I Мама будила нас по очереди. Сначала Пени, потом меня и потом Мишу, на следующее утро меняя очерёдность, всё так же начиная с Пени, но уже заканчивая мной. Она это делала для того, чтобы мы с Мишей не подумали, что кого-то из нас она любит меньше. Вообще вопрос любви в нашей семье всплывал часто, наверное потому, что она лилась через край. Будучи детьми, мы любили поспорить на тему того, кого мама любит больше. Каждый хотел быть победителем. Никто не знал, что уже давным-давно победил папа, ещё до нашего рождения взяв титул самого любимого мамой человека. Благодаря чему, собственно, мы и появились на свет – жаждущие присвоить себе его лавры. Но их присвоить было невозможно, что лично я поняла гораздо позже, услышав однажды от отца: “…Я чувствую, что она жива. Я ощущаю её пульсирующую жизненную нить”. Он сказал мне эти слова спустя пять месяцев и четыре недели после того, как собственноручно донёс её гроб до могильной ямы. Мне стало страшно от услышанного, но я этого не показала. Сейчас же я этого не боюсь. Не боюсь того, что мой отец, всерьёз считающий, будто его жена всё ещё бродит где-то по земле живая и невредимая, однажды захочет доказать всему миру правду своего безумия и вскроет её могилу. Не боюсь потому, что теперь знаю, что ему не нужны доказательства. Он просто знает, что она жива, и на этом точка. Мой отец сильный мужчина, он всегда был психически здоровым человеком, и я не сомневаюсь в том, что ему, не смотря на всю ту боль, которую он пережил, не грозит сумасшествие, но как в его голове поселилась страшная в своей силе идея сумасшедшего, я ни объяснить, ни понять не могу. …Помню, как отец прижимал к своей груди маму, когда её руки были по локоть в муке. Она так громко смеялась, что мы с Хьюи и Мишей, ещё годовалые, сидящие на трёх одинаковых стульчиках для кормления, закатывались смехом. Скорее всего, это моё первое воспоминание о родителях. До этого воспоминания я не помню ни отца, ни мать. Они так и влились в мое подсознание одним цельным образом, одним громко смеющимся, счастливым существом, подарившим мне жизнь. Для меня ещё долгое время не было ни его, ни её отдельно – были только они вместе. Может быть поэтому я, в отличие от остальных детей, до двух лет не называла их ни “мамой”, ни “папой”. Обращаясь к ним, я говорила “тата”. Они оба для меня были татой – одним нераздельным, сказочным существом, без которого моё существование не было возможным. Я ошибалась. Моё существование без этого существа всё-таки оказалось возможным. Оно было болезненным, дырявым, растерзанным, но возможным. Родители никогда не наказывали нас физически, хотя поводов для этого было достаточно. Чего стоили раскрашенные мной стены в коридоре или разбитое мной окно в ванной комнате. Я была тем ещё сорванцом, уступая место только Энтони, шалости которого переходили грань допустимого даже для меня. Я бы ни за что не решилась проверить на качество подаренное отцом маме на день её рождения платье, поднеся к его подолу зажигалку. Красивое платье мамы сгорело дотла, превратившись в обугленную кучку пепла, после чего Энтони полдня простоял в углу, неделю не выходил на улицу, и так как Пени решила на время его наказания оставаться рядом с ним и не покидать пределов дома, подобным образом подбадривая горюющего брата, родители достаточно быстро простили его, после чего больше даже не вспоминали о произошедшем. Отец наверняка знал о существовании ремня, так как частенько грозил нам им, но он определённо точно не имел понятия как пользоваться этим агрегатом. Дальше редких подзатыльников и мимолётных шлепков по попе дело так и не зашло. Интересно, если бы они с мамой знали, что Энтони вырастет в Фабулуса, а Миша под прикрытием боли разрушит свою жизнь и жизни близких ей людей, они бы научились пользоваться тем таинственным ремнём, которым они нам грозили?.. Они бы попытались вырастить из своих детей бойцов?.. …Они растили из нас любвеобильных детей. Любовь плескалась у нас через уши – мы любили всё, что нас окружало, и могли залюбить до смерти любую передвигающуюся по двору букашку. Однажды мама сказала, что если очень сильно любить, тогда можно почувствовать Бога. Я спросила о том, кого любить. Мне показалось, что мама не закончила своё предложение, забыв уточнить мишень для моей беспощадной детской любви. Мама ответила: “Люби всё”. И я стала любить всё. Я любила так сильно, что казалось, будто ещё чуть-чуть и я лопну от переизбытка любви к бабушке, родителям, братьям, сёстрам, к сытным завтракам, к печенью с шоколадной крошкой, к послеобеденным мультфильмам, бегу наперегонки, соседскому щенку, маминым гвозди́кам, подаренному дядей Генри огромному синему банту на моей голове… Я буквально лопалась от любви!!! Мама говорила, что это я так чувствую присутствие Бога в своём сердце. Прошло много лет, я пережила много боли, теперь в моём сердце огромная дыра в виде полого бублика с трещинами по краям, но всё это время я ни на секунду не переставала чувствовать присутствие Бога. Не смотря на то, что мои мама и брат погибли, не смотря на то, что Хьюи впал в кому, не смотря на то, что моя Миша превратилась в наркоманку, не смотря на то, что дочь моей Миши родилась с больными лёгкими… Я не верю в себя, в близких, в значимость своего существования, в значимость их существования и даже перестала верить в то, что человек в принципе способен на бескорыстную, не искаженную своими потаёнными желаниями любовь. Но я ни на секунду не переставала верить в Бога. Однажды в детстве ощутив Его присутствие в своём сердце, я уже никогда не смогу вычеркнуть Его из своего мироощущения. Бог – единственный и последний, в кого я по-настоящему верю. Ни смотря ни на что. Всё вокруг меня рушится, сгорает, искажается, рассыпается в пепел, но у меня есть то, что не изменится никогда. Это мой стержень. То, благодаря чему я до сих пор держу свою спину прямо. Вера. Её объяснила мне мать, её я пронесу через всю свою жизнь и с ней я однажды приду к той, кто поместил её мне в сердце. Растеряв на своём пути всех и всё, я принесу ей последнее, что у меня останется, самое ценное и нетленное. Веру. В отличие от меня, мама верила во многое. Возможно, я прежде тоже верила во многое и многому, но я не помню этого. Однако я помню, что мама верила в звёзды. Она говорила, что у каждого есть своя звезда: “Она зажигается в момент появления твоей души на этом свете и падает, когда твоя душа покидает этот мир”. Я не видела, как падала её звезда и звезда Джереми, потому что моя звезда дрожала во время их срыва. …Я не загадываю желания на падающие звёзды… Мама верила, что мы лучшие дети на всей земле. И не потому, что мы были её детьми, а потому, что мы были детьми своего отца. Однажды ночью, когда все уснули, я аккуратно выскользнула из своей кровати и пробралась в спальню к родителям. Папа был в ванной – я слышала, как шуршит вода – а мама лежала на кровати. Она притворилась спящей, а когда я к ней подошла, путаясь в не по размеру большой ночнушке, перешедшей мне от Пени, она вдруг резко раскинула руки и притянула меня к себе. Моё сердце так и заколотилось в груди от испуга, смешанного с восторгом. – Мама! Мама! – смеясь кричала я, срываясь на визг. – А если бы я хотела в туалет?! Я бы описалась от страха! – Таша, ты ведь самая храбрая из всех моих детей, – смеялась мама, затаскивая меня к себе на кровать, – тебя невозможно напугать. Ты бесстрашна. – Откуда ты знаешь? – удивлённая её уверенностью в моём бесстрашии, округлила глаза я. – Ты проделала долгий путь по неосвещённому коридору, но всё равно пришла ко мне. – Энтони бы тоже не испугался тёмного коридора, – не убеждённая мамиными доводами, вздохнула я. – Энтони у нас слишком большой, а ты самая маленькая. – Я младше Хьюи всего лишь на пять минут, а Миши вообще всего на две, – заметила я, надув губы, хотя ещё совсем не разбиралась в минутах, часах и секундах. Для меня ещё не существовало времени. – И всё равно ты самая маленькая, – погладила меня по лбу мама, убрав мои шоколадные завитки за уши. – Ты моя маленькая Таша. Самая-самая маленькая и самая-самая храбрая. По каким бы тёмным коридорам ты не блуждала, ты всегда найдёшь правильный путь. – Но я не хочу ходить по тёмным коридорам, – поморщилась я. – А что, если придётся? – не отступала мама. – Тебе ведь сейчас пришлось идти по тёмному коридору, чтобы прийти ко мне? – Если придётся, тогда я обязательно приду к тебе, – уверенно кивнула головой я. – Не испугаешься темноты? – улыбнулась мама. – Не испугаюсь, – ещё увереннее заявила я. – И не будешь плакать? – Я не заплачу, – утвердила трехлетняя Таша. Я заплакала. Как только попала в коридор, который стал для меня темнее ночи. Я плакала бесконечно долго, слишком много, нереально мучительно. Слёзы текли реками из моих глаз, обжигали моё нутро, заливали моё утопающее в их бурлящем кипятке сердце. Я рыдала вслух, очень громко и очень протяжно, пока мой голос не начал срываться, превращаясь в хрип, а потом и вовсе в скулёж. Я не знала, что так долго можно плакать, что так сильно может болеть, что может быть настолько страшно. Я выплакала все свои слёзы. Все. Однажды мы с Джереми ушли слишком далеко от дома. Всего лишь на три года старше меня, семилетний Джереми чувствовал себя настоящим старшим, ответственным за меня взрослым человеком. Поэтому когда мы поняли, что ушли слишком далеко, он не стал впадать в панику, а просто взял меня за руку. Он редко брал меня за руку – только когда того требовали родители для общего фотоснимка или когда хотел показать, что теперь он руководит дальнейшими действиями. То есть не чаще двух раз в год. Это был третий раз в этом году, из-за чего я напряглась. – Если с тобой что-нибудь случиться, я не переживу, – быстрым шагом возвращаясь в сторону нашего дома, серьёзным тоном произнёс он. – Как это – “не переживёшь”? – таща за собой большого ушастого зайца, решила уточнить значение неизвестного мне выражения я. – Это значит, что я не смогу жить. – Ясно, – начала кусать губы я. – Я бы тоже не пережила, если бы с тобой что-нибудь случилось. – Конечно бы пережила! – неожиданно воскликнул Джереми. – Ты же не я! Кажется, я не пережила. Словив меня, мама щекотала мой нос клеверным лепестком. – Что чувствуешь? – спросила она, заглянув в меня своими огромными лазурными глазами. – Как будто на нос села бабочка, – засмеялась в ответ я. – А ты знаешь, кто такие бабочки? – Кто они такие? – мгновенно округлила глаза я, желая услышать нечто очень важное. – Они инопланетянки. Прилетают к нам с другой планеты, чтобы посмотреть, как мы живём, а когда улетают обратно, забирают нас с собой, чтобы мы тоже посмотрели, как живут они. – Нашего дедушку забрали бабочки? – ещё шире округлила глаза я. – И он сейчас живёт где-то на красивой, сияющей планете бабочек, всегда счастливый и всегда радостный, – утвердительно кивнула головой мама. – Будешь любить бабочек? – Буду, – утвердительно кивнула головой я. Я ненавижу бабочек. Неужели они не могли забрать меня на свою сияющую планету, а моих маму и брата оставить здесь? Бессердечные существа. – …И если ты не признаешь того, что ты неправа, тогда я умру прямо сейчас, – топнул ногой Джереми. – Ладно-ладно, я не права, – со слезами на глазах сдалась я. – Только не умирай прямо сейчас. Девятилетний Джереми, всё ещё хмурясь, удовлетворённо хмыкнул и ушёл на улицу, а я так и осталась стоять посреди кухни, изо всех сил стараясь не расплакаться. Так бы и простояла вечность, если бы не вошедшая в комнату мама. – Что случилось? – взяв меня за плечо, участливо поинтересовалась она. – Ты ведь никогда не плачешь, забыла? Ты сама нам об этом сообщила. Все в нашей в семье знают об этом. – Да, но… – я прикусила нижнюю губу и всхлипнула. Мама, поняв, что слёз уже не избежать, отвела меня в гостиную и, сев в кресло, усадила меня к себе на руки так, чтобы не видеть моего лица, за что я мысленно была ей благодарна. – Что случилось? – нежным полушёпотом поинтересовалась она, убрав за моё ухо один из моих выбившихся шоколадных локонов. – У моей одноклассницы умерла бабушка. – Ты плачешь из-за этого? Вот уж не думала, что именно ты, а не Пени, будешь плакать из-за бабушки, которую даже не знала. – Я не из-за неё плачу, – всхлипнув в очередной раз, искренне призналась я. – Я просто больше не хочу быть самой маленькой… – я осеклась, так как терпеть не могла, когда меня называли “маленькой”, поэтому быстро поправила саму себя. – Самой младшей. – Почему это? – в голосе мамы послышалось удивление. – Энтони сказал, что младшие должны хоронить старших, и что получается, что перед тем, как умереть, именно я должна буду всех вас похоронить. А я не хочу вас хоронить. Я не хочу быть самой младшей. – Таша, не плачь, – погладила меня по голове мама, зарывшись носом в кудри, лежащие у меня на шее. – Я не плачу, – всхлипнула я. – Просто больше не хочу быть самой младшей. – Но что же с тем поделаешь, что ты родилась на две минуты позже Миши? – едва уловимо улыбнулась она. – Ничего не поделаешь, – продолжала дуться я, не расцепляя скрещенных на груди рук. – Я сказала Энтони и Джереми, что не буду их хоронить и им самим придётся меня хоронить… Энтони пожал плечами, а Джереми сказал, что не собирается меня хоронить, потому что это нечестно – он родился первым, значит ему первым и умирать. А я сказала, что нечестно это решать за меня… А Джереми сказал, что я неправа, и что когда-нибудь он всё равно умрёт первее меня, и если я не признаю того, что я неправа, тогда он умрёт прямо сейчас, поэтому я признала, что неправа, чтобы он не вздумал умереть первее меня. Я сжульничала. И я ещё раз сжульничаю. Пусть даже не думает, что сможет умереть раньше меня, – с вызовом выдавила я, ещё сильнее сцепив руки на груди. – Таша-Таша… – вновь едва уловимо заулыбалась мне в шею мама. – Джереми так говорит потому, что, хотя и не признаёт этого, но внутренне подозревает, что ты сильнее него… Ты сильнее своих братьев. Если бы ты только знала, насколько ты сильная… Я не знала и не хотела этого знать – ни тогда, ни потом. Но я узнала. И когда я узнала свою силу, я захлебнулась в ней. – Дорогая Таша, я тебя люблю, – в сотый раз перечитывала перед сном вслух открытку мамы я, которую неделей ранее, на моё десятилетие, она подарила мне вместе с новыми коньками. Я вновь и вновь повторяла начальную строчку открытки, вновь и вновь звучали вслух мамины слова, адресованные мне: “Дорогая Таша, я тебя люблю”. Эту открытку я уже давно убрала с глаз долой, но тогда она казалась мне едва ли не сокровенным писанием тайны всего моего мира, которому суждено было рухнуть. Открытки с этими мамиными словами были у каждого её ребёнка, но мне казалось, что её любовь ко мне уникальна и не похожа на любовь к другим её детям. Не знаю, с чего я это взяла. Может быть потому мне так казалось, что она выделила в каждом своём ребёнке по одной самой характеризующей его черте? В её понимании нас Энтони был любознательным, Джереми жертвенным, Пени великодушной, Хьюи мечтательным, Миша шустрой, а я у неё была то смелой, то сильной – она словно не могла определиться с одним словом для меня, поэтому выделила мне сразу два. И это был действительно веский повод, чтобы считать себя особенной в её глазах. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что у каждого её ребенка был свой повод, который она ему регулярно подсовывала в виде радужного свёртка любви… Какой же необыкновенной женщиной она была! – Таша, если ты будешь есть падающие с неба снежинки – станешь морозильником, – усмехнулся пробегающий мимо меня Джереми, катающий на санках Мишу. – Я что, замёрзну изнутри? – округлила глаза я. – Не переживай, – хлопнул меня по плечу десятилетний Хьюи. – Зато в тебе можно будет хранить хорошие вещи, – задорно улыбался он. – Например, мороженое? – мои глаза распахнулись ещё шире.