Сале пристально смотрела в потолок своей спальни, на котором в отражении лунного света неподвижно, словно нарисованные, застыли силуэты трех листиков росшего за окном дерева. Их семейный дом стоял рядом с морем, но сейчас его близость совсем не чувствовалась. Ей предстояла еще одна ночь в удушающей жаре, предстояло заснуть на постельном белье, обволакивающем тело, словно липкий кокон. Она знала, что не сможет заснуть. Весь вечер отец и брат провели в горячем споре; слушать их пререкания было невыносимо, и в половине одиннадцатого она пожелала своим домашним спокойной ночи. Известие о том, что у Хайтама была сломана шея, буквально лишило Акрама дара речи. Муханнад немедленно воспользовался преимуществом, невольно предоставленным отцом, и в быстром темпе стал выкладывать все, что узнал на встрече в управлении полиции – хотя Сале знать об этом было необязательно, – а также о том, что Таймулла Ажар решил предпринять в качестве следующего шага. В поток его фраз Акраму удалось вставить реплику: «Это не игра, Муханнад», с которой и начался спор. Их фразы, краткие и точные у Акрама и горячие у Муханнада, не только ожесточали отца и сына друг против друга, но реально угрожали миру в их семье, а также и семейному бизнесу. Юмн, конечно же, была на стороне Муханнада. Вардах, наученная жизнью не встревать в дела мужчин, молчала, склонившись над своим вышиванием. Сале мучительно терзалась мыслью о том, как восстановить дружеские отношения между мужчинами. Когда спор затих и они молча сидели в гостиной, атмосфера в комнате была настолько наэлектризованной, что казалось, между ними вот-вот начнут проскакивать искры. В тишине всякий человек ведет себя по-своему. Юмн тишину не переносила. Она сразу вскочила и, воспользовавшись моментом затишья, всунула кассету в видеомагнитофон. Когда на экране появилось крупноплановое изображение – мальчишка-азиат с кнутом в руке во главе стада коз, – когда заиграл ситар[88] и появились титры на урду, Сале встала и пожелала всем спокойной ночи. Ответила ей только мать. Было уже половина второго. Легла Сале в одиннадцать. Тишина в доме наступила около полуночи; последнее, что она слышала, были шаги брата в ванной комнате, куда он зашел по пути в спальню. Скрипевшие по ночам полы и стены притихли. Она пыталась заснуть, но не могла. Сале знала, что заснуть можно после того, как выбросишь из головы тревожные мысли и сосредоточишься на том, чтобы расслабиться. Выполнить второй этап процедуры засыпания она, наверное, смогла бы, а вот первый был явно невыполним. Рейчел так и не позвонила, а это значит, что та не смогла ничего узнать для нее по поводу аборта. Сале могла только убеждать себя быть терпеливой и надеяться на то, что подруга не бросит ее и сделает все, что нужно, а главное, снова не предаст ее. С того момента, когда Сале поняла, что беременна, ее не покидало горькое ощущение несвободы от постоянного пребывания под родительским надзором. Сейчас она буквально презирала себя за то, что всегда покорно жила под нежной, доброй и в то же время такой суровой опекой отца и матери. Сале понимала, что ее долгая жизнь, подобная существованию эмбриона в материнском чреве, когда она была защищена от любого враждебного воздействия окружающего мира, сейчас мешает ей и сковывает ее активность. Ограничения, столь долгое время налагаемые на ее жизнь родителями, конечно же, оберегали ее. Но в то же время они лишали ее свободы. Никогда прежде Сале не сожалела так горько о том, что не живет так же свободно и независимо, как живут английские девушки, которым их родители кажутся чем-то вроде отдаленных планет, вращающихся по орбитам, расположенным далеко за пределами солнечных систем, в которых обитают их дочери. Не будь она так скована родительской опекой, размышляла Сале, она наверняка знала бы, что делать сейчас. Она попросту объявила бы о том, что намеревается делать. Не поморщившись и не отводя глаза в сторону, рассказала бы свою историю, совершенно не думая о том, как к этому отнесутся окружающие. Что для нее семья, будь она свободной и раскованной? Что для нее честь и гордость родителей, не говоря уже об их нежной любви и преданности своему чаду? Сущие пустяки, о которых и вспоминать-то не стоит. Но она всегда была частицей своей семьи, а значит, покой любимых родителей для нее важнее всего, важнее личного счастья, дороже самой жизни. И конечно, дороже этой жизни, подумала Сале, машинально обнимая руками свой живот. И тут же с такой быстротой, на которую только была способна, отдернула руки. Я не могу дать тебе жизнь, сказала она, обращаясь к существу внутри себя. Я не могу дать жизнь тому, что обесчестит моих родителей и приведет к крушению моей семьи. «А позор, которым ты покроешь себя, дорогая Сале? – прозвучал в ее сознании безжалостный и неумолимый вопрос, который она слышала каждую ночь, неделю за неделей. – Кто, как не ты, виновен в том, что сейчас ты находишься в таком положении?» «Шлюха позорная, – шепотом обзывал ее брат, вкладывая в свои оскорбительные слова столько злобы, что воспоминания об этом бросали ее в дрожь. – Ты заплатишь за все, Сале, как платят шлюхи». Она плотно сомкнула веки, будто темнота, в которую погрузились ее глаза, избавит мозг от воспоминаний, сердце – от тоски и боли, сознание – от постоянных мыслей о том, в какое страшное положение она завела себя. Но несмотря на плотно сомкнутые веки Сале почувствовала, как вспышки света, проникающего через них, светят в глаза, которые были ей неподвластны, а потому видели все, что она хотела бы скрыть. Девушка разжала веки и открыла глаза. Световые вспышки продолжались в каком-то замысловатом ритме: вспышка, световая пауза; вспышка, световая пауза. Луч упирается в то место, где стена встречается с потолком. Через мгновение она догадалась, в чем дело. Вспышка, вспышка, световая пауза, темнота. Вспышка, вспышка, световая пауза, темнота. Сколько раз она наблюдала этот сигнал в прошлом году? Он означал «Выйди ко мне, Сале». Он говорил ей о том, что Тео Шоу находится возле дома и светом своего фонарика сообщает ей, что ждет ее в саду. Сале снова прикрыла глаза веками. Еще так недавно она в одно мгновение вставала, подавала ответный сигнал своим фонариком и неслышно выскальзывала из спальни. Осторожно и бесшумно ступая обутыми в мягкие тапочки ногами, пробираясь мимо спальни родителей, задерживалась на мгновение перед ее закрытой дверью, прислушиваясь к громоподобным раскатам отцовского храпа, в промежутках между которыми слышались нежные трели, выводимые носом матери. Спустившись по ступенькам лестницы, она направлялась в кухню, а оттуда прямо в ночь. Вспышка, вспышка, световая пауза, темнота. Вспышка, вспышка, световая пауза, темнота. Сале различала знакомые сигналы даже сквозь сомкнутые веки. Сигналы были настойчивыми, и она чувствовала это. Такую же настойчивость она почувствовала и в его голосе, когда он звонил ей накануне вечером. – Сале, ну слава богу, – сказал тогда он. – Я звонил тебе не меньше пяти раз, после того как услышал о Хайтаме, но ты так и не подошла к телефону. Я подумал передать тебе сообщение… но не осмелился. Боялся за тебя. Трубку каждый раз брала Юмн. Сале, я хочу поговорить с тобой. Нам надо поговорить. Мы должны поговорить. – Мы уже поговорили, – ответила она. – Нет! Выслушай меня. Ты не поняла, что я имел в виду, когда говорил, что хочу повременить. Эти слова не имеют ничего общего с теми чувствами, которые я испытываю к тебе. – Его речь была поспешной, с придыханием. Говорил он так, словно боялся, как бы она не повесила трубку, прежде чем он успеет высказать ей все, что задумал, а возможно, и отрепетировал. Но невольно чувствовалось, что говорит он так еще и из опасения, что его подслушивают. И она наверняка знала кто. – Мне нужно помочь маме с обедом, – сказала она. – Я не могу сейчас с тобой говорить. – Ты думаешь, что дело в тебе, ведь так? Я же видел это по твоему лицу. В твоих глазах я трус, потому что не хочу говорить бабушке, что люблю девушку-азиатку. Я и вправду не сказал ей ничего, но ты тут ни при чем. Понимаешь, ни при чем. Просто сейчас не время. – Я никогда не обольщала себя мыслью, что это может быть как-то связано со мной. Сале могла бы и не говорить. Она и не могла заставить его отклониться от выбранного им сценария разговора, потому что он торопился. – Она очень нездорова. Ее речь становится все менее разборчивой. Она практически не может ходить. У нее постоянная слабость. За ней нужен уход. Поэтому я должен быть при ней, Сале. И я не могу пригласить тебя войти в этот дом как мою жену только лишь для того, чтобы взвалить на твои плечи бремя ухода за старой, больной и капризной дамой, которая в любую минуту может умереть. – Да, Тео, – ответила она. – Ты уже говорил мне об этом. – Сале, ради бога, скажи, ну почему ты не хочешь дать мне хоть чуть-чуть времени? Ведь теперь, после смерти Хайтама, мы же можем быть вместе. Мы можем быть счастливы. Сале, ну неужели ты этого не понимаешь? Ведь то, что Хайтам умер, для нас шанс. Это добрый знак. Это как бы перст божий, указующий нам… – Хайтам был убит, Тео, – прервала его Сале. – И я не думаю, что бог к этому причастен. Он замолчал. Интересно, подумала она, повергла ли его эта новость в шок? Или в ужас? А может, он сейчас копается в мыслях, стараясь найти такие слова, в которых звучала бы неподдельная искренность: нежные слова сострадания, полные сочувствия, которого он в действительности не испытывал? А может, в его голове роились совсем другие мысли; может, он лихорадочно искал подходящий способ показать себя в наиболее выгодном свете? Ну, скажи же что-нибудь, мысленно подгоняла она его. Задай хоть один вопрос, который будет символом греха. – Откуда ты знаешь?.. – Газета… Они упоминают Нец… Не знаю почему, но я подумал, что у него, возможно, случился сердечный приступ или что-то подобное, а может, он просто оступился и упал. Но убийство? Убийство… Боже мой, как ты можешь пережить весь этот ужас? Как я могу помочь тебе? Сале, я должен сейчас же тебя увидеть. Я должен быть рядом с тобой, и мы вместе найдем выход из этого проклятого лабиринта… Нет, ничего подобного он не сказал. – Сегодня днем моему брату сообщили об этом в полиции, – ответила Сале. Еще одна продолжительная молчаливая пауза. Во время нее она слышала, как он дышал, и так же, как при предыдущей паузе, пыталась понять, о чем он думает в промежутке между ее словами и своим ответом. Наконец Тео заговорил. – Мне очень жаль, что он умер. Я очень опечален самим фактом его смерти. Но я не могу притворяться, что опечален тем, что ты не выйдешь замуж в нынешний уик-энд. Сале, я хочу поговорить с бабушкой. Я хочу рассказать ей все от начала до конца. Я понимаю, что почти теряю тебя, но как только мы завершим работу над проектом реконструкции и приступим к его выполнению, она успокоится; вот тогда-то я и поговорю с ней. – И какой же ты хочешь ее видеть? Успокоенной? Ты думаешь, что, будучи успокоенной, она, когда ты будешь нас знакомить, возможно, не обратит внимания на то, что цвет моей кожи для нее непереносим? – Я этого не говорил. – Так ты, что, вообще не хочешь нас знакомить? А может, ты надеешься на то, что этот проект для города угробит ее? Тогда ты получишь ее денежки и станешь свободным. – Нет! Прошу тебя! Выслушай меня. – У меня нет времени, – ответила Сале и положила трубку. Как раз в этот момент Юмн вышла из гостиной в прихожую, где на столике возле лестницы стоял телефон. Золовка тогда смотрела на нее с таким подозрительно-фальшивым беспокойством, что Сале была уверена в том, что Юмн слышала то, что говорила она. – Ой, боже милостивый, телефон просто не умолкает с того момента, как мы узнали о судьбе несчастного Хайтама, – залопотала Юмн. – Как хорошо, что близкие друзья наперерыв спешат выразить сострадание и сочувствие молоденькой новобрачной нашего бедного Хайтама. Но ведь она практически и не была новобрачной, наша маленькая Сале. Ей не хватило всего нескольких дней. Но ведь дело не в этом. Ее сердце должно утешиться тем, что так много людей любили нашего Хайтама, а значит, любили и ее. – Глаза Юмн смеялись, а на лице было выражение глубокой погребальной скорби. Сале быстро отвернулась от нее и пошла к матери, слыша за спиной негромкий смех Юмн. Она знает, подумала Сале, но знает не все. И вот сейчас, лежа в кровати, она открыла глаза, чтобы посмотреть, передает ли фонарик с улицы свои, предназначенные ей, сигналы. Вспышка, вспышка, световая пауза, темнота. Вспышка, вспышка, световая пауза, темнота. Он все еще ждал ее ответа. Я сплю, Тео, мысленно сказала она ему. Иди домой. Иди к своей бабушке. Сейчас все это уже не важно, ведь несмотря на все, что ты говорил – гордый тем, что мы любим друг друга, и безразличный к тому, как отнесется к этому твоя бабушка, – я все равно не смогу прийти к тебе. Ведь по сути ты такой же, как Рейчел. Для тебя свобода – это некое проявление своей воли, некое логически обоснованное осознание твоих потребностей и желаний, которые ты и стремишься исполнить. Но для меня свобода – это нечто иное. И если я буду следовать своим принципам, а ты – своим, мы оба погибнем. А когда люди, любящие друг друга, видят себя и весь окружающий их хрупкий мир в руинах и обломках, любовь сразу улетучивается и ее место занимает стыд. Так что, Тео, иди лучше домой. Прошу тебя, иди домой. Она повернулась спиной к настойчиво мигающему световому посланию, но все равно видела его отраженным в зеркале, висевшем на противоположной стене. И, глядя на световые вспышки, она вновь вспомнила все: как спешила через сад навстречу ему; его руки, протянутые к ней; его губы на ее губах, на ее шее и на плечах; его пальцы, перебиравшие ее волосы. Из ее памяти выплыло и другое: волнующее ожидание встречи, скрытность и таинственность; обмен одеждой с Рейчел, чтобы ее не узнали в темноте на Балфордской яхтенной пристани; торопливая переправа через Уэйд во время прилива, но не на прогулочном катере Шоу, а на маленькой лодочке, взятой на несколько часов на лодочной станции; костер в неглубокой впадине на Конском острове, в который они подбрасывали выброшенные морем щепки; порывы ветра, с завыванием проникающие сквозь высокие заросли прибрежной травы, дикой лаванды и портулака. У него был с собой радиоприемник, и когда они начали говорить, звучавшие из него мелодии создавали как бы фоновое музыкальное сопровождение, подобно тому, как это бывает в фильмах. Они тогда сказали друг другу все то, что время и различие их положений сделало для них недоступным, искренне удивляясь и восхищаясь тому, как много нужно рассказать для того, чтобы узнать человека. Но ни у него, ни у нее не хватило ума, чтобы понять, как легко разговор с человеком приводит к влюбленности в него. И ни он, ни она не осознали того, что влюбленность приводит к страстному желанию, которое только усиливается от того, что его необходимо сдерживать. Несмотря на все то, что произошло в последние несколько месяцев и в последние несколько дней, Сале все еще чувствовала прежнее желание. Но они не виделись. Она не могла бы смотреть ему в глаза. Она не хотела увидеть в его лице то, что могло бы – а это наверняка случилось бы – выдать его страх, его боль или его отвращение. Тео, мы все делаем то, что должны делать, мысленно произнесла она, обращаясь к нему. Независимо от наших желаний, никто из нас не может изменить путь, который мы выбрали или который навязали нам другие. Когда на следующее утро Барбара вошла в помещение оперативного дежурного, Эмили Барлоу говорила по телефону. По тому, сколько неприязни и враждебности было в ее голосе, Барбара поняла, что ее подруга разговаривает с руководством. – Ну уж нет, Дон, – едва сдерживаясь, говорила Эмили. – Я не умею читать мысли. А поэтому не могу знать того, что надумали пакистанцы, до тех пор, пока они не перейдут к делу… А где, по-вашему, я могу найти азиата, согласного стать осведомителем?.. Да, конечно, в Нью-Скотленд-Ярде больше нечем заняться, как только подыскать и прислать нам детектива, чтобы проникнуть в организацию, которая – в чем все мы могли убедиться – никогда не была замешана ни в одном, даже самом мелком, преступлении… Господи, так ведь именно до этого я и пытаюсь докопаться… Да, могу. Если вы соблаговолите дать мне шанс закончить хоть что-нибудь из намеченного, а не тратить время на пустопорожние разговоры с вами, да еще дважды в день. Барбара могла себе представить, какую вспышку негодования вызвала эта реплика у того, кто был на другом конце провода. Что касается Эмили, то она закатила глаза и молча держала трубку у уха, до тех пор пока ее начальник не бросил свою трубку на рычаг телефона. Барбара слышала треск, с которым трубка врезалась в корпус аппарата. Эмили послала в трубку проклятие, когда этот треск долетел оттуда в самое ее ухо. – Утром в его офис приходили три члена городского муниципального совета с протестом против беспорядков на Хай-стрит; они проявили обеспокоенность судьбой магазинов… тех, что расположены на ней. Но ни у кого из них, как ты пронимаешь, нет ничего интересного для нас. Она снова принялась за работу, которую прервал звонок Фергюсона и последующее появление Барбары: встав на стул, начала укреплять голубую наволочку на переплете незашторенного окна своего офиса, надеясь хоть как-то спасти себя от жары наступающего дня. Зажав в руке степлер, она принялась заколачивать им чертежные кнопки и, глядя из-за плеча на Барбару, сказала: – Ты прекрасно поработала над своим лицом, Барб. Наконец-то ты приобрела человеческий вид. – Ну спасибо. Не знаю, сколько еще времени буду пользоваться, но скажу тебе честно, синяки косметика маскирует хорошо. Правда, я думала, что могу делать это быстрее. Прости, что не поспела к утренней пятиминутке. Взмахом руки Эмили показала, что принимает извинения, тем более что Барбара, по ее словам, не входила в штат. К тому же она числилась в отпуске, так что ее помощь криминальной полиции Балфорда можно считать проявлением доброй воли. Никто и не ожидает, что она будет проявлять сейчас чрезмерное усердие. Руководитель следственной группы слезла со стула и продолжала, орудуя степлером, закреплять на раме окна нижний край наволочки. Она сообщила Барбаре, что уже успела побывать в магазине на Карнарвон-роуд. Накануне вечером она провела там примерно четверть часа, беседуя с владельцем. Он сам управлял своим заведением, и когда Эмили спросила его о том, кто из его клиентов-пакистанцев обычно звонил по телефону некому Хайтаму Кураши, тот сразу же ответил: – Так это же мистер Кумар, конечно же, он. А он, что, во что-то вляпался? Фахд Кумар был его постоянным клиентом, рассказал он Эмили. Никогда не причинял ему никаких неудобств и никаких хлопот, всегда платил наличными. Заходил по крайней мере трижды в неделю, чтобы купить несколько пачек «Бенсон энд Хеджес»[89]. Иногда он покупал еще газету и лимонные пастилки. Он просто тащился от лимонных пастилок. – Он никогда не спрашивал Кумара, где тот живет, – пояснила Эмили. – Но этот парень живет, очевидно, где-то поблизости, что облегчит нам вступление в контакт с ним без приложения больших усилий. Один из наших людей наблюдает за магазином из прачечной самообслуживания, расположенной в доме напротив. Как только Кумар объявится, он сообщит нам и возьмет его под наблюдение. – А на каком расстоянии расположен этот газетно-журнальный магазин от рыночной площади Клакстона? По лицу Эмили расплылась зловещая улыбка. – Не дальше пятидесяти ярдов.