Вот выспится мой братик, а потом он обязательно очнётся!!!… …Хьюи не очнулся… Я сидела в неразрывном кругу группы поддержки, истощённая до костей, с залёгшими тенями под глазами, и рассказывала неизвестным мне людям о том, что была в тот день в машине, о том, что каким-то чудом пережила страшную катастрофу, о том, что её не пережили мои мама и старший брат, и о том, что Хьюи до сих пор не пришёл в себя. Я делала это не ради исцеления… Нельзя исцелить то, чего у тебя больше нет… У меня больше не было жизни. Просто я хотела, чтобы меня выпустили отсюда. Прошло полгода с тех пор, как я попала в больницу, а меня даже не собирались выпускать на улицу. Говорили, что слишком холодно – зима. А я не верила в то, что на улице зима. Какая же может быть зима, если ещё не закончилось лето? Сегодня же было лето… Или оно было вчера?.. Все дни слились для меня в один сплошной нескончаемый день, состоящий из одной только боли. …Я не хотела возвращаться домой, не желая оставлять Хьюи одного в больнице, да и что-то мне подсказывало, что дома у меня больше нет. Даже не знаю, что именно мне об этом говорило. То, что Энтони ни разу ко мне так и не пришёл?.. То, что с наступлением морозов бабушку перестали ко мне приводить, не обращая внимание на её желание?.. То, что Миша стала появляться в моей палате только по субботам, не задерживаясь дольше, чем на полчаса, и всякий раз обмениваясь со мной лишь парой мимолётных фраз, в основном касающихся школьных новостей, которые меня совершенно не интересовали?.. То, что моя незаменимая немая Пени неожиданно осталась единственной из моих братьев и сестёр, кто мог вести со мной диалог?.. Или то, что недавно отец сказал мне, что знает, что моя мама жива?.. Неожиданно Руперт МакГрат стал для меня самым ценным и желанным посетителем. Так произошло потому, что он был единственным, кто говорил мне правду. Только от него я узнавала правдивые результаты своих анализов и анализов Хьюи, и только от него я узнавала о важных решениях врачей относительно моего лечения – например, не выпускать меня на улицу или не переводить в общую палату. Именно Руперт рассказал мне о том, что доктора всё ещё не верят в мою способность вернуться к нормальной жизни, из-за чего мой курс персональной психотерапии неожиданно заменили групповыми занятиями, которые мне снова и снова продливали из-за отсутствия улучшений в моём психологическом состоянии, слишком отрицательно-остро влияющего на моё физическое здоровье… Именно от Руперта, я узнала, почему тётя Изабелла до сих пор не навестила меня с Хьюи. После того, как я поняла, что родные мне люди, пусть и из благих побуждений, но скрывают от меня такую важную в столь болезненный для меня период правду, я перестала задавать им вопросы, из-за чего наше и без того хрупкое общение и вовсе начало скатываться в пропасть. Всё было до пугающего просто – они не могли рассказывать мне правду, а то, о чём они мне рассказывали, меня редко интересовало по-настоящему. Нам стало неинтересно друг с другом. У меня всё было плохо, о чём они и так прекрасно знали, у них всё было тоже отвратительно, что они тщательно пытались скрывать от меня – на этом мы и остановились. Но был ещё один человек, на которого я реагировала больше, чем на остальных. Она появилась лишь спустя месяц после того, как я, при помощи хлипких костылей, начала медленно ковылять по больничному коридору, морщась от боли, всплывающей на поверхность при каждом моём неаккуратном движении. Бабушка Пандора. Она честно призналась, что не была в состоянии прийти к нам с Хьюи сначала от горя смерти моей матери, затем от горя, которое навалилось на неё с осознанием того факта, что тётя Белла пропала без вести. Она в один день потеряла сразу двух своих дочерей, а других детей у неё не было. Сначала она рыдала, потом пила, потом снова рыдала и снова пила, пока не собралась с духом, чтобы привести себя в порядок для встречи со мной. Пандора по жизни была откровенна, словно раскрытая книга – это всегда подкупало меня в этой женщине. Даже то, что я выжила в кровавом месиве и сейчас ковыляла перед ней на костылях, страшно волоча за собой сломанную ногу, не заставил её соврать мне ни в единой мелочи. Именно она выложила мне как есть историю о том, как Энтони, прорыдав над могилой матери сутки, отказался посещать нас с Хьюи, в разгар ссоры с отцом выпалив слова о том, что лучше бы погибли мы все – Хьюи, я и Джереми – лишь бы мама осталась жива. Сложно было поверить в то, что Энтони, обожающий рассматривать мои рисунки и гонять мяч с Джереми и Хьюи, мог произнести подобные слова, но ещё сложнее было не поверить Пандоре. В моей жизни не было ни мгновения с момента моего рождения, чтобы я могла усомниться в искренности Пандоры. Моё доверие к этой женщине не пошатнулось и после моей смерти. Я поверила ей, но не затаила зла на Энтони. Я сама была бы не против обменять свою жизнь на жизнь мамы, вот только мне и в голову не приходила мысль о том, что жизнь Хьюи я тоже могла бы променять… А ему пришло. Глава 64. V В декабре умерла тётя Майя. Тётя Майя навещала меня и Хьюи вместе с кузиной Айрис каждое первое число месяца. Я знала, что она должна была прийти ко мне первого января, но сомневалась в этом из-за очевидных “праздничных причин”, поэтому, когда она не явилась в больницу, я не сильно удивилась. Через несколько дней я узнала от Руперта, две недели не появляющегося у меня из-за простуды, но обязательно сутки через трое передающего мне корзинки свежих фруктов, которые, в большинстве своём, я не съедала, что тётя Майя умерла от ботулизма и Айрис теперь живёт в доме моих родителей, заняв место Пени. Новость о том, что тёти Майи больше нет, поразила меня, но больше всего меня повергло в шок то, что родные, похоронив её в тайне от меня, не обмолвились мне о произошедшем ни словом. Даже Пени умолчала… Тринадцатилетняя Таша, уже четыре месяца не способная вылезти из групповой психотерапии, восприняла как предательство подобное поведение близких, направленное на сохранение её и без того шаткой психики. Только ради честности Руперта я постаралась держаться, но, в итоге, примерно спустя неделю, сразу после встречи с Айрис, которую отец привёз навестить меня и Хьюи, я сорвалась. Не знаю, что именно произошло, но, кажется, я, сама того не понимая, перестала есть, из-за чего в мой рот вскоре вставили трубку, через которую в меня и стали впихивать пищу. Я не сопротивлялась. Но и не заставляла себя есть самостоятельно. …Однажды проснувшись ранним утром, я вообще не могла вспомнить, что со мной происходило последние четыре недели. Оказалось, что несколько дней назад мне исполнилось четырнадцать лет. Медсестра говорила, что ко мне приходили родственники – отец, старшая сестра, её бойфренд, кузина и младшая сестра – но я этого не помнила. Последние четырнадцать дней почему-то выпали из моей жизни… В то утро за окном разливался серый океан из снега, по-видимому пролежавшего без обновки уже несколько дней… Медсёстры шептались о том, что я впервые за последние недели вызвалась самостоятельно поесть. Тот факт, что меня не стошнило, их почему-то очень сильно радовал, но они отказались отпускать меня в гости к Хьюи. Незаметно улизнуть из палаты мне удалось только под утро следующего дня… Когда я обнаружила палату Хьюи пустой, я сначала замерла от того, что родственники вновь решили утаить от меня самое важное – не сообщили о пробуждении брата, – но потом вдруг вспомнила о том, как медсёстры отказывались меня отпускать к нему в гости, и мой мозг мгновенно поразило представление самого страшного. Схватившись за голову, я свалилась на свои тощие колени и завопила во всю мощь, на которую только было способно моё надорванное горем горло. Когда в палату вбежали врачи, я, сквозь дикий крик, отхаркивалась кровью на молочного цвета кафель… Знаю точно, что меня тогда унесли под руки… …Следующее, что со мной происходит – я просыпаюсь скрученная в позе эмбриона, с воткнутой в вену капельницей, переодетая в белоснежную больничную пижаму, и кто-то сзади, аккуратно водя по моим выступающим острым позвонкам, поглаживает тёплыми пальцами мою ледяную кожу… Это Пени. По-видимому почувствовав, что я проснулась, всего лишь раскрыв глаза и не сделав больше ни единого телодвижения, Пени обошла мою койку и, остановившись в шаге от меня, на языке жестов объяснила мне, что с Хьюи всё в порядке – его просто перевели в другую палату, так как считают, что его жизни больше ничего не угрожает, однако, хотя его организм и оправился после операции, у нас пока ещё нет намёков на то, что он готов выйти из комы. На мой вопрос о том, почему мне об этом никто не рассказал, заданный мной настолько слабым голосом, что я сама едва расслышала свои слова, Пени ответила, что мне об этом рассказали неделей раньше, но я, почему-то, не помнила этого. Ещё она говорила мне о том, что мне необходимо есть, чтобы мне снова не засунули трубку в рот… Больше я её не слушала… Три недели пролежала с трубкой во рту, не покидая пределов своей палаты. После случившейся со мной истерики, меня поместили под круглосуточную охрану медсестёр. Чтобы встретиться с Хьюи, мне пришлось пойти на компромисс с докторами и с собой, и заново научиться есть самостоятельно. Тогда я ещё не знала о том, что такое анорексия – мне никто не объяснил, что она у меня первичная и что это результат моего угробленного психологического состояния. По факту мне просто пришлось заставлять себя есть, чтобы иметь возможность посещать Хьюи, а когда я смогла продемонстрировать врачам отсутствие покачивания при ходьбе, мне сразу же впаяли восстановление посещений групповой психотерапии. Пришлось заново представляться и заново знакомиться с психически травмированными пациентами больницы, в которой я к тому моменту лежала уже девять месяцев. Так для меня началась весна. Я сидела на стульчике, рассказывая группе людей, каждому из которых было далеко за тридцать, о том, что в свои четырнадцать лет я эмоционально истощилась, словно стодвадцатилетний старик. Взрослые мужчины и женщины покачивали головами, жевали бесплатное печенье, жаловались на сезонную депрессию и прочую чушь, а через какое-то время исчезали окончательно и бесповоротно, и на их местах появлялись новые люди, страдающие неразделённой любовью или патологическим нарциссизмом… Единственное, что в итоге дала мне “больничная” групповая психотерапия – это наплевательское отношение к себе. Даже психологу надоело в сотый раз выслушивать мой рассказ о том, что меня зовут Таша Грэхэм, что мне четырнадцать лет и что я падаю посреди коридоров из-за приступов панических атак, из-за которых даже однажды разбила себе голову в кровь. Я повторяла вслух одни и те же слова ровно три раза в неделю: я до сих пор единственная выжившая, ведь Хьюи всё ещё не приходит в себя, а матери и Джереми больше нет, и я даже не знаю, где именно они похоронены… Когда психотерапевт спрашивал меня о мечтах, я молчала. У меня была только одна мечта – обменять свою жизнь на жизнь Хьюи. Ясно, почему я молчала об этом. Не хотела, чтобы меня ещё и в группу риска суицидников приписали. Попробуй потом ещё докажи, что моя религия не позволяет мне наложить на себя руки. Поэтому я старательно делала вид, будто минимум один раз в неделю не думала о способах ухода из жизни. Я пыталась успокоить себя, мысленно убеждая себя в том, что мои суицидальные мысли не серьёзны… Оглядываясь назад, я понимаю, что они были вполне серьёзны, но теперь меня это не пугает. Я пережила и это… Пережила борьбу с собственным суицидом – не воткнула иглу от капельницы себе в артерию, не выпрыгнула из окна седьмого этажа, не попыталась выпить залпом таблетки, забытые на моей тумбочке по неосторожности молоденькой медсестры. Наверное, моя первичная стадия анорексии была связана с тем, что я очень сильно хотела умереть, но не знала, как именно это сделать, не наложив на себя руки. Поэтому мой организм начал сам справляться с установкой, заданной ему мозгом, из-за чего мне в итоге пришлось бороться с самой собой, чтобы мне наконец разрешили снова посещать Хьюи. …Я пролежала в больнице почти год. Не хватило четырёх дней. Не знаю почему, но меня не выпускали на улицу вплоть до моей выписки, что до сих пор кажется мне определённой формой зверства. Когда я вышла на улицу, солнце буквально ослепило меня, настолько ярким были его прямые лучи. Бабушка Пандора накануне перед выпиской привезла мне из дома мои джинсы и футболку, которые прежде красиво обтягивали мою стройную фигуру, а теперь обвисали и болтались на мне, словно несуразная мешковина. В день выписки встречать меня приехали почти все – отец, Руперт, Пени, Айрис и моя сестра-близняшка, которая вдруг перестала быть со мной похожей. Тощая и едва переставляющая ноги, я выглядела на фоне округлых форм Миши прозрачной щепкой, но даже это нас не так сильно отличало, как новый образ моей сестры: мини-юбка, короткий топ, вульгарный ошейник на шее, яркий макияж и мелированные волосы. Миша, явно войдя в образ крутой сестры, не переставала жевать жвачку, я же пыталась не смотреть на неё, чтобы не расплакаться от разочарования. В то время как я вела ежедневную борьбу за существование (жизнью это было сложно назвать), она, моя сестра, бывшая со мной ещё до того, как мы появились на свет, была занята лишь своим крутым образом. Первое время я хотела списать её поведение на подростковый максимализм, но уже спустя месяц поняла, что всё гораздо хуже – Миша просто вычёркивала по сантиметру “себя” из “нас”. Я не понимала, что она корила себя в том, что в тот день впервые за всю жизнь отказалась отправиться с нами в академию, из-за чего, собственно, и осталась невредимой. Я не понимала того, что она, по юношеской глупости, считала, будто тем утром могла уговорить всех нас никуда не ехать и остаться в тот день дома вместе с ней. Я не понимала, а ведь могла понять. Ведь именно я корила себя практически в тех же вещах: в том, что не выдернула ни Джереми, ни Хьюи с мест, которые предназначались мне, в том, что не положила скрипку в багажник сразу – тогда бы мы выехали на несколько секунд раньше и, возможно, проехали бы тот злосчастный перекрёсток прежде, чем мусоровоз промчался через нас, словно через картонную коробку, или хотя бы Джереми, а не я, сидел бы сзади и выжил… В то время у нас с Мишей в головах закрутилось слишком много “если бы” и “тогда бы”, из-за которых мы до сих пор так и не можем продолжать жить спокойно. Год тяжёлой реабилитации в больнице, год и три месяца посещения групповой психотерапии, четыре месяца индивидуальных занятий с психологом, бунт против всяческих занятий, предполагающих собой всё, что связано с психологией, благодаря которому я всё-таки добилась прекращения различных посещений и лечений у психологов, и психотерапевтов. А потом пустота и ничего больше… Я ходила в школу, в которой у меня начались проблемы из-за дурной славы Энтони, наблюдала за тем, как Миша ежедневно катится по наклонной и я ничего не могу с этим поделать, так как не могу помочь даже самой себе (слова, однажды брошенные мне самой Мишей), пыталась спокойно воспринимать отстранение отца и его уход в скрипичные мастера, переезд Генри в наш дом… Мне не понадобилось много времени, чтобы понять, что жизнь протекает мимо меня, что я слишком искорёженная для того, чтобы участвовать в её течении… Иногда я закрывала глаза и пыталась вести с собой внутренний диалог, но мои мысли зачастую не были связаны между собой, словно были не мыслями вовсе, а разноцветными осколками калейдоскопа. Например, я по несколько раз возвращалась к воспоминанию о том, как за неделю перед аварией мы с Мишей подавали заявку в конный клуб и как с нетерпением ожидали наступления следующих выходных, чтобы поскорее познакомиться с лошадьми, с которыми мы должны были заниматься, но этого так и не произошло… Ещё я вспоминала о том, как мама не хотела обрезать наши с Мишей волосы. Во время этого воспоминания я проводила рукой по своим уже отрощенным локонам, после стрижки не переставшим укладыватья лёгкими волнами, и обещала себе, что больше никогда не подстригусь под мальчика… Всё чаще я думала о счастье Пени с Рупертом. В декабре Пени рассказала мне, что они впервые переспали. Она бы ни за что подобного не рассказала ни мне, ни кому бы то ни было, но тогда я лежала скрученной в позе эмбриона на больничной простыни, отчего она, должно быть, просто пожалела меня, решив поделиться со мной своим маленьким большим счастьем. В тот день я впервые после аварии улыбнулась, перед этим шесть месяцев просуществовав с одной-единственной эмоцией отрешённой боли на лице… …С тех дней прошло много времени. У меня не осталось ни родителей, ни братьев, ни сестёр (даже Пени забрал у меня Руперт), зато появились племянники и борьба за новые жизни. Это всё осталось в прошлом, но это прошлое всё ещё душит меня. Особенно ночами, когда мама, Джереми и Хьюи отбирают у меня мои места, когда мелкие осколки стекла, разлетаясь по салону автомобиля, разрезают мою кожу, впиваются в мою грудную клетку и затылок, а моё лицо вновь и вновь заливает поток горячей материнской крови. Дневные приступы паники исчезли. Я больше не падаю на землю, не содрогаюсь в конвульсиях и не захлёбываюсь болью. Днём я больше не возвращаюсь в тот день, в то место, в тот момент. Но день неизбежно сменяется ночью. Мой кошмар – не просто яркая проекция моего воспалённого воображения, он – реальность, которую я пережила и после которой выжила… Я выжила, а мама и Джереми нет… Я выжила, а Хьюи не проснулся… Шрамы на моём теле быстро затянулись и как-то незаметно исчезли. Все до единого, за исключением едва уловимого полумесяца на пояснице, оставшегося мне после операции. Я его даже не вижу. Зато я осязаю огромную дыру, в которую превратилась моя обугленная душа – ничего не видит, ничего не слышит, ничего не скажет и… Ничего не чувствует. (*Три обезьяны – устойчивая композиция из трёх обезьяньих фигур, закрывающих лапами глаза, уши и рот. Считается, что три обезьяны символизируют собой идею недеяния зла и отрешённости от неистинного. «Если я не вижу зла, не слышу о зле и ничего не говорю о нём, то я защищён от него»). Сначала ничего не чувствовать было непривычно, но теперь, просуществовав десять лет после крушения, уцелев физически, сформировавшись во взрослую личность и усовершенствовав свою оболочку тяжёлыми нагрузками, чтобы сохранить её если не для себя, тогда хотя бы для тех, кому она может понадобиться, я не могу даже представить себя по-настоящему “чувствующей”. Я смотрю на людей, различаю их жизни, участвую в существовании отдельных индивидуумов, но при этом я почти ничего не ощущаю. Мои радость, грусть, гордость, раздражение, нежность, злость, любовь, беспокойство, симпатия – они лишь маленькая пульсирующая жилка под прозрачной кожей моего естества. Она во мне всего одна-единственная, эта жилка, и она пульсирует так медленно и так редко, что порой кажется, будто она близка к клинической смерти, но это не правда. На протяжении моей жизни пульс моих эмоций будет иногда учащаться, после чего вновь на продолжительное время опускаться до минимума, но он не оборвётся до тех пор, пока не оборвётся пульс Хьюи. Пусть нам двоим и предначертано существовать “долго и не-счастливо”, всё равно мы умрём в один день. Я пообещала Хьюи, что не умру раньше него, чтобы однажды ему не пришлось страдать от моей смерти так, как я сейчас страдаю от его забвения, но это не значит, что я разрешу ему умереть первее меня. Либо мы умрём вместе, либо нам придётся жить вечно – другого нам не дано… Другого и не надо. Глава 65. Дариан сверлит меня испытывающим взглядом, в котором с лёгкостью можно распознать раздражение. Не смотря на дождливое утро, я согласилась приехать к нему, хотя до начала моего рабочего дня, в котором меня ожидал очередной долговременный шопинг в компании Ирмы, оставалось ещё целых три часа. Десять минут назад мы закончили заниматься сексом и только что он взял в руки мобильный, чтобы уточнить для себя время. Ему под руку подвернулся именно мой телефон, что для меня было безразлично, но лишь до тех пор, пока Дариан, вглядываясь в дисплей, не произнёс заинтересованным тоном: “Очень соскучился. С нетерпением жду нашей встречи. Надеюсь на эти выходные. Дункан”. Прочтя сообщение, которое, судя по звуковому сигналу, пришло около получаса назад, как раз в момент, когда я протягивала Дариану второй презерватив, чтобы сменить слетевший, Дариан врезался в меня взглядом. – Оу, это Дункан… – протерев лицо руками, произнесла вслух и без того очевидный факт я. – Естественно это Дункан, – поджав губы и прищурившись, подтвердил Дариан. – Он подписался. Дункан Наварро, насколько я понимаю, – бросил на простынь мой телефон он, по прежнему опираясь на своё правое предплечье, чуть выше которого начиналась его до жути красивая татуировка, едва затрагивающая нижнюю часть ключицы. – Таша, – вдруг серьёзным тоном обратился ко мне он, заставив отвлечься от его татуировки и встретиться с ним взглядом. – Мы ведь договаривались, что других секусуальных партнёров у нас не будет, – твердо, с напряжением и даже давлением произнес он. – Ты о чём? – взяв телефон, чтобы удалить сообщение от Наварро, поинтересовалась я, всё ещё не до конца отойдя от физического напряжения. – Я о том, что этот парень встречается с тобой на этих выходных, – в голосе Дариана начали проявляться металлические нотки. – Никто ни с кем не встречается, – сдвинув брови, наконец удалила сообщение я. – Поэтому ты отпросилась сегодня на вторую половину дня и на все выходные? – продолжал давление он. – Нет, не поэтому, – уже отложив телефон и поправив уголок одеяла на своей груди, тяжело выдохнула я. – Таша, – Дариан вновь заставлял меня встретиться с ним взглядом, и я последовала его желанию, но промолчала, поэтому продолжил он. – Мы договаривались. – Да, Дариан, мы договаривались, – снова сдвинула брови я. – В чём проблема? – Проблема в том, что мне не пишут никакие длинноногие блондинки, забивая со мной стрелку на выходных, в то время как у тебя в телефоне висит сообщение, в котором чёрным по белому сообщается о намерении некого наездника провести с тобой выходные. – Ну если хочешь, найди себе длинноногую блондинку, – сжав переносицу указательным и большим пальцами, устало выдохнула я. – Я не вижу в этом никакой проблемы, – продолжала чеканить правду я. – Хочешь, мы без проблем можем закончить всё это. Дариан вдруг неожиданно резко навис надо мной, ударив ладонью в подушку у моего правого виска, что заставило меня мгновенно распахнуть глаза. – Не думай, что мы можем закончить без проблем. Я не хочу длинноногую блондинку. Я хочу тебя. И пока я хочу тебя, наша договорённость будет действовать. – Замечательно, – невозмутимо произнесла я, только плечами не пожала, так как мешало придавленное Дарианом одеяло. – Меня всё устраивает. – Меня не устраивает. – Я ведь сказала, что занимаюсь сексом только с тобой. – Ты этого не говорила. – Правда? Значит я не произнесла этого вслух. Проблема исчерпана? – Если я узнаю, что ты встречаешься с эти коневодом… – Мне наплевать на то, что ты можешь мне сделать, – с вызовом вздёрнула брови я. – Этого в договорённости не было. Я могу встречаться с кем угодно и когда угодно, но я не могу ни с кем кроме тебя делить своё тело. – Если я узнаю, что ты встречаешься с этим коневодом, – продолжил настойчиво выговаривать каждое сжатое в пружину слово Дариан, всё сильнее давя на мою подушку, – я навсегда вышлю его обратно в Мадрид или откуда он там родом. Ещё несколько секунд мы сверлили друг друга напряжёнными взглядами, пока Дариан не убрал свою руку от моего виска, после чего встал с постели и начал одеваться. Подняв с пола свои брюки, я вдруг задумалась над тем, откуда Дариан мог знать, что Дункан из Мадрида. Переведя взгляд на раздражённо застегивающегося ремень Риордана, я быстро впрыгнула в брюки и, не застёгивая блузки, подошла к нему. – Послушай, я ни с кем не сплю, – попыталась показать своим слегка приглушённым тоном искренность своих слов я. – Более того, я ещё ни разу не задумывалась о смене партнёра. Я даже мысленно не занимаюсь сексом с кем-то другим. Дариан застегнул ремень и теперь смотрел на меня сверху вниз непробиваемо твёрдым взглядом. Было очевидно, что он задет, но вместо обиды испытывает нечто наподобие злости. Наверное, дурацкое сообщение от другого мужчины в моём телефоне могло задеть его по-мужски идиотское мнение о частной собственности. Будто на принадлежащую только ему территорию был совершён, или в настоящий момент совершается, или только планируется свершиться набег. Сначала я не желала потакать Дариану, решив проявить безразличие к случившемуся, но уже спустя два часа, уйдя с Ирмой на шопинг, я начала испытывать нечто отдалённо схожее с раздражённостью. Это произошло в момент, когда Ирма позвонила Дариану, чтобы просить у него разрешение на покупку двух вместо одного платьев, и я вдруг услышала его голос в трубке стоящей рядом девчонки. Неожиданно я почувствовала, как моя эмоциональная жилка выбивает ритм вины. За что, почему и зачем – я не знала. Просто вдруг почувствовала себя виноватой. И хотя в действительности никакой вины на мне не было, я вдруг захотела извиниться перед Дарианом. Хотя бы за то, что сразу не сказала ему о том, что с Дунканом у меня ничего нет. Благо за следующие сутки моё чувство вины притупилось, однако так и не выветрилось до конца. В итоге я решила извиниться перед Дарианом сразу после выходных, а пока, стоя на кухне Пени и вставляя свечи в торт, не могла понять, почему я даже на встречу с Дунканом не пошла, чтобы нормально, по-человечески объяснить ему, что я в нём больше не заинтересована, вместо этого написав ему короткое сообщение из пяти слов: “Мы больше не можем встречаться”. Неужели побоялась угрозы Дариана о депортации Дункана?.. Но меня невозможно запугать. Да, я не хотела, чтобы из-за меня и чисто мужского идиотизма пострадал ни в чём не повинный человек, но, если зрить в корень, тогда можно было понять, что на самом деле мне было наплевать на то, вышлет кто-то кого-то куда-то, или ничего подобного не произойдет и этот кто-то не захочет заморачиваться, оставив несчастного кого-то жить где-то неподалеку. Меня больше интересовал вопрос о том, откуда Дариан был в курсе испанских корней Дункана. Случайно узнал? Через интернет, например… Я почему-то была уверена в том, что Дариан не способен на самоличную слежку, но одновременно я не сомневалась в том (и мне почему-то не хотелось думать о вероятности подобного), что он мог просто щёлкнуть пальцами и, например, получить в свои руки досье на Дункана Наварро. Но зачем ему подобное? Только потому, что тот проявлял ко мне симпатию?.. Но ведь это было ещё до моей договорённости с Дарианом… А что если Дариан и вправду умеет щёлкать пальцами? Он что, мог нарыть информацию и обо мне?.. Нет, это уже паранойя какая-то. Я определенно не хочу больше думать об этом. А если я хочу или не хочу чего-то, что зависит только от меня, я обычно достигаю этого без особых проблем. Больше я об этом не думала. Я отпросилась с работы на вторую половину пятницы и на все выходные ровно по трём причинам: день рождения Жасмин, день рождения Мии и день рождения всеми обожаемой прабабушки Амелии. Эти три дня выстроились в шеренгу друг за другом – восьмое, девятое и десятое числа августа, – но не смотря на это, каждый из дней мы праздновали отдельно. В пятницу Жасмин исполнилось пять лет, в субботу Мия задула на торте свои три свечи, и теперь я выискивала на очередном праздничном торте место для девяносто третьей свечи, предназначенной для Амелии. Не знаю почему Пени отказалась просто купить две свечи в виде девятки и тройки, но я беспрекословно следовала её желаниям, тем более с учётом того, что все три праздника неизменно проводились именно в её доме, всякий раз оставляя за собой горы из цветастого серпантина и грязной посуды, которые я, традиционно, помогала ей убирать. Подходил к концу третий день празднества. Все, кому успело исполниться восемнадцать, но ещё не исполнилось девяносто три, уже были навеселе, явно насладившись слишком крепким как для пунша пойлом. Даже я, взяв в руки длинную газовую зажигалку, пыталась не слишком сильно расслабляться, чтобы не обжечь себе руки во время поджигания свечей. После того как Амелия едва не выплюнула челюсть, всё же задув все свечи за три подхода, и торт был съеден за считанные секунды, четырёхлетняя Рейчел, до этого мирно играющая в компании девочек Рассел, упала с дивана, разревелась, и с этого момента праздник медленно, но верно пошёл на спад. Первым ушёл шериф Иден с двумя пятилетними внуками, следом за ним ретировался его помощник Тэн Бенсон с женой и дочками, после же ухода Даррена Рассела с девочками, остававшиеся до последнего родственники быстро разошлись, и, в итоге, на кухне остались только я, Пени, Нат, Коко и Паула Рассел. Прибрав двор и гостиную, мы загрузили вторую партию грязной посуды в посудомоечную машину и теперь, допивая остатки пунша, разбрелись по разным углам кухни, каждая заняв удобное ей место. Я сидела напротив Пени за столом, Нат стояла со скрещенными на груди руками опираясь спиной о кухонный гарнитур, Коко заняла детский табурет неподалёку от холодильника, а Паула взгромоздилась своей роскошной пятой точкой на свободный от мусорных пакетов пятачок возле раковины.