– Знаешь, важное свойство настоящей беседы, как мне представляется, добровольная уязвимость. Когда позволяешь идеям плыть туда, куда им хочется, даже если тебе неловко. Хочешь поговорить про моего отца – запросто. Я буду рад, Ной, буду рад оказаться беззащитным перед тобой. – Хм. Спасибо. – Пожалуйста. – Так вот… о твоем отце… – Погоди, не так быстро. – Извини, я так понял, что ты… – Мы обязательно поговорим о нем, но ты уклоняешься от более важной проблемы. – Да? – Мы говорили про твои сложности с Аланом и вдруг – бац! – перескочили на моего отца. Такова уж человеческая натура: когда подбираешься слишком близко к правде, она пугает. Но давай будем держаться сути. – А в чем суть? – В правде. В последовательности. В обмене. Ной, у нас тут происходит единственная настоящая беседа в этом доме! И каждая реплика крайне важна, понимаешь? Мы не имеем права кудахтать, как безголовые куры, болтать о любимых группах и дерьмовых фильмах, гадать, сойдутся или не сойдутся герои сериала, и спят ли они в реале, и кто из них крутой, а кто отстойный. И мы не станем обсуждать сравнительную ценность лайков и репостов и каким фильтром в Инстаграме вытянуть синеву в глазах. – Это у тебя что, трава на гидропонике? – Нам ни к чему перебирать сто один способ преуспеть в жизни. Я уже это проходил, и ты это проходил, и нам обоим это надоело. – Будем держаться сути? – Будем держаться сути. – Боюсь, я перерос собственную жизнь, Ротор. – Ага, наконец-то мы сдвинулись с мертвой точки. – В смысле, вот я сейчас слышу себя и даже не могу… Ну не знаю. – Все нормально. – Вчера я узнал, что могу получить стипендию для пловцов в университете Милуоки, и должен бы писать кипятком от восторга, но получается так, что мы выбираем колею лет в двенадцать, а то и хуже, другие выбирают для нас колею, и дальше мы вроде как должны следовать по ней всю жизнь. Нахрен. Я уже наплавался. И я не хочу идти в колледж. Мне нужна новая колея. Моя жизнь – все события, все люди – в полнейшем застое. Я не считаю себя лучше других. Остальные тоже растут, как я понимаю, только по-другому. А моя жизнь – она как старый свитер. Я вырос из него. Не то чтобы он мне не нравится или я его не ценю. Но я больше не могу его носить. – Тебе нужен новый свитер. – Мне нужен новый свитер. – Ной? – Что? – Я думаю, ты должен пойти со мной. 12. несчастливые судьбы Бегонии, как выясняется, не особенно душисты. Может, раньше они и были душистыми, как знать. Остается только гадать, понимали ли здешние жители, чем рискуют, когда разбивали клумбы так близко к тротуару, – что в один прекрасный день некий юноша накачается под завязку пивом, отполирует его жидкой вулканической лавой, вступит в безумную беседу с незнакомцем в огромной библиотеке, с полоборота согласится пойти к нему домой, и вдруг юноше срочно понадобится удобное место, чтобы извергнуть потоки вулканически-пивной смеси. Нужно послать им благодарственную открытку. Пусть знают, что их бегонии использованы в точности по назначению. – Все хорошо, чувак? – Ротор держится в нескольких шагах позади. – Как посмотреть. – Ха! Тоже верно. – Я вроде как утонул в море вишневого пива, так что сам скажи. – По-моему… – Катастрофично? – Я хотел сказать «сногсшибательно». Но я и сам не образец воздержания. Мы возобновляем движение; не скажу за Ротора, но у меня все силы уходят только на то, чтобы переставлять одну ногу за другой. Не знаю, приехал он на вечеринку или пришел пешком, но Пидмонт-драйв всего в шести кварталах отсюда, что радует, поскольку в машину с ним я бы ни за что не сел. – Готов убить за стакан кофе, – говорю я. – И не говори, чувак. Я бы тоже многое отдал за мгновенную телепортацию в «Кротовую нору». – В «Кротовую нору»? – Только не говори мне, что ты там ни разу не был. – Он вытаскивает телефон, и через минуту протягивает его мне: – Зацени. Я пролистываю снимки кафе, украшенного артефактами из восьмидесятых – от древних компьютеров до классических киноафиш, – и тут… – Погоди, это что ли?.. – Ага. «Делориан»[8]. Алкоголь странно действует на разум. «Делориан» в кафе не вызывает у меня сейчас особого удивления, хотя завтра до меня наверняка дойдет, и я выпучу глаза: что за бред? Я возвращаю телефон Ротору и только теперь понимаю, какого он высокого роста. Я не очень хорошо разглядел его в библиотеке, если не считать очков в роговой оправе и кудлатой шевелюры. Кожа у него еще бледнее, чем у сестры, почти прозрачная. Как у призрака. Который редко выходит на улицу. Призрак-отшельник. – Честно говоря, – замечает Ротор, – так и не понимаю, в чем его ценность. – Я забыл, в чем… хм-м-м… – Господи, никогда не буду больше пить. – Я забыл, о чем мы говорили. – О воздержании, без которого я прекрасно обхожусь. Воздержание! – вопит он; эхо разносится по кварталу, и меня немножко утешает, что не я один слетел с катушек. – Как по мне, если подумать, почему нельзя желать большего? Я отлично понимаю, что он имеет в виду. – Мне иногда кажется… – Я сглатываю и трясу головой, чтобы привести ее в порядок. – Мне кажется, что жажда жизни у меня больше обычной, как будто конец уже близок, и поэтому нужно поскорее все испытать, все почувствовать, все сделать, пока не поздно. – Папа однажды сказал, что не создан для долгосрочной эксплуатации. Теперь его слова похожи на жутковатое предсказание. Несколько месяцев назад я читал в «Тайм» или в «Ньюсуик» заметку про революционные изобретения, и смерть доктора Лавлока там называли трагедией года. Пуля в голову, насколько я помню, что вызвало в нашем окружении небывалый всплеск любопытства. Коллективный разум Айвертона не прощает тех, кто претендует на личное пространство – бонус от сочетания богатства и скуки. – Так твой отец… – начинаю я снова, ничем не отличаясь от любопытствующей толпы. К счастью, Ротор вроде бы не обижается. Он говорит, что отец предпочитал термин «когнитивный архитектор», а не «изобретатель», потому что последние вызывают ассоциации со школьными ярмарками научных проектов. – Он всегда был слегка странным. Отсюда и мое имя, – поясняет Ротор. По его словам, родители не сумели сойтись во мнении, поэтому решили дать ему два имени и подбросили монетку, кому придумывать первое, а кому второе. – Вот так и становятся Ротором Патриком, – добавляет он и опять начинает насвистывать Space Oddity. – Это твой любимый Боуи? – Пожалуй. – У Алана тоже. Сколько бы мы ни выбирали лучшую песню Боуи, он каждый раз говорит: «Она ведь начинается со стартового отсчета, Но. На кону будущее космических исследований». – А ты какую песню Боуи считаешь лучшей? – интересуется Ротор. – Я предпочитаю Changes. – Ха. «Перемены». Грамотно. Я заметил, что Ротор не смеется по-настоящему. Он произносит «ха» как обычное слово, и в результате оно превращается в реплику, будто мы на сцене и он читает текст пьесы. – Какой у тебя любимый альбом? – спрашиваю я.