Нашу идиллию нарушил внезапный железный лязг, раздавшийся со стороны гаража Миши. Не прошло и нескольких секунд, как громкие, наполненные дурманым весельем голоса прорвались из улицы на нашу кухню сквозь открытую форточку. По моей коже машинально пробежали мурашки. Подсознание уже наизусть выучило значение любых резких звуков, исходящих со стороны родительского дома – либо Элизабет воевала с Ширли, либо Миша встречалась со своей компанией токсикоманов и алкоголиков, состоящей из пяти человек. Взяв свою опустевшие тарелку и кружку, я встала из-за стола и, подойдя к раковине, начала тщательно её вымывать, наблюдая в окно за тем, как Миша, покачивающимся шагом, идёт к машине, в которой уже сидят три девушки и парень за рулем. Я знала каждого поимённо – с кем-то училась в параллельном классе, кто-то был старше на год или младше на два. Город был небольшим, чтобы в лицо знать всех его наркоманов, особенно когда твоя сестра-близнец одна из них. Закрыв форточку, чтобы не слышать дикий смех подвыпившей компании, я выставила свои тарелку и кружку сушиться, после чего резко обернулась и вдруг поняла, что всё это время Нат и Коко наблюдали за мной. Нервно моргая, они начали собирать вилками крошки со своих тарелок, усердно делая вид, будто ничего не заметили. Я же сделала вид, что тоже ничего не заметила, после чего высказала своё желание пораньше лечь спать и пожелала всем спокойной ночи. Спать не хотелось. Лежа на кровати с разбросанными по подушке волосами, я бегающим взглядом осматривала потолок, положа правый кулак на низ живота, где, отчего-то, жгло не меньше, чем в горле и глазах. Слёзы подступали редко, но уже давно не стекали по моим щекам – за эти годы я научилась плакать всухую. Зачем мне этот навык – я не знала, но ощущала, что так даже больнее, чем если бы боль выходила из меня вместе с водой и солью. Однако она больше не выходила. Я давилась ею, медленно, мерно, словно горькой, тошнотворной пилюлей, от которой вот-вот может вывернуть на изнанку. Но меня не выворачивало… Снова и снова, и снова я корчилась в конвульсиях, но меня не выворачивало… Я просто была безнадёжно жива… Глава 36. Стоя перед Дунканом и глядя ему в глаза, я натянуто широко улыбаюсь во все свои белоснежные зубы, что, скорее, выглядит как вымученная гримаса счастья, нежели искренняя эмоция. Так я пытаюсь показать ему, что рада его искренности, хотя на самом деле куда подальше хотела её слать. Кому она нужна, эта искренность? Разве что только Дункану, но точно не мне. Наше неплохо начавшееся свидание, больше походящее на банальную прогулку по Риджентс-парк, закончилось трогательно-мужественным признанием Дункана в том, что он хотел бы серьёзных отношений. Само слово “серьёзные” вызвало во мне внутреннюю рябь. Я даже не подозревала, что от подобного мне захочется сиюсекундно развернуться и уверенным шагом направиться в противоположную сторону от своего собеседника. – Через пару лет я всерьёз планирую вернуться в Испанию, – говорил Дункан. – Вся моя большая семья – дедушки, бабушки, родители, тёти и дяди с их семьями – живут в пригороде Мадрида, так что прежде чем возвращаться на родину, я хочу заработать достаточно денег на неплохую жилплощадь в столице, чтобы начать думать о создании собственной семьи. Конный клуб – это лишь одна из моих работ. По выходным я работаю охранником в ночном клубе, а в буднии дни с семи вечера до полуночи подрабатываю консультантом в магазине электротехники. На данном этапе своей жизни я очень много работаю, чтобы осуществить свою мечту. Думаю, в подобном режиме мне придётся продержаться ещё около года, потом можно будет немного расслабиться, после чего и вовсе вернуться в Испанию… Всё это я рассказываю тебе для того, чтобы ты не обижалась на то, что я не уделяю много времени на ухаживания. Такая девушка как ты заслуживает большего внимания, чем я могу тебе предложить в ближайшие месяцы своей жизни. Поэтому я хотел бы, чтобы ты согласилась на серьёзные отношения, чтобы у нас появилось больше времени друг на друга. Нам не пришлось бы встречаться на улицах Лондона в попытках скоротать пару часов вместе. Мы могли бы просто видеться между моими работами и твоей, встречаясь у тебя или у меня дома. Представив Дункана в кладовке, которую мы с Нат бережно называем домом, мне вдруг стало ещё более дурно. “Ну зачем ты мне такой “серьёзный” попался?!” – проносилось у меня в голове, когда, выйдя из парка, я уже подходила к своей машине – “О таких мужчинах мечтает едва ли не каждая первая девушка на земле, почему ты подвернулся именно той, которой даром не нужны все твои идеальные взгляды на жизнь? Хочешь быть надёжным бойфрендом, стать идеальным семьянином… Нет уж, вынуждена отказаться – не для меня и не со мной. У меня хватает серьёзных проблем, чтобы ещё и отношения заводить с серьёзно настроенным мужчиной. В моей жизни более чем достаточно всевозможных обязательств. Больше не надо”. Наконец распутав брелок с ключами от автомобиля, я попала внутрь своей развалюхи, вставила ключ в зажигание и неосознанно замерла, ощутив затылком твёрдый подголовник сиденья и не снимая рук с руля. И что со мной не так?.. Всё ведь может быть так идеально. Серьёзные отношения с серьёзным мужчиной, что означает совместные завтраки и ужины, через год-два Испания, просторная квартира где-нибудь недалеко от центра Мадрида, совместные походы на матчи Реала, поездки на Балеарское море и много, очень много солнца, от которого режет глаза и обожжённая кожа слезает с плеч… Не люблю переизбыток солнца. Предпочитаю кутаться в туманы Альбиона. Нет, это всё не моё. Я не могу просто взять и попытаться стать частью того, что всегда будет для меня чужим. Даже если Дункан в итоге передумает и решит остаться в Британии, я всё равно не смогу построить серьёзные, “здоровые” отношения с тем, кто уверен в своих грандиозных планах на жизнь, расписанную на несколько лет вперед. Мне бы хотя бы ещё один день прожить и не сломаться. Мне бы хотя бы пережить сумерки и встретить ещё один рассвет. Один вдох, один выдох и один удар сердца – это всё, на что я могу рассчитывать. О каких планах на ближайшие годы своей жизни я могу говорить, когда я не уверена в том, что у меня будет хотя бы завтра?.. У меня есть только один день, через края которого переливается моя борьба с ним. Дайте мне только один день – не вздумайте давать мне больше… Я не выдержу… Весь оставшийся день, до семи часов вечера, я просидела напротив койки Хьюи. Придвинув к ней зелёное “вольтеровское” кресло с вмятой от старости сидушкой, которое отец почти десять лет назад принёс сюда из дома, я прислушивалась к больничной тишине. Кресло отец принёс для того, чтобы любимый предмет меблировки Хьюи давал ему ощущение присутствия тепла родного дома… Которого, по сути, больше нет… Так, крыша да стены и бесконечно глухая пустота, заполненная чужими людьми и разъеденёнными родными душами. Хьюи был бы в шоке от того, что произошло с нашей семьёй… Он сказал бы, что это невозможно, что это чудовищная ошибка и что у нас ещё есть шанс всё исправить. Вот только шанса нет, и Хьюи ещё ничего не знает, и ничего не может сказать… Как же сильно я скучаю по его голосу! До боли в сердце… Его голос словно отражение моего, я это точно помню. Если бы я родилась мальчиком, мой голос звучал бы точь-в-точь как голос Хьюи. Но вместо этого я делила один голос на двоих с Мишей, пока она, затравив свои голосовые связки дымом и горечью, не превратила его в скрипучий и шаркающий скрежет. Хьюи был абсолютно неподвижен. Каждый раз, когда я приходила к нему, я уделяла по часу непрерывного наблюдения за его руками и ногами, но ни единый кончик его пальцев уже почти десять лет как не шевелился, и тем не менее я продолжала врезаться взглядом в его неподвижное тело. Тело не тринадцатилетнего мальчика, а уже двадцатитрехлетнего парня, который похож на меня не меньше, чем Миша или моё отражение. Смотря на родное мне тело, я ощущала, что там, в его глубине заточён вовсе не Хьюи – заточена я сама. И я никак не могу вырваться, никак не могу найти спасительного выхода, и мне остаётся лишь надеяться на то, что меня не бросят в этой темнице навсегда, что у меня есть ещё время бороться за своё освобождение… Мы решили, что дадим Хьюи столько времени, сколько ему понадобится, пока последний из нас – я, отец или Пени – не умрёт. Мы не произносили этого вслух, но мы посвятили свои жизни Хьюи. Каждый день, ещё один и ещё один, мы будем жить для того, чтобы давать Хьюи возможность бороться. Когда нас не станет, не станет и его, а значит нам троим придётся жить долго, возможно даже больше ста лет. И никто из нас не отойдёт от его койки, никто из нас не уедет настолько далеко, чтобы невозможно было добраться до него за считанные часы, никто из нас никогда и ни за что не перестанет ждать. Отец будет мастерить скрипки, Пени растить детей, а я буду каждый день дышать ради того, чтобы дышал Хьюи. Я моложе отца и Пени, и это, конечно же, не даёт мне права на дольше прожитую жизнь, но шансы на этот ужас есть именно у меня. И если я стану последней, от кого будет зависеть дыхание Хьюи, тогда его точно не отключат от аппарата, пока я не испущу свой последний выдох. Каждый день я буду поднимать тяжёлые веса, отжиматься по сто, нет, сто пятьдесят раз, бегать больше, чем это возможно, приседать до тех пор, пока мышцы на ногах не превратятся в натянутые струны, которые вот-вот лопнут… Безжалостные тренировки, здоровое и отвратительное питание, вливание в себя по три литра воды в сутки… Я ожесточённо буду бороться за наши жизни. Не смотря на оглушающую боль в голове и грудной клетке, я выдержу каждый отведённый мне судьбой день, переживу всех врачей, настраивающих на эвтаназии для моего брата… Я буду приходить к Хьюи каждую субботу, я буду существовать ради его пробуждения, даже если он никогда… Даже если… …Никто не посмеет упрекнуть меня в том, что я живу, в то время как мать и Джереми умерли, а Хьюи лежит в коме. Даже если единственным человеком, который меня в этом ежедневно упрекает – это я сама. Я буду жить столько, сколько люди не живут. Однажды я переживу отца и даже Пени, я доживу до двухсот лет, а потом, когда моё тело само по себе начнёт превращаться в прах, мы с Хьюи умрём в один день… …Я умоляю небеса о том, чтобы хотя бы перед смертью ещё один раз услышать его голос, но если этому не суждено сбыться, я хотела бы прожить свою болезненную, искалеченную и измождённую уже к своим двадцати трём годам жизнь так, чтобы, когда мне исполнилось двести лет, я смогла лечь рядом с Хьюи и собственноручно отключить подачу кислорода в наши лёгкие. Я поняла уже давно – если мы не сможем вместе жить, тогда умереть вместе нам просто необходимо… Мне необходимо. Глава 37. После вчерашнего свидания Дункан мне так и не звонил, а я не нарушала удачной для себя традиции не звонить первой. Так даже лучше. Главное, чтобы он не сорвался и не нарушил телефонной тишины. Тогда всё пройдёт молча, без лишних вопросов и дурацких объяснений. Думаю, уже через пару суток он поймёт, что для меня всё закончилось прежде, чем успело начаться. И это хорошо. Быть не втянутой в очередную передрягу – что может быть лучше?.. Аллергические ожоги, проявившиеся после моего кратковременного контакта с геранью, уже успели сойти с моих рук, я сидела на своём любимом кресле и, смотря телевизор, поедала залитые едва разогретым и подсоленным молоком сладкие хрустящие хлопья (на бананы денег не хватило). И суббота, и воскресенье выдались по-настоящему жаркими, благодаря чему я впервые в этом году надела любимые джинсовые шорты, параллельно перебрав свой невнушительный гардероб, который уже давно пора было весь без остатка сменить на что-нибудь менее потёртое, чего в ближайшие пару лет я определённо точно не могла себе позволить. Впрочем, я не сильно расстраивалась, так как уже давно успела забыть значение слова “шопинг”. Да и особой страсти к тряпкам у меня никогда не было, а если и получалось купить что-нибудь новенькое, тогда эта вещь оставалась со мной до тех пор, пока не изнашивалась до дыр, поэтому я всегда покупала лишь то, что имело потенциал продержаться в моём пользовании минимум десятилетие, и лишь то, что по-настоящему радовало мой глаз. Переключив канал, по которому очередная телезвезда занималась модными покупками, я отправилась на кухню. Не успела я домыть посуду, как входная дверь раскрылась и в дом буквально ввалилась Коко. Сначала мне показалось, что она пьяна, но женщина оказалась просто напросто уставшей и приплюснутой от неожиданно свалившейся на Британию жары. Коко работала официанткой, и последнюю ночь, и весь день провела в кафетерии, что ещё раз наглядно доказывало мне тот факт, что не только моя жизнь крутится вокруг зарабатывания денег. – Привет, Таша, – скрипучим голосом произнесла Коко, стянув с себя босоножки и опершись спиной о входную стену, возле которой сидела на табурете. Её густые, с рыжеватом оттенком светлые волосы длинной до лопаток всегда были распущены, приподняты от корней и немного взъерошены, отчего создавалось впечатление, будто она периодически забывала расчесываться. – Держи, – протянула стакан с водой ей я. – Спасибо… – на выдохе отозвалась Коко, приняв из моих рук стакан и посмотрев на меня снизу вверх. – Тяжёлая ночь, тяжёлый день… В этом маленьком городке так много тех, кто не может самостоятельно приготовить себе горячий сэндвич, что “Друзья” едва не разрываются от наплыва лентяев. Впрочем, как и всегда на выходных, что мне бывает очень выгодно, как самой старой официантке, которой чаевых оставляют больше, чем молодёжи. “Друзья” – это название одного из пяти кафетериев нашего городка, в котором Коко проработала едва ли не всю свою жизнь. Казалось бы, что может быть страшнее, чем быть няней богатого подростка? Вот он, живой пример. – Нат ещё не вернулась? – сделав глоток воды, с причмоком поинтересовалась Коко. – Нет, – сдвинула брови я, сев на подлокотник дивана и посмотрев на дисплей своего мобильного. – На звонки и сообщения не отвечает. Это всё Байрон. Он снова отвёз Натаниэль в дорогой отель, но на сей раз забыл её вернуть. Прошли уже почти сутки, а огневолосая всё ещё не выходила с нами на связь. – Она выйдет за него замуж, – неожиданно выдала Коко. – Кто?.. – растерялась я. – Нат? За Байрона? Чего не будет, того не будет. Она уверена в том, что не создана для серьезных отношений. – И всё равно она выйдет за него, – поджав губы, стрельнула глазами Коко, проходя мимо меня в свою комнату. …Интересно, она знает о чём говорит? Или просто видит в вещах то, чего в них на самом деле нет? После похода с Риорданами на футбольный матч, мы с Нат по чуть-чуть начали подсаживаться на эту игру, хотя Нат, в отличие от меня, и прежде знала основные азы футбола. Сейчас же, пока огневолосая пропадала где-то в отношениях с Байроном, футбол я смотрела в компании Коко. Я всё еще не привыкла к тому, что вынуждена соседствовать с этой женщиной, но сейчас, распивая в её компании светлое нефильтрованное, я начинала понимать, что проблем с новым соседством возникнуть не должно – подозреваю, что внутренне Коко была моей ровесницей, хотя, возможно даже на пару-тройку лет младше меня. Нат вернулась в начале девятого. Уставшая, растрёпанная, сонная, но внутренне настолько удовлетворённая, что мне даже хотелось до неё дотронуться, чтобы ощутить себя хотя бы на один процент такой же довольно-уставшей, какой была она. Огневолосая, не сказав ничего кроме скупого “привет”, прошагала в свою спальню, оставив за собой ядрёный шлейф из аромата шампанского, духов и мужчины. Мы с Коко, не выдавая своих эмоций и мыслей, переглянулись, после чего молча вернулись к своему пиву и футболу. Никто из нас не ожидал увидеть Нат вплоть до завтрашнего утра, но уже спустя пять минут она обессиленно грохнулась на свободный диван. Посмотрев сначала на кресло, в котором сидела Коко, затем на моё, и поняв, что мы распиваем пиво, Нат запрокинула голову на спинку дивана и обездоленно простонала: – Я не взяла себе выпить… S'il vous plaît, si ce n'est pas difficile pour vous, apportez-moi une bière* (*Пожалуйста, если вам это не сложно, принесите мне пиво). Не то чтобы я владела французским как родным языком, но когда Нат заговаривала на родном языке Жанны д’Арк о пиве, вине, бурбоне или любом другом алкогольном напитке, я понимала её с полуслова. Особенно когда о бурбоне… Поднявшись с кресла, я сходила за пивом, а когда вернулась, ноги Нат уже покоились на журнальном столике. По-видимому, огневолосая, как и я, не смотря на появление хозяйки дома под этой крышей, не собиралась изменять своим привычкам. Да и Коко, как оказалось, было откровенно плевать на то, где чьи ноги лежат, кто сколько выпивает и выкуривает, и почему в гостиной столько пыли. Ей ничто из того, что было присуще нам, не было чуждо. Да и курила она больше нашего. – Вы, должно быть, хотите знать, как всё прошло, – тяжело выдохнула Натаниэль, приняв бутылку из моих рук и сразу же начав её откупоривать. Я никогда не приставала к Нат с расспросами, с которыми она бесцеремонно могла подкатить ко мне, и, что-то мне подсказывает, Коко, как и огневолосая, тоже была не из бесстрастных, так что Нат, по-видимому, решила не дожидаться вопроса именно от Коко, так как знала, что от меня нечего ждать. – Мы сходили в ресторан Алена Дюкасса, после чего двадцать часов провели в отеле Кенсингтон. Даже не спрашивайте откуда у Байрона столько денег – я не знаю и мне плевать. Главное, что он готов их тратить на меня. – И тебя даже не смущает, что он выбрасывает на тебя целые состояния? – повела бровями я, но не удивилась. – Он сам этого хочет. Ни одна настоящая женщина не должна мешать делать настоящему мужчине то, чего он на самом деле хочет. – А если он захочет на тебе жениться? – вкрадчиво спросила я, хотя уже предполагала, какой именно ответ выдаст рыжеволосая. – Пусть женится, – совершенно неожиданно выдала Нат, спокойно пожав плечами, отчего я вдруг замерла с широко распахнутыми глазами. – Если он настоящий мужчина и он действительно этого хочет, значит он это получит. Женщина не должна мешать мужчине в достижении его цели, но и упрощать ему задачу тоже не обязана. Он – мужчина. Захочет – сделает, а если не сделает, значит не достаточно хотел. Глава 38. Натаниэль. Мне было пять, когда моя мать умерла от воспаления лёгких. Она была учительницей французского, очень красивой женщиной и самой доброй из всех, кого я когда-либо знала. Мы жили в небольшой деревне, насчитывающей всего тысячу дворов. В этой милой сельской глуши все считали моего отца немного чокнутым. Едва ли деревенским жителям, привыкшим к тяжёлому физическому труду, возможно было понять астронома. Им проще было окрестить его чокнутым, чем признать свою глупость на его фоне. Но отец не держал на них обиды- как можно обижаться на тех, кто считает тебя чокнутым не со зла, а из банального простодушия? Не обижалась и я, гордо нося в школе звание “чокнутой дочки”. Так ещё в детстве я твёрдо решила, что лучше уж быть чокнутой, нежели похожей на остальных. Чокнутой до сих пор и остаюсь… Детство, проведённое в деревне – едва ли не лучшее, что может случится с ребёнком. Тем более с такими родителями, какие были у меня. К своим пяти годам, благодаря заботам матери, я спокойно разговаривала на французском языке, привнося в него чеканный отцовский акцент, который так навсегда со мной и остался. Однажды Таша сказала мне, что я разговариваю на французском словно чётко танцующий матадор на корриде. Что ж, в этом была своя правда. Я была поздним ребенком. Родилась, когда моему отцу было пятьдесят, матери тридцать восемь, а старшему брату девять. В день моего рождения отец записал в моих метриках громкое для девочки имя – Натаниэль. Пожалуй именно после этого у деревенских жителей не осталось ни малейшего сомнения в том, что мой отец немного безумный. Кто, как не безумец, даст своей дочери чисто мужское имя?.. Дело в том, что мои родители до последнего момента не знали, кто именно у них родится, но отец отчего-то был уверен в том, что у него непременно будет второй сын и даже после того, как всё оказалось с точностью да наоборот, он не отказался от уже заранее придуманного для своего ребёнка имени. Когда моя мать узнала о том, каким именем посмел окрестить меня отец, она, обычно мягкая на характер, сильно негодовала. И всё же, как бы сильно она не была против данного мне отцом имени, её негодования хватило только на неделю – она решила подать документы на моё переименование позже, но это “позже” так никогда и не наступило. Вернее, наступило, но к тому моменту я уже имела собственную волю четырехлетнего ребенка и буквально уперлась ногами и руками, отказываясь от всех тех имен, которые мне предлагали взамен моего. Эшли, Белинда, Патриция, Присцилла, Джина… Меня звали Натаниэль, и я напрочь отказывалась от этого отказываться! В итоге моим родителям пришлось прислушаться к моим протестам и отдать меня в четырехлетнем возрасте в детский сад с моим идеальным именем. Позже я поняла, что девочке с именем мальчика не так уж и просто придётся в окружении общепринятых имён, но, гордясь выбором отца, имени так и не сменила. Отец наделил меня даром – он дал мне имя, которое сделало из меня бойца. Едва ли в нашей деревне нашелся бы мальчишка, который смог бы бесстрашно бросить мне вызов. Мне самостоятельно приходилось выуживать из щелей школьных стен тех мальчиков, которым я жаждала навалять в защиту какого-нибудь доходяги. С возрастом я прекратила распускать руки, но внутренний стержень бойца остался во мне навсегда. Отец дал мне имя в честь Беты Тельца – второй по яркости звезды в созвездии Тельца, бело-голубого гиганта спектрального класса B7. Почему второй по яркости и почему в честь именно этого созвездия? Потому, что я была вторым его ребенком и потому, что телец – символ выносливости, силы. Что ж, я стала сильной, стала выносливой и стала яркой. Всё, что хотел вложить в меня отец, родилось вместе со мной, так что, по сути, ничего в меня вкладывать, кроме своей необъятной любви, ему даже не пришлось. У меня с отцом был свой тайный мир, спрятанный на чердаке нашего ветхого каменного дома. Личная астрономическая обсерватория, как мы с отцом любили её называть, оборудованная им задолго до рождения моего брата. Целый отдельный мир, из которого можно было наблюдать за другими, параллельными мирами: деревенскими жителями, стадами коров и овец, близлежащем лесом и… Космосом. Джим сутками гонял мяч с соседскими мальчишками, возвращаясь домой уставшим и голодным, отчего после ужина поспешно делал уроки и сразу же укладывался спать. Мама бы не позволила ему с такой беспечной лёгкостью относиться к учёбе, но рядом был только отец, поэтому подростку Джиму не приходилось торчать за домашними заданиями более получаса. И тем не менее он каким-то образом умудрялся получать положительные оценки, учился выше среднего и, в итоге, стал успешным мужчиной. Я им всегда гордилась и безмерно горжусь сейчас, глядя на счастливую семью, которую он смог создать за океаном, вдали от меня… Мы же с отцом, в отличие от мамы и невероятно похожего на неё Джима, меньше принадлежали миру людей. Зато мы всецело были поглощены космосом, его красотой и тайнами. Мы наблюдали астероиды, затмения и звездопады. Изучали загадки солнечной системы, пытались приблизится к ответу о сущности галактик, обсуждали существование других миров. По факту, мы очень много воображали и очень мало уделяли время реальности, поэтому когда Джим поступил в университет и уехал учиться в Лондон, мы даже сразу не поняли, что именно произошло. Смотрим – а Джима-то и нет. Он ещё долго смеялся с нашей реакции на новость о том, что он умудрился поступить в университет за нашей спиной. Отец сильно им гордился… Мы стали встречаться только в дни рождения, на Рождество и Новый год, и ещё в годовщины смерти мамы. Джим сначала присылал нам красочные открытки из Лондона, а уже спустя два года стал высылать вместе с открытками и деньги, которые зарабатывал после занятий в университете. Эти деньги нам сильно помогали… В остальном наша жизнь с отцом не изменилась. Мы сидели на чердаке, распивали ароматные травяные чаи, особенно он любил малиновые, загадывали желания на падающие звёзды и, когда переживали метеоритный дождь, смотрели друг на друга большими от восторга глазами. Глаза у моего отца были самыми красивыми… Даже красивее, чем у мамы. Большие, серые с янтарными крапинками и добрыми улыбчивыми морщинками вокруг век. Он был очень красивым мужчиной, даже будучи ребёнком я умудрялась это осознавать. Прежде, когда мама ещё была жива, мои родители считались самой красивой парой в деревне. Не прошло и полугода после смерти матери, как отца начали обхаживать местные разведёнки, вдовы и даже те, кто уже был замужем, но были несчастливы в браках с мужьями-алкоголиками. Была даже молодая двадцативосьмилетняя мать-одиночка, весьма красивая, с крупно завитыми чёрными локонами, которая словно не замечала, что мой отец старше неё на целых двадцать девять лет. Для местных женщин он резко и совершенно незаметно превратился из чокнутого учёного в первого мужчину на деревне, но он, красивый и относительно молодой, так больше никогда и не женился. Позже он как-то признался мне, что его привлекала та молодая черноволосая женщина, но он слишком сильно ценил наш с ним мир, чтобы позволить ещё кому-то в него войти. Та женщина позже вышла замуж за хорошего человека, родила от него дочь, но не вырастила её до совершеннолетия, погибнув спустя десять лет после замужества. Её сыну от первого брака к тому времени уже было двадцать, а оставшуюся малолетнюю девочку в итоге пришлось растить её благодетельной свекрови, потому что отец девочки пережил свою жену всего на полгода. Я тогда ещё не знала, что у меня самой осталось слишком мало времени… Я поступила в университет в соседний город, чтобы иметь возможность каждые выходные навещать отца. Это был первый и последний год, когда мы с Джимом не смогли явиться домой на мамину годовщину – у него был завал на работе, а у меня экзамен или что-то вроде того, я уже даже точно не помню… Стояла прохладная осень, листья ещё не до конца облетели с деревьев… Мы все втроём решили встретиться на выходных, чтобы вместе почтить память матери… …В ночь после четырнадцатой годовщины смерти мамы моего отца не стало. Отец пережил мать ровно на четырнадцать лет и один день. Сначала я узнала о пожаре, потом мне рассказали о том, что отец вынес из огня одну-единственную вещь – телескоп… И только в конце мне сказали, что он, совершенно спокойно наблюдая за пожаром, положа руку на телескоп, словно на плечо живого лучшего друга, внезапно завалился на спину. Его падение заметили спустя считанные секунды, но уже ничего нельзя было поделать. Он умер быстро, не мучаясь, от моментального разрыва сердца. Я плакала. Очень много и очень долго. Весь последующий год я прожила с пеленой слёз на глазах, озлобленная на весь мир, на окружающих меня людей и, больше всего, на себя. А потом, спустя год, стоя у родительской могилы, я отпустила его. Всё это время мне сильно помогал Джим, он помог мне и в этом. Сообщил, что собирается переезжать в США, предложил ехать с ним. Тогда я поняла, что жизнь продолжается, и у Джима лучше получается жить дальше, чем у меня. У него всегда всё получалось лучше, чем у нас с папой. Сначала я отпустила отца, потом отпустила Джима, окончила университет и уехала подальше от мест, напоминающих мне о моей боли. Не смотря на моё отчётливое желание сбежать, я знала, что никогда не покину той земли, в которой лежит мой отец, поэтому о другой стране в моей жизни не могло быть и речи. Мне почему-то всегда хотелось жить поближе к Лондону, поэтому из окрестностей Ньютауна я сначала переехала в Бейзингсток, а два года назад перебралась в этот город – отсюда до Лондона и вовсе рукой подать. Можно, конечно, было жить и в самом Лондоне, но по ночам звёзд на небе в этом городе нет. А я не могу без звёзд. …Джиму сейчас тридцать семь, он так и остался жить в США, благодаря каучсерфингу познакомился там с девушкой из Британии, спустя пару лет они поженились и теперь у меня есть две племянницы-погодки… А я здесь, одна и у меня нет никого кроме себя. Но всё в порядке. Я боец. Отец сделал из меня бойца, а он всегда знал, что делал. Прекрасно помню, как познакомилась с Байроном. Его широкие плечи сразу натолкнули меня на неправильное развитие наших отношений, как директора школы и учительницы французского. Впрочем, как оказалось, его на те же мысли подтолкнула форма моих бёдер. Ещё бы! Столько приседать… Из всего педагогического состава старшей школы младше тридцати лет были только я и Байрон О’Кконелл, так что долго находить общий язык нам не пришлось. Да и потом, это сложно, искать общий язык, когда его язык затыкает мой рот, однако это безусловно приятно. Всё началось с того, что Байрон первым предложил секс без обязательств, после чего последовал самый беззаботный год в наших жизнях, пока однажды я не упала в обморок на школьной парковке. Весть о том, что я беременна, быстро расползлась не только по школе, но и по всему городу. Естественно это была ложная тревога, но именно она прорвала платину терпения Байрона, о чем я до сих пор жалею. За сутки после моего обморока он успел смириться с тем, что я беременна, а когда узнал от меня, что всё обошлось, я вдруг уловила его неожиданное разочарование. Так наша интрижка медленно начала перетекать в состояние стресса. Оказалось, что Байрон хочет минимум двух сыновей, правда, я никак не могла понять, при чем здесь я, и даже решила его отпустить на благородный подвиг создания семьи с какой-нибудь миловидной блондиночкой, как вдруг выяснилось, что он хочет, чтобы Я РОДИЛА ЕМУ ДЕТЕЙ. Сначала я перевела всё в шутку, но на Рождество, когда он подарил мне золотые серьги от RioR, стоимостью в пять тысяч долларов, я вдруг осознала, что он настроен серьезно. Меня словно током ударило. Да, у него отличный двухэтажный дом, в который он меня до сих пор не смог заманить ни за какие коврижки, да, у него крутой джип, в котором достаточно места сзади, чтобы не биться во время секса головой о потолок, да, у него богатые родители-предприниматели, да, помимо школы у него во всю процветает мелкий семейный бизнес, и, да, порой он сводит меня с ума, но рожать ему детей… Пффф… Не настолько он может свести меня с ума, чтобы я начала вынашивать его ребёнка под своим сердцем. Да, я расстроюсь, если в итоге мы расстанемся из-за этого “момента” или из-за чего-то другого, но я не вижу другого выхода, кроме как быть честной с самой собой и с ним. Я не хочу становиться матерью. Я хочу пить, курить, ругаться французским матом и танцевать на шумных вечеринках. Мне двадцать шесть – какое замужество?!.. Какие дети?!.. Что за сумасшедшая идея серьёзных отношений?!.. Об этом я задумаюсь не раньше своего сорокалетия, и-то если вообще вспомню об этом!.. …На мотоцикле до Лондона добираться всё равно что проехать пару остановок на метро. Я люблю скорость, но отношусь к ней с умом – ценю свою жизнь, хотя не сильно ей и довольна. Быть учительницей французского в старшей школе провинциального городка – то ещё счастье. Хуже только быть няней богатого подростка-максималиста, правда я Таше об этом не говорю – подозреваю, что она и сама это осознаёт. Мы живем с Ташей вместе уже почти полгода, столько же мы и знакомы. Съехались быстро, на первой снежной неделе декабря, подходящей к концу. Она мне сразу понравилась: хотя и сдержанная, но точно не страдает снобизмом, также как и я выпивает, немногим меньше меня выкуривает, определенно мудрее меня, но значение нецензурных слов знает не хуже моего, отчего использует их редко и только по назначению, не против веселья, хотя веселиться совершенно не умеет, словно родилась со сломанным компасом счастья внутри (это я позже узнала, что он сломался по пути к её двадцати трём годам), и ещё она немного знает о звёздах, а то, что не знает, схватывает на лету и с первого раза запоминает даже незначительную информацию. Мозг у неё работает не так как у меня или у любого другого нормального человека. Я не говорю, что она ненормальная, но… Таша определенно из чокнутых, только не таких, как мы с отцом. Мы с отцом чокнутыми родились, она же чокнулась от боли. Про боль я поняла позже, когда поняла, что курить и пить – это не вредные привычки, о которых я первым делом поинтересовалась у неё при нашем знакомстве и наличия которых хватило для того, чтобы мы в итоге съехались. Вредная привычка – это кричать во сне. Не каждую ночь, но обязательно один раз в неделю. Первый раз, когда я услышала, как она захлёбывается криком, я всерьёз подумала, что её убивают. Забыв выключить свет, я выбежала в темноту, ворвалась в её комнату и начала крушить всё на своём пути, пока не наткнулась на торшер. Не знаю, испытывала ли я когда-нибудь подобный страх, но Таша выглядела так, словно для неё в подобных припадках нет ничего особенного. Не прошло и трех дней, как ситуация повторилась. Уже к концу первого месяца я не сомневалась в том, что в жизни моей соседки произошло нечто, от чего кровь в жилах превращается в колкие кусочки льда. Когда же Таша сказала, что её семья живет через дорогу напротив нас, я провела пальцами вдоль корней своих волос. Первая мысль – я связалась с наркоманским притоном. Вторая мысль была о том, как прежде я не заметила стопроцентного сходства между ней и её сестрой Мишей. Третья мысль – ни за что на свете я не съехалась бы с одной из Грэхэмов. Мысль о том, что Таша потеряла в аварии родную мать и братьев, пришла ко мне только спустя сутки. О семье Грэхэм знал весь город – погибшие в аварии мать семейства с подростком-сыном, попадание ещё одного сына-подростка в долговременную, уже девять лет длящуюся кому, сорвавшаяся с верного пути дочь-наркоманка, родившая в подростковом возрасте двух девочек от неизвестно кого, одна из которых, как вскоре выяснилось, страдает страшным недугом… Я была уверена в том, что даже представить себе не могу, какой кошмар Таше когда-то пришлось пережить и через какой ужас ей приходится проходить каждый прожитый ею день. У меня никогда не было большой семьи – мать я хотя и помню, всё же она для меня больше плод моего детского воображения, нежели существующий когда-то реальный человек, брат живёт за океаном и встречаемся мы так редко, что успеваем сильно измениться с каждой нашей последней встречи, а когда я лишилась отца, единственного максимально близкого мне человека, мне казалось, что я не смогу жить дальше… Я тогда ошибалась. Я смогла. Вот только жизнь эта была уже другой, не такой счастливой. Что же может чувствовать человек, похоронивший не только мать, но и брата, наблюдающий за долговременной коммой брата-близнеца, чувствующий боль самоуничтожения сестры-близнеца, пытающийся накопить нереальную сумму на операцию ещё слишком маленькой для боли племянницы, созерцающий раздирающую её родительский дом войну дяди с его женами и переживающий изнурительное самокопание отца, всё ещё безумно верящего в то, что его десять лет назад похороненная жена почему-то жива?..