Поезд останавливается. Я перехожу на зеленую ветку к поездам в сторону Фридсхемсплана. Самуэль с первых дней был трудным ребенком. Он рыдал беспрестанно. Мы с отцом по очереди укачивали его ночью, чтобы хоть кто-то мог поспать. Я тогда не обратила на это внимания, думала, все младенцы такие. Мне было всего восемнадцать лет, у меня не было никакого опыта обращения с маленькими детьми. Но впоследствии задумалась, не проявлял ли он свой характер уже тогда. И не унаследовал ли он эти недостатки от меня: нетерпеливость, тягу к неприятностям, неудовлетворенность. Его, как меня, влекло к опасности, как мотылька влечет пламя. Как и мою мать. Но я обожала сына, и он обожал меня в ответ. Несмотря на то, что мы были неполной семьей, ненастоящей семьей, нам было хорошо вместе – мне, отцу и Самуэлю. Проблемы начались у нас в детском саду. Самуэль кусал других детей. Самуэль отказывался спать в тихий час. Самуэль швырял еду на пол. Самуэль пинал воспитательницу. Маленькие дети, маленькие проблемы. С годами все стало хуже: прогулы, мелкие кражи, бесконечные беседы с встревоженными учителями и недовольными родителями. Не могла бы я призвать сына к порядку? Все это было моей виной. Любой нормальный родитель в состоянии научить уму-разуму своего хулиганистого отпрыска. Что тут сложного? В то же время Самуэль был милым мальчиком, добрым, общительным, щедрым. У него было много друзей. Но проблемы продолжались. И с годами я все больше убеждалась, что все дело в том, что ему передались наши грехи. Я унаследовала худшие черты матери и передала их Самуэлю. Я вспоминаю слова отца. Лицо ангела и сердце змеи. Закрываю глаза и слушаю, как колеса стучат по рельсам, пока поезд пробирается по туннелям через Стокгольм. Здесь прохладнее, чем в нашем районе, и в тонкой летней блузе мне зябко. У Бога есть план для каждого. Предназначение, миссия. Нужно только понять, в чем это предназначение. Нужно внимательно слушать, когда Он позовет тебя, как позвал Самуила-пророка в том храме в Силоме. Может, мое предназначение в том, чтобы помочь Самуэлю? Отец выглядит неважно. Он еще худее, чем во время моего последнего визита, кожа желтая, белки глаз тоже. Волосы, когда-то густые и красивые, давно выпали. На руке, к которой прикреплена капельница, большой налитый кровью синяк. Я осторожно обнимаю его и сажусь к нему поближе. Отец не боится смерти, это мое единственное утешение. Но я боюсь. Не знаю, как я справлюсь без него. Он – единственная семья, которая у меня есть, помимо общины. Это к нему я обращаюсь, когда мне нужен совет, или одолжить денег, или когда мне грустно. Столько испытаний выпало на мою долю. Мне стыдно за эти мысли. Как смею я – здоровая и сильная женщина – жалеть себя? – Здравствуй, моя девочка, – говорит отец. – Привет, – беру я его руку в свои. – Как ты себя чувствуешь? – Не так плохо, как выгляжу, – бормочет отец. – Можешь поднять спинку кровати? Я поднимаюсь и надавливаю на педаль под больничной койкой, чтобы поднять спинку повыше. Папа кривится от боли. Увлажняет языком сухие потрескавшиеся губы. На впалых висках выступает испарина. – Спасибо, – благодарит он. – А вы как? – Все хорошо, – неуверенно отвечаю я. – Я хотел спросить, не могла бы ты заехать ко мне домой и проверить почту? – спрашивает отец и заходится мокрым кашлем. – Конечно. Я колеблюсь, тереблю край пледа, которым укрыты ноги отца, но наконец решаю рассказать всю правду: – Я снова выгнала его из дома. Я уже не первый раз выгоняю его из дома, ты в курсе… Отец кивает. – Ему пора повзрослеть, Пернилла, – шепчет он. – Это было три дня назад. С тех пор от него ничего не слышно. Не знаю, это так тяжело. Не знаю, как я выдержу… Не в силах закончить фразу, я начинаю рыдать. – Ты должна его отпустить. Он вернется. Воцаряется тишина. Я вижу, как тяжело отцу дается каждый вздох. – Разве можно отпустить ребенка? – спрашиваю я. – Разве это позволено? Какой родитель так поступает со своим ребенком? – Ты должна. Пообещай, что не будешь ему звонить. – Но…тогда я поступлю, как мама. Папа дергается и заходится сильным харкающим кашлем. Кажется, что грудь его заполнена гравием. Приступ кашля проходит. Отец закрывает глаза и вздыхает. – Вместо того, чтобы звонить, лучше молись за него. Это единственное, что ты сейчас можешь сделать. Манфред Бьянка Диас живет в уютной квартире, похожей на квартиру Туулы Ахонен, но поменьше и более скромно обставленной, на первом этаже пятиэтажного дома в центре Юрдбру. Нас с Дайте она приглашает сесть за стол на кухне, а сама идет в гостиную. С нашего места за столом видно замотанную в целлофан коляску у стены. Дайте видит мой взгляд, но сохраняет хладнокровие. – Вам помочь? – кричу я Бьянке. Бьянка возвращается с табуретом. – Нет, – улыбается она. – Это беременность, а не инвалидность. Дайте поднимается. – Садитесь на стул, юная дама, – просит он, сам садясь на табурет. Бьянка улыбается, пожимает плечами и послушно опускается на стул. Я присаживаюсь, сжимая зубы от боли в колене. Бьянке Диас двадцать лет, как и Юханнесу, но выглядит она совсем юной. Длинные волосы выкрашены краской медово-коричневого цвета. На концах светлее, чем у корней. Худоба резко контрастирует с огромным животом. Кажется, что она может родить в любую секунду, хотя я знаю, что до родов еще месяц. Что-то в ней напоминает мне Афсанех, когда она носила Надю, и сердце сжимается от боли. – Мне очень жаль из-за того, что приключилось с Юханнесом, – начинаю я. Бьянка кивает. – Да, это печально. Голос у нее поразительно спокойный. Она не выказывает никаких чувств, словно говорит не об отце своего ребенка, а о том, что стиральная машина сломалась или молоко закончилось.