовном смысле ощущая себя скорее частью Запада, а не России, на деле проявляет точно такое же варварство, само себя не осознающее. – В ментальном смысле руководство – плоть от плоти народа. – Безусловно. Прекрасно, пойдем дальше, заметив, кстати, что каноническая трактовка этого произведения на этой стадии уже с треском рухнула, говорить о творческом потенциале народа в свете сказанного, согласитесь, как-то не очень уместно, ну да ладно, к этому мы еще вернемся позднее. История между тем продолжается. Дальше самое интересное – эту блоху везут в Англию – под гром барабанов, с развернутыми знаменами, как доказательство превосходства российских технологий. Англичане – в восторге. Зная природный юмор англичан, можно себе представить, что они думали, глядя на эту блоху и преисполненных сознания собственной значимости российских представителей, и какое утонченное удовольствие испытывали, расточая по-английски вежливые комплименты Левше и его спутникам, причем удовольствие, прямо скажем, как эстетическое, так и политическое. – Ради бога, остановитесь. – Дальше… ну хорошо, щадя наши с вами национальные чувства, продолжать не буду. – Крайне вам признателен. Вадим мгновенье подумал. – Между прочим – о самом страшном, что связано с этим произведением, вы так и не сказали. И знаете, в чем оно? В том, что та простая мысль, о которой вы говорили, не приходит в голову не только Левше и тульским мастерам, не только царю и придворным, но и миллионам читателей – ни в девятнадцатом веке, ни в двадцатом, ни в двадцать первом. – А вот тут вы, безусловно, правы. Мужчина остро взглянул на Вадима. – Итак, о чем это произведение? Вадим отмахнулся. – В первом приближении понятно – о глубинном мистицизме русского народа, о каком-то особом отношении к тому, что приходит с Запада и о всем таком прочем. Вы мне лучше другое скажите – как по-вашему – сам Лесков-то все это понимал? – А, по-вашему, это имеет какое-то значение? – Гм… по-моему, основополагающее, ведь это показывает глубину его замысла, а опосредованно – и глубину его личности, знаете, если он действительно имел в виду все то, о чем вы говорили, то это такой гений, о котором даже и подумать как-то страшно. – Возможно, и все же обратите внимание на нечто куда более важное – каждое поколение не понимает классику по-своему, причем объектом непонимания является именно то, что для данного поколения актуальней всего, – проявлением этого системного правила данная история и является. – Ну не будете же вы утверждать, что каждое классическое произведение имеет такую же загадку и такое же двойное дно, выворачивающее его понимание буквально наизнанку – все-таки «Левша» – достаточно специфическое произведение. – Ну почему же, именно это я и утверждаю. – То есть что, я назову вам любое классическое произведение, и вы тут же, не сходя с места, докажете, что смысл его противоположен тому, что существует во всеобщем мнении? – Ну разумеется. – Ну, не знаю… «Война и мир». – Не надо. Если мы начнем перечислять, чего мы не понимаем в «Войне и мире», то на это уйдет объем текста, многократно превышающий саму «Войну и мир». Назовите произведение более скромных размеров. – Ну… хорошо – «Евгений Онегин». – Прекрасно. Еще одно произведение, изученное вдоль и поперек и тем не менее вызывающее у многих самое искреннее восхищение, произведение абсолютно знакомое и известное, абсолютно без белых пятен, понятное и ясное до последней буквы. И тем не менее, если вы мне позволите, маленький вопрос – а чем заканчивается «Евгений Онегин»? – Ну, как чем… Тем, что Татьяна ему отказала. – Не соблаговолите ли уточнить – как именно она это сделала? – В смысле – процитировать? – Это я могу, я, – худенькая девушка, весело подняв руку, живо подалась к мужчине. – Я помню, мы это в школе проходили. Можно? – Прошу вас. – Так вот: Онегин ей признался, и она действительно ему отказала. Вот: Но я другому отдана, И буду век ему верна. – Я так и думал. – Мужчина сокрушенно покачал головой. – Вы знаете, должен вас огорчить – у Пушкина этого нет. – Как нет? – Так, нет. У Пушкина написано нечто другое: Но я другому отдана; Я буду век ему верна. – Вроде бы различие в одной букве, но, если присмотреться, между этими фразами огромная разница. Если в первом варианте – если бы, конечно, он был у Пушкина – сказано как отрезано, то во втором, настоящем, согласитесь, присутствует как бы некая демонстративность. Этим повторным «я» она как бы выпячивает, декларирует свой отказ – прислушайтесь, не находите? А демонстративность на то и демонстративность, что она не соответствует содержанию. Вам не кажется? Мысленно проверив, Вадим непонимающе пожал плечом. – Согласен, некоторая нарочитость есть – ну а что это значит? Вы что, хотите сказать, что она ответила ему согласием? – Вот. А теперь спокойно и внимательно рассмотрим всю ситуацию. Не буду утомлять вас цитатами, но вкратце всю сцену можно разделить на несколько эпизодов. Вы их легко вспомните. Итак, сначала Онегин входит и, к своему изумлению, видит Татьяну без всякого светского лоска и без всякой маски, во всей естественности чувств: Княгиня перед ним одна, Сидит, не убрана, бледна, Письмо какое-то читает И тихо слезы льет рекой, Опершись на руку щекой.