Часть 7 из 19 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Неожиданный поворот событий, я вам скажу.
– Ты по-прежнему куришь тайком? – Малин поднимает брови, кивая на окурок на земле.
Я не отвечаю, только хлопаю ее по плечу.
В паре метров от Малин стоит Гуннар Вийк по прозвищу Дайте.
Я кошусь в его сторону.
Борода седая и растрепанная, веки такие тяжелые, что непонятно, как ему что-то удается разглядеть из-под них и очков в тонкой стальной оправе. Живот распирает рубашку с коротким рукавом. Из-под коротковатых синтетических брюк торчат голые опухшие лодыжки. На ногах – старые коричневые сандалии.
Гуннар – настоящая легенда. Он потомственный полицейский. Члены его семьи дорого заплатили за возможность работать в полиции. Но больше всего он известен как главный полицейский Казанова. Если верить слухам, волочился за каждой юбкой. И загнав свою добычу в угол, подавлял жалкие попытки сопротивления своей коронной репликой: «Дай этому случиться».
Разумеется, слухи распространяются быстро, и вскоре умники из полиции дали ему прозвище «Дай-этому-случиться». С годами прозвище сократили для удобства, и он сначала превратился в «Дай-этому», а потом в «Дайте».
Мы здороваемся. Мы раньше не работали вместе, но знаем друг друга, хоть и поверхностно.
Гуннар неплохой полицейский, хоть с годами и стал нытиком. Его коллеги говорят, что он особенно угрюм, когда ни с кем не встречается.
– Что тут у нас? – спрашиваю я.
– Мужчина. На вид лет двадцать, – отвечает Дайте, теребя бороду. – Тело обнаружил рыбак.
– А мы тут зачем?
Вопрос не праздный. Оперативное отделение не расследует обычные убийства.
– Мы думаем, что его смерть связана с расследованием, которое сейчас проводится. И к тому же в стокгольмской полиции не хватает ресурсов. Они попросили нас помочь.
– Личность жертвы установлена?
– Не совсем, – говорит она, щурясь от солнца.
Я чувствую на себе ее взгляд.
Я, должно быть, выгляжу ужасно. Небритый, немытый, неподготовленный. Я совсем не похож на прежнего Манфреда.
Он бы никогда не пришел на работу в таком виде.
Прежний Манфред носил рубашки и костюмы-тройки. В кармане пиджака у него всегда был шелковый платок, и он благоухал, как парфюмерная лавка.
Прежний Манфред носил до блеска начищенные итальянские туфли из мягкой телячьей кожи и эксклюзивный, но неброский «Ролекс» модели пятидесятых годов.
Но прежнего Манфреда больше нет.
– Идем? – говорит Малин и направляется ко входу.
Судмедэксперт Самира Хан обнимает меня при встрече. Она маленькая и хрупкая, как ребенок. Длинная темная коса аккуратно лежит между лопаток.
– Как ты исхудал! – восклицает она, сжимая мне руку повыше локтя и потом шепотом добавляет: – Как она?
– По-прежнему в коме.
Самира кивает и поправляет фартук.
– Это чтобы мозг мог восстановиться, – поясняет она. – Послушай, дети в этом возрасте способны восстанавливаться очень быстро. И мозг обладает фантастическими способностями компенсировать утрату функций.
Я киваю. Все это я уже слышал раньше.
Мы идем в зал для вскрытия.
– Так кто, вы думаете, покойный? – спрашивает у Малин Самира.
– Мы думаем, что это может быть Юханнес Ахонен, – говорит Дайте, закладывая за губу снюс. – Но это предположение основано на том, что у мертвеца такая же татуировка.
Самира кивает.
– Придется дождаться заключения судебного ортодонта и результатов ДНК-анализа, чтобы точно установить личность.
Она открывает дверь и пропускает нас вперед. Характерный удушающий запах смерти ударяет мне в лицо. Краем глаза я вижу, как морщится Малин. Дайте, напротив, и бровью не повел. Просто прошел в палату, даже не вынимая рук из карманов.
– Посмотрим? – спрашивает Самира, надевает очки и полиэтиленовый фартук и подходит к столу для вскрытия.
На столе из нержавеющей стали лежит тело мужчины. Разбухшее и посиневшее. Кожа в некоторых местах потрескалась и напоминает тонкий зеленый брезент, небрежно накинутый на что-то белесое и бесформенное.
Когда я подхожу к столу, что-то внутри меня сжимается. Может, потому что мои чувства в расстройстве – обычно я так остро не реагирую на покойников. Словно холодная рука шарит в груди в поисках сердца. Я боюсь, что Надя тоже когда-то окажется на таком столе. Я знаю, что этот мужчина тоже чей-то ребенок.
Я зажмуриваюсь.
– Вскрытие будем проводить во второй половине дня, – говорит Самира, натягивая перчатки. – Но я подумала, что, возможно, вы захотите взглянуть на него пораньше.
Она продолжает:
– Как вам уже известно, тело было завернуто в покрывало и обмотано железной цепью. Когда ткани разлагаются, в грудной клетке и животе образуются газы – прежде всего метан и углекислый газ. Из-за этого тела утопленников часто всплывают на поверхность. В этом случае тело нарочно обвязали утяжелителями, чтобы оно не всплыло. Но это не означает, что он был убит. До вскрытия я не могу назвать причину смерти. Пока могу только сказать, что тело подверглось насильственным действиям, поскольку обе ноги, таз и спина сломаны.
– И кто-то отрезал ему руку, – добавляет Малин, кивая на отсутствующую левую руку.
– Необязательно, – возражает Самира. – Руки и ноги имеют тенденцию отваливаться, когда тело долго лежит в воде. Это могло произойти само по себе, по вине животного или механизма, например, лодочного пропеллера.
Дайте кивает, хмыкает, сводит кустистые брови.
– А это что за белое вещество? – спрашивает Малин.
Самира касается пальцами воскообразной субстанции, местами покрывающей тело.
– Адипоцир, или трупный воск. Образуется путем гидролиза из жира, когда тело долго находится в холодной воде.
– Черт, – бормочет Малин, но замолкает при виде недовольной мины Дайте.
– Когда он умер? – спрашивает он, делая заметки в блокноте.
– Я бы предпочла отложить этот вопрос, – тянет с ответом Самира. – Много факторов влияют на то, как быстро тело разлагается в воде: температура, содержание соли, кислорода, и так далее. Но предварительно могу предположить, что смерть наступила месяц-два назад. Трупный воск образуется не сразу.
– А татуировка, из-за которой вы решили, что это Юханнес… – интересуюсь я.
– Ахонен, – вставляет Дайте.
Самира поднимает руку покойного, чтобы мы могли разглядеть что-то темное на коже.
– Смотрите, – говорит она.
Дайте наклоняется вперед. Малин тоже, но я вижу, что ее взгляд обращен к двери, а лицо побледнело.
– Татуировка? – уточняю я.
– Да, – отвечает Самира.
– Ничего не видно, – жалуется Малин.
– У вас что, глаз нет? – фыркает Дайте, почесывая кончик носа. – Это птица.
Самира кивает.
– Орел. Возможно, орлан-белохвост или беркут. Они очень похожи. У Юханнеса Ахонена была такая же.
Она идет к письменному столу, снимает перчатки и бросает в желтый мусорный пакет с надписью «Опасные отходы», потом листает папку с бумагами.
– Вот, – протягивает она мне пачку фотографий.
На первой фотографии татуировка орла с характерным изгибом клюва и распростертыми крыльями, словно тот собирается приземлиться или вонзить когти в добычу. На другой – тело, завернутое в клетчатое покрывало и перетянутое грубой ржавой цепью, в звеньях которой запутались водоросли.
– На снимке увеличенная татуировка Ахонена, которую взяли с «Фейсбука», – поясняет Самира.
– Сегодня этих татуировок пруд пруди, – комментирует Дайте, выдвигая вперед челюсть. – Каждый второй придурок имеет татуировку. И наверняка таких орлов тоже как собак нерезаных.
– Не сомневаюсь, – отвечает Самира. – Но выяснять это – ваша работа. Можете забрать снимки. Я распечатала их для вас.