За час до начала слушания я не понимала, появится ли мой клиент. Я пыталась дозвониться до Шарлотты на выходных, но она не брала трубку ни на домашнем телефоне, ни на мобильном. Когда я добралась до здания суда и увидела выстроившихся в ряд журналистов, то попыталась снова позвонить ей. «Вы позвонили О’Кифам», — пропел автоответчик. Не совсем верно, если учитывать иск Шона о разводе. Но если я чему научилась у Шарлотты, так это тому, что остальные слышали совсем не то, что происходило за кулисами, и мне, честно говоря, было плевать, если она сама, конечно, не передумала. Я сразу увидела ее прибытие. На лестнице поднялся рев, и когда Шарлотта наконец открыла дверь в здание суда, пресса потекла за ней. Я тут же схватила свою клиентку под руку и, бормоча «без комментариев», потянула по коридору в отдельную комнату, закрывая за собой дверь. — Бог ты мой, их так много! — потрясенно проговорила она. — Заурядный день в Нью-Гэмпшире, — сказала я. — Я бы с радостью подождала вас на парковке и провела через черный вход, если бы вы ответили на те семьсот сообщений, которые я оставила на выходных, и позволили бы заранее устроить встречу. Шарлотта смотрела в окно на белые фургоны и спутниковые тарелки. — Я не знала, что вы звонили. Меня не было дома. Уиллоу сломала бедренную кость. Мы провели выходные в больнице, делали операцию по установке штифта. Мои щеки загорелись от стыда. Шарлотта не игнорировала мои звонки, она тушила пожар. — С ней все в порядке сейчас? — У нее случился перелом, когда она убегала от нас. Шон рассказал ей про развод. — Вряд ли какой-то ребенок захочет услышать подобное, — замешкалась я. — Знаю, у вас сейчас много всего в мыслях, но я хотела бы переговорить насчет сегодняшнего дня… — Марин, я не могу сделать это, — сказала Шарлотта. — Неужели опять? — Я не могу. — Она посмотрела на меня. — Я и правда думаю, что не переживу это. — Если все дело в прессе… — Дело в моей дочери. В моем муже. Марин, меня не волнует, что думает обо мне весь прочий мир. Но очень важно, что думают они. Я вспомнила бесчисленные часы, которые потратила на приготовление к слушанию по этому делу, все экспертные заключения, которых я добилась, все материалы, которые приобщила к делу. В моей голове это неразрывно переплелось с поисками моей матери, которая наконец ответила на телефонный звонок Мейси из суда и попросила переслать мое письмо. — Сейчас уже поздно сообщать мне об этом, вы так не думаете? Шарлотта повернулась ко мне лицом: — Моя дочь считает, что она мне не нужна, потому что она сломана. — А чему, вы думали, она поверит? — Мне, — тихо сказала Шарлотта. — Я думала, она поверит мне. — Тогда сделайте это. Идите туда и скажите, что любите ее. — Это ведь идет вразрез с тем, что я хотела прервать беременность, не так ли? — Вряд ли одно исключает другое, — сказала я. — Вы не хотите врать в стенах суда. Я не хочу, чтобы вы врали. Но определенно я не хочу, чтобы вы осуждали себя раньше, чем это сделает жюри. — Что им помешает? Даже вы, Марин, это сделали. Вы сами признались, что, будь ваша мать такой, как я, вас бы сегодня здесь не было. — Моя мать была такой, как вы, — призналась я. — У нее не было выбора. — Я присела на стол напротив Шарлотты. — Через несколько недель после того, как она родила меня, разрешили аборты. Не знаю, приняла бы она то же решение, будь я зачата на девять месяцев позже. Была бы ее жизнь лучше от этого. Но она была бы другой, это уж точно. — Другой, — повторила Шарлотта. — Вы сказали мне полтора года назад, что хотели бы дать Уиллоу возможности делать то, что иначе она не сможет. Разве вы не заслуживали того же? Я затаила дыхание, пока наконец Шарлотта не посмотрела на меня. — Сколько времени до начала? — спросила она. Жюри присяжных, которое казалось в пятницу таким разношерстным, в понедельник утром выглядело единым целым. Судья Геллар подкрасил волосы на выходных и теперь демонстрировал шевелюру непроглядно черного оттенка краски «Grecian Formula», что определенно притягивало мой взгляд и делало его похожим на Элвиса — совсем неподходящий образ для судьи, на которого я собиралась произвести впечатление. Когда Геллар давал указания четырем операторам, которым разрешалось снимать в здании суда, я буквально ждала, когда он громогласно запоет «Burning Love». Зал суда был переполнен. Здесь собрались журналисты, адвокаты по правам инвалидов, люди, которые просто любили зрелищность. Шарлотта тряслась рядом со мной, глядя на свои колени. — Мисс Гейтс, — сказал судья Геллар, — скажите, как будете готовы. Я пожала руку Шарлотты, потом встала лицом к жюри присяжных: — Доброе утро, дамы и господа! Я хочу рассказать вам о маленькой девочке по имени Уиллоу О’Киф. Я подошла к ним ближе. — Уиллоу шесть с половиной лет, и за ее недолгую жизнь у нее случилось шестьдесят восемь переломов. Самый последний произошел в ночь пятницы, когда ее мама вернулась с собеседования с кандидатами в жюри. Уиллоу бежала и поскользнулась. Она сломала бедренную кость, и ей пришлось делать операцию по установке штифта. Но Уиллоу ломала кости, даже когда чихала. Когда ударялась о стол. Когда перекатывалась во сне на другой бок. Все потому, что у Уиллоу несовершенный остеогенез, или иначе болезнь «хрустального человека». Это означает, что она всегда была и будет предрасположена к переломам. Я подняла правую руку. — Один раз я сломала руку во втором классе. Девочка по имени Лулу, задира класса, решила, что будет здорово столкнуть меня с игрового комплекса, чтобы посмотреть, умею ли я летать. Я мало помню о переломе, только то, что было очень больно. Каждый раз, когда у Уиллоу перелом, ей больно точно так же, как было бы вам или мне. Вот только ее кости ломаются намного чаще и проще. Со дня ее рождения несовершенный остеогенез означает жизнь, полную падений, реабилитаций, физиотерапии, операций, жизнь, полную боли. А для ее матери Шарлотты несовершенный остеогенез означает остановившуюся жизнь. Я вернулась к нашему столу. — Шарлотта О’Киф была успешным шеф-кондитером, главным ее талантом является сила. Она привыкла носить пятидесятифунтовые мешки с мукой и замешивать тесто, а теперь каждое ее движение наполнено осторожностью, ведь если она поднимет дочь неправильно, то станет причиной перелома. Если спросите Шарлотту, она расскажет вам, как сильно любит Уиллоу. Скажет, что дочь никогда ее не подводила. Но нельзя сказать того же о ее акушере Пайпер Риис — ее подруге, дамы и господа, — которая знала, что с плодом есть проблема, и не довела информацию до сведения Шарлотты, чтобы та могла принять решение, на которое имеет право любая беременная женщина. Снова повернувшись к членам жюри, я широко развела ладонями. — Не допустите ошибки, дамы и господа, это дело не о чувствах. Не о том, насколько Шарлотта обожает свою дочь. Это понятно по умолчанию. Важнее факты — факты о том, что Пайпер Риис знала и проигнорировала. Факты, которые не были предоставлены пациенту врачом, которому она доверяла. Никто не винит доктора Риис в болезни Уиллоу, никто не говорит, что она стала причиной. Однако доктор Риис виновата в том, что не предоставила О’Кифам информацию, которая у нее была. На УЗИ в восемнадцать недель уже были признаки того, что плод страдал от несовершенного остеогенеза, которые доктор Риис оставила без внимания. Представьте, что вы, члены жюри, заходите в этот зал суда, ожидая, что я дам вам подробности по делу, и я так и сделала, но утаила одну ключевую деталь. А теперь представьте, что через много недель после вынесения вердикта вы узнаете об этом. Что вы почувствуете? Злость? Тревогу? Обиду из-за обмана? Может, вы даже потеряете сон, гадая, изменило бы это ваше решение. Если бы я утаила информацию, это было бы основанием для апелляции. Но когда врач утаивает информацию от пациента, это медицинская халатность. Я внимательно обвела взглядом членов жюри. — А теперь представьте, что сокрытая информация повлияла не просто на исход слушания… а на всю вашу жизнь. — Я вернулась к скамье. — Именно это, дамы и господа, привело сюда сегодня Шарлотту О’Киф. Шарлотта Я буквально чувствовала, как пристально смотрит на меня Пайпер. Когда Марин встала и начала речь, у Пайпер открылся хороший обзор на то место, где сидела я, через весь зал от нее и ее адвоката. Взгляд Пайпер прожигал мне кожу, пришлось даже отвернуться. Где-то позади нее сидел Роб. Он тоже смотрел на меня, впиваясь взглядом, как лазером или шпильками. Я была вершиной, а они лучами сходились на мне. Под острым углом. Пайпер мало напоминала прежнюю Пайпер. Она похудела, постарела. Оделась в нечто, над чем бы мы потешались в магазине, относя этот наряд к экипировке мамочек фигуристов. Интересно, выглядела ли я иначе, если это было, конечно, возможным, учитывая, что в тот момент, когда подала на нее в суд, я изменилась в ее глазах до неузнаваемости. Марин заняла место рядом со мной и вздохнула. — Идем дальше, — шепнула она, когда поднялся Гай Букер, застегивая пиджак. — Я не сомневаюсь, что Уиллоу О’Киф перенесла — сколько там сказала мисс Гейтс? — кажется, шестьдесят восемь переломов. Но в феврале у Уиллоу был день рождения с вечеринкой в стиле безумного ученого. Над ее кроватью висит постер «Ханны Монтана», а в прошлом году она набрала наибольшее количество баллов в тесте по чтению во всем округе. Она ненавидит оранжевый цвет и запах тушеной капусты, а на прошлое Рождество попросила у Санты обезьянку. Другими словами, дамы и господа, во многом Уиллоу О’Киф не отличается от других девочек шести с половиной лет. Он прошел к скамьям членов жюри. — Да, у нее ограниченные возможности. И да, есть особенные нужды. Но разве это означает, что у нее нет права на жизнь? Что ее рождение было неправильным? Вот о чем это дело. Рождение считается неправомерным по определенной причине, и поверьте, это невероятно сложный вопрос. И вот эта мать, Шарлотта О’Киф, говорит, что жалеет о рождении своего ребенка. Меня прошиб ток, словно молния. — Вы услышите от матери Уиллоу, как сильно страдает ее дочь. Но вы также услышите от ее отца, как сильно Уиллоу любит жизнь! И услышите, сколько радости этот ребенок принес в его жизнь и что он думает об этом «неправомерном» рождении. Все верно. Вы поняли меня правильно. Собственный муж Шарлотты О’Киф не согласен с иском, который подала его жена, и отказался участвовать в схеме по выкачиванию средств из страховой компании. Гай Букер подошел к Пайпер. — Когда пара узнала, что они ожидают ребенка, то, конечно же, стали надеяться, что он родится здоровым. Разве кто-то хочет, чтобы их ребенок был далек от совершенства? Но правда в том, что никто не дает гарантий. Правда в том, дамы и господа, что Шарлотта О’Киф пришла сюда по двум причинам: получить денег и указать пальцем на кого-то, кроме себя. Во время выпекания изделий бывало, что я открывала духовку на уровне глаз и меня сбивало такой волной жара, что буквально ослепляло. Слова Гая Букера имели тот же эффект. Я поняла, что Марин права. Я могла сказать, что люблю тебя и что я хотела подать иск о неправомерном рождении, при этом не противореча себе. Как сказать, что ты видела зеленый цвет, а потом забыть о его существовании. Я никогда не стерла бы из памяти ощущение твоей ладошки в моей руке, твоего голоса. Я не могла представить себе жизнь без тебя. Если бы я не узнала тебя, моя история была бы другой, не нашей историей. Я никогда не позволяла себе мыслей о том, что кто-то виноват в твоей болезни. Нам сказали, что она вызвана спонтанной мутацией, что мы с Шоном не переносчики этого гена. Нам сказали, что никакие мои действия во время беременности не могли обезопасить тебя от переломов в утробе. Но я была твоей матерью и носила тебя под сердцем. Именно я призвала в этот мир твою душу, я была причиной того, что ты оказалась в этом сломанном теле. Если бы я не старалась так сильно забеременеть, ты бы не родилась. Было множество причин, в которых можно было винить меня.