— Неужели вы действительно… — спросил он, — я хочу сказать, в самом деле… мне всегда казалось, что Симла… — и он попытался вспомнить, не случалось ли за время существования «Уоррена Гастингса и Клайва» какого-либо заслуживающего доверия прецедента. — Симлой, — холодно произнес Генерал, — называется этот дом. Мистер Уоттерсон, который всегда думал, что этот жилой дом с хозяйственными постройками и земельным участком и имущество, могущее быть предметом наследования, именуется Обурн-Лодж, откашлялся и сказал: — Безусловно, безусловно. — Теперь все ясно? — спросил Генерал. — Совершенно, дорогой сэр Оливер, — ответил мистер Уоттерсон с большим облегчением. Таким вот образом тетки Дженни, Кэролайн и Джейн, стали жить вместе в Обурн-Лодже. Пророчество Генерала сбылось: никакие мужья не взяли на себя заботу о них. Сомнительно, однако, чтобы по этой причине Джейн Латур могла считаться старой девой. II Сэр Оливер не был похоронен в Аббатстве[7]. Он выразил желание уйти без всякого этого дурацкого вздора, и его желание было исполнено. Все некрологи высоко оценивали заслуги Генерала перед страной, в некоторых случаях перечислялось, в чем они состояли. Высшие военные чины последние полтора года находились в тяжелой ситуации, поэтому было нетрудно выражать энтузиазм по поводу Генерала, который никогда не был в Южной Африке, а теперь уже не мог там оказаться. Одна из самых патриотично настроенных газет сообщала малоизвестный факт, что сэр Оливер был готов занять важный командный пост в Трансваале, и давала понять, что все победы, одержанные бурами в его теперь уже вынужденное отсутствие, едва ли не служат им к чести. Кэролайн осталась за старшую. Мистер Уоттерсон посоветовал ей обращаться к нему, если при каких-то затруднениях ей будет не хватать помощи отца. Поскольку Кэролайн никогда никакой помощи от отца не получала, она поблагодарила и сказала, что вполне справится сама. И справилась. Оливер поступил в Сандхерст, а оттуда — в гусарский полк, и сине-желтый мундир придавал ему необычайно удалой вид. Джейн сменила одну за другой несколько школ и получила довольно разносторонние познания; но только не в области английской истории (поскольку волею судеб, в какой бы школе она ни оказывалась, там в это время изучали Генриха VIII). В восемнадцать она со своей эксцентричной красотой, своим кошачьим безразличием к окружающим и, разумеется, со знанием эпохи Генриха VIII (накопившимся к тому времени) поступила в частный пансион благородных девиц. В двадцать она окончила его, и началась великая война. С наступлением великого мира в Обурн-Лодже снова обитали трое Уинделлов. Во-первых, Кэролайн. Теперь ей было сорок три (отцу она всегда казалась сорокатрехлетней), она осталась старой девой, как он и предполагал. В отличие от ровесниц она отказывалась прибегать к ухищрениям наступающей Новой Косметической эры. Она выглядела одинаково при любом освещении и (в пределах комнаты) с любого расстояния, тем самым обретя индивидуальность, какой ей не мог предсказать никакой викторианец. На свете была только одна Кэролайн Уинделл. Теперь Джейн. Лондон был полон таких Джейн Уинделл. Сейчас ей было двадцать пять, во всяком случае, она выглядела на двадцать пять. Она развлекала войска во время войны; но каким образом, неизвестно. Однако работа в труппе актеров в Гавре и Руане ясно показала, что наибольший простор для природных способностей Джейн предоставляет ей Сцена. И наконец, осиротевшая Дженни. Ей было пять. III Поскольку Эдуард мало что дал Джейн, и Георг, по мнению Кэролайн, не преуспевал в воспитании современных девушек, Дженни воспитывалась королевой Викторией. Под этим покровительством она расцветала в своем собственном мире. Дженни была дочерью удалого юного Гусара, которого никогда не видела. Она радовалась и гордилась, что он был гусаром. Обращаясь к Богу в своих детских молитвах, она не раз говорила, что он, возможно, служил в Манчестерском полку. Каждую ночь они разговаривали друг с другом в постели. — Ну, Дженни, что мы будем делать сегодня вечером? Наверное, она тогда читала «Робинзона Крузо», написанного мистером Даниэлем Дефо. — Дорогой, я думаю, мы потерпим кораблекрушение сегодня вечером, и нас вместе выбросит на необитаемый остров. — Без тетушек? — А как ты думаешь, дорогой Гусар? — Мне не нравится тетя Джейн, — с удалью в голосе сказал Гусар. Дженни обратила внимание Бога на то, что это сказал Гусар, а не она. — Мне нравится тетя Кэролайн, но не думаю, что она будет хороша на необитаемом острове. (Нам обоим она нравится, объяснила Дженни, но мы не думаем, что она будет хороша на необитаемом острове. Ведь так?) — Значит, там будем только мы со тобой, Дженни. Ну, а теперь корабль разваливается, и я плыву, посадив тебя на спину. Вперед! Когда ей было девять, она познакомилась с Джулианом. — Ну, Дженни, что мы будем делать сегодня вечером? — Дорогой, я думаю мы можем быть Бесстрашной Троицей, если ты не против. Ты ведь не против, Гусар, дорогой? Ты будешь Хоресом, а я стану твоей правой рукой. — А как насчет левой руки, Дженни? — Наверное, ты что-нибудь придумаешь, дорогой. — Может быть, Джулиан? — спросил Гусар, подумав. — Дорогой, это чудная мысль! Тебе всегда приходят в голову чудные мысли. А потом, год спустя, тетя Джейн познакомилась с графом де ла Тур. Во всяком случае, она так сказала. — Гусар, дорогой. — Да, Дженни? — Ты понимаешь, почему тетя Джейн сбежала с французским графом? — Да, Дженни. — Почему им пришлось бежать? — Он хотел оказаться во Франции быстрее, чем успеешь сказать «Vive la France!»[8], а туда долгий путь. — Наверное, так оно и было… Гусар, дорогой. — Да, Дженни? — Почему о ней больше не надо говорить? — Потому что они везут королю в изгнании секретные послания, а об этом никто не должен знать. — Наверное, так оно и есть. Я ничего не скажу Джулиану. — Нет, нет, не надо. — Я не буду ему говорить. Я думаю, он просто глупый малыш. — Я тоже так думаю, — сказал необыкновенно умный Гусар. Таким образом тетя Джейн покинула Обурн-Лодж… И Джейн Латур, которая впоследствии играла на арфе и делала другие странные и потрясающие вещи, больше никогда не видела Дженни. Но Дженни, как нам известно, довелось увидеть Джейн Латур. IV Когда тетя Кэролайн умерла, Дженни было восемнадцать. Первым делом Дженни подстриглась. Волос было очень много, чуть разного цвета, словно скирда соломы после дождя, а как только их благополучно убрали, она задумалась, не было ли это оскорблением тетиной памяти — так сразу объявить о своей независимости. Затем она вспомнила, что некоторые племена непременно обривают головы в знак траура, значит, если бы она была из такого племени, ей пришлось бы остричься. От этой мысли ей стало легче. А когда она посетила мистера Уоттерсона (которому было уже около восьмидесяти), и мистер Уоттерсон ничего не сказал о ее новой прическе, поскольку в свои восемьдесят не заметил разницы, она почувствовала себя совсем хорошо. Мистер Уоттерсон предложил, чтобы они сдали Обурн-Лодж (со всей мебелью) на год, а Дженни этот год пожила бы с ним и его дорогой женой и за это время, как он выразился, смогла бы осмотреться. Мистер Уоттерсон жил в доме в Сент-Джонс-Вуде, с садом, и, разговаривая с Дженни, он вдруг увидел, как она сидит в гамаке, подвешенном между двумя грушевыми деревьями, читая журнал в яркой обложке, над ее головой распевает дрозд, а на траве лежит шляпка с вишневыми лентами; это было как воспоминание из какого-то другого мира; и слезы выступили на его старых глазах, и он понял, что ничего уже больше не будет, а скоро не будет и его самого. Но так же вдруг он забыл обо всем и вспомнил об оставшихся шести дюжинах портвейна и о том, что дивиденды по привилегированным акциям «Виктория Фоллз» должны повыситься. — Вы очень добры, — сказала Дженни. — Вы понимаете, дорогая, что теперь я ваш опекун? — Ой! — произнесла Дженни и подумала: «Еще один опекун!», на самом деле ей нужен был только ее дорогой Гусар. Она задумалась, что скажут о ее стрижке, потому что миссис Уоттерсон непременно ее заметит. Но, слава Богу, обратного пути нет. — Я думаю, именно так мы и поступим, дорогая.