Удаляю эсэмэс и бросаю телефон на пол. Он подпрыгивает пару раз на коврике и остается лежать перед душем. «Нет», – думаю я. На этот раз все будет по-другому. На этот раз его надо проучить. Манфред Мы с Афсанех сидим по обе стороны больничной кровати. Между нами лежит Надя, окруженная аппаратами, поддерживающими в ней жизнь. Электроника пикает и шипит. Одна ручка в гипсе, из дырочки на шее трубка протянута к аппарату искусственного дыхания. Рядом мониторы, на которых видно пульс, температуру, уровень кислорода и давления в мозгу. Здесь столько электроники, что кажется, будто мы на борту космического корабля. И коридора доносится шум шагов: наверное, кто-то спешит к еще одному больному ребенку. Рядом с изголовьем, у белого столика с компьютером, сидит Ангелика, врач отделения интенсивной терапии. Она хороший врач. Они все тут хорошие: в отделении интенсивной терапии для детей, куда нас перевели после первой недели в реанимации. Они заботятся не только о детях, но и о нас, родственниках. Приносят еду, кофе, объясняют то, что невозможно объяснить. Держат тебя за руку, утирают слезы. Не знаю, откуда у них берутся силы. Надю ввели в искусственную кому. Она получила повреждения черепа, когда выпала из окна, и врачи сделали это для того, чтобы мозг мог восстановиться. Но никто не знает, выйдет ли она из комы, и если да, то какая жизнь ее ждет. Прошло уже три недели. Я думал, что со временем мне станет полегче, что я смогу примириться с незнанием того, что будет дальше, но легче мне не стало. Наоборот, с каждым днем мне все больнее находиться в подвешенном состоянии. Я выпускаю влажную теплую ручку Нади и откидываюсь на спинку стула. Смотрю на Афсанех, сидящую, опустив голову на руки. Есть что-то символичное, почти судьбоносное в том, что мы сидим по разные стороны постели. Я не могу дотянуться до Афсанех, а она – до меня. Даже если бы мы хотели, Надя лежит между нами. Ее несчастье встало между нами. Дома то же самое. Мы с Афсанех едва разговариваем, она избегает дотрагиваться до меня. А касаюсь ли я ее? Не знаю. Не помню. Я столько всего не помню. Дни проплывают мимо, как корабли в море, не задерживаясь в моем сознании. Случается, что я встаю утром, сажусь на диван в гостиной и сам не замечаю, как начинает смеркаться. Время прекратило существование. Все, что у меня есть, это одно затянувшееся сейчас – болезненное ожидание того дня, когда Надя наконец очнется из комы или заснет навсегда. Афсанех выпрямляется и одной рукой массирует затылок. – Я схожу за кофе, – говорит она, не спрашивая, буду ли я. Я молчу. Смотрю в окно, где в голубом небе светит солнце, а ветерок шелестит зеленой листвой. Ангелика смотрит на меня из-за компьютера. – Тебе что-нибудь принести? Я собиралась в кухню. – Нет, спасибо, ничего не нужно. Я больше не чувствую голода. Хотя всегда любил поесть. С самого детства был толстяком, а за последние недели похудел килограмм на десять. Самый эффективный метод похудения – жизнь со смертельно больным ребенком. Достаточно утратить бдительность лишь на мгновение, и ребенок выпадет из окна, выбежит на дорогу или свалится в воду с плотика. Жизнь тянется бесконечно. Жизнь как старый усталый осел. Но смерть стремительна, как молния. Ей достаточно секунды, мгновения, вдоха. Смерть – это кобра, нападающая без предупреждения. Она быстрее собственной тени. Как Лаки Люк. Мобильный звонит, и я долго смотрю на экран в недоумении, прежде чем ответить. – Манфред? Это Малин. Я не сразу понимаю, что звонит моя коллега Малин Брундин. Малин работает в Катринехольме, но она вместе с нами расследовала преступление в Урмберге, ставшее одним из самых громких в Швеции. Расследование навсегда перевернуло жизнь Малин. Оказалось, что ее родственник много лет держал в заточении в подвале женщину, и эта женщина оказалась родной матерью Малин. Другими словами, шведка, вырастившая Малин, женщина, которую она называла мамой, не была ее биологической матерью. Такое нелегко пережить. Я был удивлен, что она не бросила работу в полициии не переехала в Стокгольм или другой крупный город, где проще было бы спрятаться от прессы и любопытствующих. Малин летом заменяла заболевшую коллегу в Стокгольме по моей рекомендации. Почему-то я думал, что ей пойдет на пользу уехать из Урмберга и что пребывание в столице поможет залечить душевные травмы. – Привет, – здороваюсь я. – Как ты? – спрашивает она. Как ответить на этот вопрос? Люди все время спрашивают, как я, но я перестал отвечать правду, у меня больше нет сил объяснять. Не только потому, что это больно, но еще и потому, что это занимает слишком много времени. К тому же я сам не знаю, каково мне, потому что давно утратил способность чувствовать. – Без изменений, – после некоторой заминки отвечаю я. – Мы хотели спросить, придешь ли ты, потому что хотим начинать. Проклятие! Я вдруг вспоминаю. Сегодня я должен был вернуться на работу. Больничный кончился, и жизнь – во всяком случае рабочая – снова началась. – Черт, Малин, извини, – говорю я. – Я наверно перепутал дни. Я в больнице с Надей и совсем забыл… – Все в порядке, – отвечает она, очевидно, предвидя такой ответ. – Можешь присоединиться к нам завтра. – Нет-нет, я приеду. Пауза. – Нет, лучше подожди нас в больнице, – продолжает коллега. – У нас новое дело. Тело выбросило на берег в южной части Стокгольмского архипелага. У нас встреча в морге в Сольне через час. Сможешь подъехать туда? – Поколебавшись, она продолжает: – Ты же уже в Каролинской больнице. Асфальт раскалился от жаркого солнца, от вчерашнего ливня не осталось ни следа Малин стоит перед входом в кирпичное здание и вертит в руках телефон. Незаметно выбросив сигарету, я подхожу к ней. Длинные каштановые волосы, худое сильное тело. Темные глаза, прищуренные от солнца, поджатые губы. Это Малин, какой ее знаю. Но щеки и бедра округлились, а футболка обтягивает круглый живот. Они с Андреасом ждут ребенка. Они вместе работали над расследованием в Урмберге и постоянно цеплялись друг к другу. Спорили обо всем – от иммиграции до социальных пособий и не могли даже договориться, из какого ресторана заказать обед. А теперь планируют принести новую жизнь в этот мир.