– Рейчел, – сказала Сале, не отрывая взгляда от племянника. – Хайтам мертв, но это не значит, что у меня не осталось никаких обязательств в отношении моей семьи. Если завтра мой отец найдет для меня другого мужчину, я выйду за него замуж. Это мой долг. – Долг? Да это же безумие. Ведь ты даже и не знала Хайтама. Ты не будешь знать следующего. Ну а как, по-твоему… – Нет. Я хочу, чтобы все было именно так. Сале говорила спокойно, но было ясно видно, что скрывается за этим деланым спокойствием. Она словно говорила: «Прошлое умерло», не произнося это вслух. Но об одном она забыла. Хайтам Кураши тоже был мертв. Рейчел подошла к гладильной доске и сложила все еще лежавшее на ней платье. Она делала это так же тщательно, как Сале складывала пеленки. Накрыла сложенными рукавами ворот. Сложив расклешенные боковины юбки в два клина, согнула ее, совместив полу с талией. Сале, стоя у коляски, наблюдала за ней. Рейчел положила платье в коробку, закрыла ее крышкой, а потом вдруг сказала: – Мы же всегда говорили о том, как все будет. – Тогда мы были маленькими. Легко мечтать, когда ты еще ребенок. – Ты считаешь, мне не стоит вспоминать об этом? – Я считаю, что все это уже в прошлом, и ты должна это понять. Сале, видимо, не ожидала, что последняя фраза причинит подруге такую боль. Она невольно указала, как сильно изменилась, как сильно изменили ее условия жизни. Она также подчеркнула и то, что ее подруга совсем не изменилась. – Для тебя все это тоже в прошлом? – спросила Рейчел. Сале посмотрела на нее долгим пристальным взглядом. Пальцы одной руки сжимали край бортика коляски. – Поверь же мне, Рейчел. Это то, что я должна сделать. Судя по ее виду, она намеревалась сказать что-то большее, но Рейчел не обладала способностью к умозаключениям. Вглядываясь в лицо Сале, она старалась понять, какой смысл и какие чувства вложены в эту фразу. Но не могла. После паузы она спросила: – Но почему? Потому что это твой путь? Потому что отец настаивает? Потому что твоя семья отвернется от тебя, если ты не сделаешь то, что тебе велят? – Все это так. – Нет, не все. Почему же все? – торопливо возразила Рейчел. – Ну и что, если твоя семья и вправду откажется от тебя? Я позабочусь о тебе, Сале. Мы будем вместе. Я не допущу, чтобы с тобой случилось что-либо плохое. Салли мягко и иронически усмехнулась, и, повернувшись к окну, стала смотреть на закатное солнце, безжалостные лучи которого жгли сад, высушивая почву под деревьями и на газонах, высасывая из цветов жизнь. – Плохое уже случилось, – ответила она. – Где же ты была и почему не предотвратила это? Рейчел вздрогнула, как будто на нее пахнуло холодным ветром. Она полагала, что Сале наконец осознала, насколько далеко способна зайти Рейчел ради того, чтобы сохранить их дружбу. Но сейчас отвага Рейчел поколебалась. Однако она не может уйти из этого дома, не узнав правду. Но и смотреть правде в глаза Рейчел также не хотела, поскольку, если эта правда такая, какой она ее себе представляет, то выяснится, что она сама явилась виновницей крушения их дружбы. Рейчел видела, что в этой ситуации обходного пути не существует. Выбранный ею путь завел ее туда, где в ней не нуждаются. И вот теперь она должна испить горькую чашу до дна. – Сале, – сказала она, – а Хайтам… Она заколебалась. Как спросить об этом, не раскрывая грязного секрета, связанного с тем, как она намеревалась предать свою подругу? – Что? – спросила Сале. – Что Хайтам?.. – Он вообще говорил с тобой обо мне? Когда-нибудь? Вопрос привел Сале в такое замешательство, что Рейчел стало все ясно без ответа. Она мгновенно ощутила такое облегчение, что почувствовала сладость во рту, будто ей на язык насыпали сахару. Она поняла, что Хайтам Кураши умер, не сказав ничего. По крайней мере, сейчас Рейчел Уинфилд была вне опасности. Стоя у окна, Сале следила за отъездом подруги. Рейчел направлялась в сторону Гринсворда, решив добираться до дома через приморскую часть города. Следуя по выбранному маршруту, она проедет рядом с «Приютом на утесе», с которым связаны ее мечты, несмотря на все сказанное и сделанное Сале ради того, чтобы убедить Рейчел в том, что их жизненные пути разошлись. В глубине души Рейчел все еще оставалась той самой маленькой девочкой, ученицей начальной школы, где она встретилась с Сале. Рейчел сделала пластическую операцию, в результате которой ее лицо приобрело нормальный вид, избавившись частично от уродливых комбинаций, задуманных природой, но ребенок, пребывавший за этой обновленной внешностью, остался прежним: всегда преисполненный надежд, с кучей планов в голове, по большей части неисполнимых. Сале приложила максимум усилий, убеждая Рейчел в том, что ее грандиозный план – план, согласно которому они должны купить квартиру и жить в ней до старости, как две социально не приспособленные к жизни личности, каковыми они на самом деле и являлись, – попросту невыполним. Отец Сале не позволит ей обосноваться в таком доме и вести подобную жизнь – с другой женщиной и отдельно от семьи. И даже если он – скажем, в припадке помешательства – позволит своей единственной дочери вести подобную жизнь, Сале сама не согласилась бы на это. Раньше она, возможно, и решилась бы на такое. Но сейчас было уже слишком поздно. С каждым прошедшим мгновением Сале все больше убеждалась в этом. Смерть Хайтама во многих аспектах была ее собственной смертью. Останься он в живых, ничего бы не изменилось. А сейчас он мертв, и изменилось все. Опершись подбородком о сложенные ладони, она закрыла глаза в надежде, что ветерок, дующий с моря, охладит и ее тело, и все еще взволнованную голову. В одном из романов – она надежно прятала его от отца, поскольку тот не одобрил бы такого чтения – ей встретилась фраза: «Ее мысли неслись словно в бешеной скачке»; речь шла об оказавшейся в отчаянном положении героине, и Сале не поняла, как это мысли могут совершать такие действия. А вот сейчас поняла. Сейчас ее мысли неслись, словно стадо газелей, неслись так с того самого мгновения, когда она узнала, что Хайтам мертв. Она мысленно просматривала все комбинации, размышляя о том, что делать, куда идти, с кем видеться, как себя вести и что сказать сейчас и потом. И не находила ответа. В результате она стала абсолютно пассивной. Сейчас Сале находилась в состоянии постоянного и терпеливого ожидания. Но чего она ожидала, она также не могла объяснить. Возможно, спасения. Или она ждала, когда к ней вернется способность молиться; раньше она молилась ежедневно по пять минут, молилась с полным сознанием своей преданности Богу. Сейчас эта способность была утрачена. – Эта ведьма наконец-то ушла? Сале отвернулась от окна и, посмотрев в сторону двери, увидела возникшую в проеме Юмн; золовка стояла, прислонившись плечом к косяку. – Это ты о ком? О Рейчел? – спросила ее Сале. Юмн вошла в комнату с поднятыми руками; она заплетала волосы в косу. Коса получилась никудышной, не толще женского мизинца. Голая кожа головы, проглядывающая во многих местах, производила неприятное впечатление. – Это ты о ком? О Рейчел? – гримасничая, передразнила Юмн. – Почему ты всегда говоришь, как женщина, которой засунули в зад кочергу? Она засмеялась. Юмн была без дупатты, которую постоянно носила, и без шарфа, с волосами, убранными назад; взгляд ее бегающего глаза был сейчас более пронзительным, чем обычно. Когда она смеялась, этот глаз перекатывался из стороны в сторону, словно сырой желток по тарелке. – Помассируй мне спину, – приказным тоном произнесла она. – Мне надо расслабиться и подготовиться к встрече с твоим братом сегодня ночью. Она подошла к кровати, на которую в скором времени должен будет лечь спать ее муж, рывком сбросила с ног сандалии и развалилась на голубом стеганом одеяле. Затем повернулась на бок и согнула в коленях ноги. – Сале, ты что, оглохла? Помассируй мне спину. – Прекрати называть Рейчел ведьмой. Она старается и делает все, лишь бы не выглядеть так, как… – Сале сделала паузу перед тем, как докончить фразу. Если она произнесет: «Как ты и тебе подобные», это – с соответствующей дозой истерического плача в качестве аккомпанемента – будет немедленно передано Муханнаду, а уж брат Сале найдет, как отомстить за оскорбление, нанесенное матери его сыновей. Юмн с хитрой улыбкой наблюдала за ней. Ей так хотелось услышать конец фразы, поскольку не было для нее более сладостного звука, чем звук от удара ладони Муханнада по щеке его младшей сестры. Но на сей раз Сале не доставит ей такого удовольствия. Вздохнув, она подошла к кровати и остановилась, глядя, как Юмн стаскивает с себя верхние одежды. – Не забудь про масло, – поучала она золовку. – Возьми то, что пахнет эвкалиптом. И сперва разогрей его в руке. Я не переношу холодного. Сале послушно пошла за маслом, а вернувшись, увидела Юмн, лежащую во весь рост на боку. На ее теле явственно просматривались следы двух беременностей, проследовавших практически без перерыва. Ей было всего двадцать четыре года, но ее вялые груди обвисли; в результате второй беременности кожа свисала складками, и толстая жировая прослойка под ней увеличивала нагрузку на ее крепкий скелет. В последующие пять лет, если она и дальше, радуя брата Сале, будет ежегодно производить на свет по одному отпрыску, то наверняка станет в ширину такой же, как в высоту. Взяв со стола заколку, Юмн закрепила на макушке косу и скомандовала: – Начинай. Сале, до того как приступить к массажу, сперва налила на ладони масла, затем потерла их друг о друга, чтобы его согреть. Ей была ненавистна сама мысль касаться тела другой женщины, но Юмн, будучи женой ее старшего брата, могла потребовать от Сале многого – и быть уверенной в том, что все ее требования будут покорно исполнены. Замужество Сале освободило бы ее из-под власти золовки не только ввиду самого факта замужества, а потому что, выйдя замуж, Сале покинула бы дом своего отца и освободилась бы от надоедливого гнета Юмн. В отличие от нее, которая, несмотря на свое стремление к превосходству, должна была ладить со свекровью и во всем проявлять полную покорность, Сале предстояло жить вдвоем с Хайтамом – по крайней мере, до тех пор, пока он не решил бы отправить ее в Пакистан к своей семье. Сейчас ничего из этого уже не случится. Она была словно заключенный в камере, и любой член семейства, живущего в доме на Второй авеню – кроме ее маленьких племянников, – считался ее надзирателем. – Оххх! Блаженство, – со стоном выдохнула Юмн. – Я хочу, чтобы моя кожа блестела, как отполированная. Ему это так нравится… я говорю о твоем брате, Сале. Это его заводит. А стоит его только завести… – она захихикала. – Ох уж эти мужчины. Да они как дети. С их требованиями. С их желаниями. А как они способны унизить нас, а? Они брюхатят нас в мгновение ока. Мы рожаем сына, а когда ему едва исполняется полтора месяца, его отец уже лежит на тебе, желая иметь второго. Ты не представляешь, как тебе повезло, ведь ты избежала этой злосчастной судьбы, бахин. Губы ее скривились, словно она усмехнулась про себя, вспомнив что-то, известное только ей одной. Сале могла бы сказать – а именного этого и хотелось Юмн, – что не считает ее судьбу злосчастной. Наоборот, она не может не завидовать ее способности к деторождению и тому, как та использует эту способность: достичь всего, чего пожелает; делать то, что хочется; умело воздействовать на окружающих, вводить их в заблуждение, управлять ими, требовать от них исполнять ее желания. «Интересно, как ее родители выбрали своему сыну такую жену?» – размышляла Сале. Пусть это правда, что отец Юмн был при деньгах и за счет ее богатого приданого удалось значительно укрепить и расширить семейный бизнес Маликов, но ведь были и другие, более подходящие женщины, когда старшие члены семьи решили, что пришло время подыскать невесту для Муханнада. Да и как Муханнад вообще может прикасаться к этой женщине? Ведь ее дряблое тело словно тесто, к тому же источает неприятный и резкий запах. – А скажи мне, Сале, – промурлыкала Юмн, закрыв глаза от удовольствия, которое ей доставляли пальцы золовки, разминавшие ее мышцы, – ты рада? Не бойся, скажи мне правду. Я ничего не скажу Муханнаду. – А чему мне радоваться? – спросила Сале, потянувшись за маслом; взяв флакон, она вылила масло на ладонь. – Тому, что ты избежала своей доли. Производить сыновей для мужа и внуков для своих родителей. – Я пока не думала о том, чтобы производить внуков для своих родителей, – ответила Сале. – Ты достаточно хорошо справляешься с этим. Юмн захихикала. – Не могу поверить, что за эти месяцы, прошедшие после рождения Бишра, я еще не ношу в себе следующего ребенка. Стоит Муханнаду до меня дотронуться, и на следующее утро я уже беременна. Вот каких сыновей мы с твоим братом произвели на свет. Муханнад – это мужчина среди мужчин. Юмн перевернулась на спину. Подложив ладони под свои отвисшие груди, она подняла их кверху. Ореолы вокруг ее сосков были размером с блюдца и темными, как песчаник, добываемый в Неце. – Ты только посмотри, бахин, что делает беременность с женским телом. Как тебе повезло, что ты, такая стройная и нетронутая, избежала этого, – произнесла она, вяло жестикулируя рукой. – Посмотри на себя. Ни варикозных вен, ни обвислостей, ни припухлостей, ни болей. Ты такая невинная, Сале. Ты так хороша, что я невольно задумываюсь, а хотела ли ты вообще выходить замуж. Не побоюсь сказать, что нет. Ты не хотела иметь ничего общего с Хайтамом. Разве я не права? Сале усилием воли заставила себя посмотреть в глаза золовке и встретить ее вызывающий взгляд. Ее сердце усиленно билось, посылая горячую кровь к лицу. – Мне продолжать массировать тебя, – спросила она, – или уже хватит? Юмн медленно растянула рот в широкую улыбку. – Хватит? – обратилась она с вопросом к золовке. – О, нет, бахин, не хватит. Стоя у окна в библиотеке, Агата Шоу наблюдала за тем, как ее внук вылезал из своей «БМВ». Она взглянула на часы. Он опоздал на полчаса. Ей это не понравилось. Бизнесменам надлежит быть пунктуальными, и если Тео хочет, чтобы его в Балфорде-ле-Нец воспринимали серьезно, как наследника Агаты и Льюиса Шоу – а соответственно и как личность, с которой следует считаться, – тогда ему необходимо понять, что часы на руке – более важная вещь, чем все эти нелепые штучки эпохи рабства, от которых он просто тащится. А ведь это и впрямь жуткие безделушки. В то время, когда ей было столько лет, сколько ему сейчас, стоило двадцатишестилетнему мужчине надеть на руку браслет, он очень скоро стал бы участником судебного разбирательства – и, несомненно, оказался бы проигравшим, поскольку в ходе процесса слово содомит[21] звучало бы намного чаще, чем все то, что было указано в исковом заявлении. Агата отступила на шаг от оконного проема и, встав за шторами так, чтобы не быть видимой с улицы, стала наблюдать за приближавшимся к дому Тео. В эти дни любая новость об этом молодом человеке буквально бросала ее в дрожь – то же самое она чувствовала и в этот день. Он как две капли воды походил на свою мать: такие же светлые волосы; такая же, осыпанная веснушками летом, светлая кожа; такое же атлетическое сложение. Она, слава Господу, пребывала уже в том месте, которое Создатель по своей милости выделил для упокоения душ скандинавских потаскушек, не справившихся с управлением машинами и погубивших вследствие этого и самих себя, и своих мужей. Присутствие Тео в жизни бабушки всегда служило ей напоминанием того, что своего младшего и самого любимого сына она потеряла дважды: первый раз по причине женитьбы (за это его лишили наследства) и второй раз в результате дорожной аварии, оставившей на ее – Агаты – попечении двух непослушных мальчишек, которым не исполнилось и десяти лет. По мере того, как Тео подходил к дому, его вид все больше и больше раздражал Агату. Его одежда совершенно не соответствовала его положению. Он любил свободные, сшитые на заказ костюмы: пиджаки с высокими подложными плечами, рубашки без воротников, брюки со штанинами-раструбами. Все это шилось из тканей либо пастельных тонов, либо желтовато-коричневых, либо темно-желтых. Вместо туфель он предпочитал сандалии, а носки надевал от случая к случаю. Всего этого уже было достаточно для того, чтобы потенциальные инвесторы не принимали его всерьез, не говоря уже о том, что сразу после гибели матери он стал носить на шее ее цепочку с золотым крестом с распятым на нем телом. В глазах Агаты это выглядело не иначе, как гнусная католическая мерзость. Именно на это пристально смотрели предприниматели, когда их убеждали вложить деньги в устройство ресторана, в реконструкцию или возрождение какого-либо объекта в Балфорде-ле-Нец. Было бессмысленно говорить Тео о том, как следует одеваться, как преподносить себя или как говорить, представляя планы переустройства города, разработанные семейством Шоу.