В совещательной комнате судьи находились на удивление мало. Вышли минут через пять, и другой судья, одна из женщин, стала читать с листа, не глядя в зал. Согласно определению суда уголовное дело направлялось прокурору области для производства дополнительного расследования и розыска обвиняемого. Гражданин Коньков Георгий Леонидович из-под стражи освобождался в зале суда… Счастливая родня Коньковых, а также их многочисленные друзья от радости хлопали в ладони. Председатель опять багровел: Фемиде поставили подножку, и профессиональный юрист ничего не мог с этим поделать. Не его дело ловить настоящих бандитов. Татуировка, видите ли, в паху. И на запястье. И все это не сходится с арестантским делом, заведенным на Пашу в тюрьме. Дело арестованного срочно доставили в кабинет к судьям, те изучили его и поняли, что нет большей выгоды, чем отпустить невиновного с миром, пока тот сгоряча не наложил на себя руки. Мы вышли с дядей Вовой на улицу. Люська стояла возле входа и кого-то искала глазами. Она кого-то хотела увидеть, но только не нас, потому что сразу же отвернулась и пошла ступеньками вниз, к широкому тротуару с вечно зелеными елями вдоль дороги. Потом повернула к матери, подхватила под руку и зашагала к остановке. Асфальт потел у меня под ногами. Люську ничуть не расстроило происшедшее. Мало того, меж губ у нее мелькнули в улыбке зубы. — Что с ней? — удивился я. — Сам не пойму, — говорил дядя Вова. — Не пойму я и все. Может, от нервов, когда долго ждешь и под конец понимаешь, что ждал не того. Мы постояли минут десять, глядя, как счастливого Гошу родня уводит к машине. Потерпевшие, к числу которых был причислен и я, не стесняясь, громко поминали всех на свете скотов. Потом все разошлись, оставив на крыльце ворох окурков. Глава 23 Не каждый день приходится видеть, как подсудимого освобождают из-под стражи в зале суда. Больше всех, конечно, страдала Вера Ивановна, навсегда потерявшая сына. — Никто мне его теперь не вернет, — говорила она, сморкаясь. — Ни бог, ни царь и не герой… Нет сына. И никто за него не ответит. — Ответит, — обещал я, горячась и ловя себя на мысли, что сам хожу по лезвию ножа. Однако после этого прошло целых две недели, а я все еже был жив и здоров, и даже окна в квартире были у нас целыми. Паша Коньков словно позабыл номер моего сотового телефона. Бандит ушел в тину и, вероятно, теперь вовсю наслаждался свободой. — Может, он боится тебя, — рассуждал дядя Вова, сидя у нас допоздна. — Ты же теперь в милиции служишь. Тоже ведь можешь, при случае, загнуть ему в рыло. Не так ли, Анна Степановна? Но мать молчала. Ей визиты Орлова начинали надоедать, хотя и знали они друг друга тоже очень давно, когда все мы еще жили в пригороде. На Кавказ меня так и не отправили, вспомнив, что я еще не прошел милицейскую подготовку и не принял присягу сотрудника ОВД. Так что в последнее время я упражнялся в учебном центре на Опытном поле, где ученые-селекционеры раньше выращивали картошку. Теперь здесь располагалась просторная милицейская учебная база, включающая тир, просторный спортивный зал, учебные классы и общежитие. А потом и настал тот день, когда закончилось обучение. Нас привезли в управление внутренних дел, построили в коридоре возле флага. В торжественной обстановке мы приняли здесь присягу. «Поступая на службу в органы внутренних дел, клянусь…» Без этого не могло быть службы. Ни армейской, ни флотской, ни милицейской… Я стоял в строю, а напротив нас собралась целая куча стариков-ветеранов, среди которых оказался и дядя Вова — совсем еще молодой по сравнению с остальными дедами. Старики поздравляли нас с поступлением на службу, вручали цветы, хотя мы их пока что не заслужили. Генерал тоже поздравлял, вручая каждому личный номер сотрудника. Мероприятие проходило в первой половине дня, так что вторая его часть осталась у меня полностью свободной. И мы с Орловым решили посидеть у нас дома. Сели в маршрутку и отправились к себе в Заволжский район. Купили возле дома бутылку шампанского и бутылку водки. Нам никто не мешал это сделать — посидеть и отметить: маманя была на работе, а Надя Козюлина так и не переехала к нам, хотя и собиралась до этого. — За тебя, — сказал дядя Вова, поднимая свой стакан. — За нас, — поправил я ветерана. Мы чокнулись и выпили. — Но только ты до конца оставайся в органах, — учил Владимир Сергеевич, — чтобы ни шагу назад, потому что знаешь, как бывает: придут, хлебнут для начала, а потом назад — не по ним служба. Так что если уж пошел, то до конца. Ты меня понял? Кивок моей головы оказался для него недостаточным, и тот вновь переспрашивал: — Ты понял меня, Николай? — Естественно, — выдавил я из себя. — Так-то вот. Не забывай… Он был в курсе проблемы, что привела меня в милицию. И знал, что на службу меня сосватал следователь Вялов, решивший убить сразу нескольких зайцев: и деньги сэкономить, и сотрудника приобрести, и жизнь свидетеля сохранить. Хитер оказался Вялов, хотя и немножко наивный, поскольку все эти планы оказались шиты белыми нитками. — Одно меня смущает, — переживал дядя Вова, — куда Петя наш делся. — Действительно, — соглашался я. Дело в том, что сразу после суда, поняв, что главный герой оказался на свободе, мы решили с Орловым вновь побывать на острове. На той же дюралевой лодке, взятой на прокат у знакомого старика, мы добрались до острова, причалили к берегу, поднялись на борт поваленным деревом и принялись осматривать судно. Сварочные швы на двери оказались разрезанными. С фонарями в руках мы опустились в трюм, но там оказалось пусто. В килевой части сквозь толщу стоялой воды виднелся обычный стальной набор днища с поперечными и продольными балками, покрытыми слоем ила. У самой кормы, правда, показалось что-то подозрительное. Но это оказалась чья-то затонувшая старая фуфайка. Изделие оказалось настолько старым, что распалось на части, когда дядя Вова подцепил его со дна обломком удилища. Я вынул сотовый телефон и посмотрел на дисплей: аппарат находился в состоянии поиска сети. И сколько бы я ни манипулировал кнопками, двигаясь по замкнутому пространству, связь из трюма не устанавливалась. Это свидетельствовало лишь об одном: ни Паша, ни его подручные не могли сообщить о себе, оставаясь в трюме. О них позаботился кто-то другой. — Самих бы не заварили здесь, — хмуро заметил дядя Вова. И мы торопливо вернулись к выходу и стали осматривать дверь. В тяжелой переборке отчетливо виднелись вмятины от нескольких пуль. — Не смогли пули пробить. Не смогли, — бормотал дядя Вова, а потом вдруг воскликнул: — А это что у нас?! Взгляни-ка сюда! Я приблизился к Орлову, присел рядом с ним и стал рассматривать пол: на ржавой поверхности расплылось овальной формы пятно, невидимое со стороны. Наверняка это была чья-то засохшая кровь. Кровь была, а трупа не было. — Выходит, его спрятали в другом месте, либо он жив до сих пор и прячется, — рассуждал Орлов. Оба мы думали об одном и том же человеке — о Петьке Обухове. Его это кровь сохла на ржавом стальном полу, потому что именно он прогуливал на работе, и как раз его разыскивал следователь Вялов, вновь принявший к своему производству сразу два уголовных дела — по обвинению Паши Конькова и дело по факту подмены обвиняемого на его брата. Но старшина милиции Обухов словно бы в воду канул. Разумеется, официально его пока что не обвиняли, что именно он заменил здорового на психически ненормального, однако обвинение было лишь вопросом времени. Ему вменили бы это в вину, а потом усадили бы на скамью подсудимых: сказать в свое оправдание Петька вряд ли что смог бы. Осмотр парохода ничего не дал: вопросов стало еще больше. С другой стороны, обнаружь мы в трюме чей-нибудь труп, вряд ли нам стало бы легче. — Потому он и прячется, этот Паша-Биатлонист, — рассуждал дядя Вова, косясь на бутылку шампанского. — И Петя наш прячется. Именно так и надо считать, пока не обнаружен покойник. Чуешь, о чем я говорю? У нас их теперь двое. Но роли у нас теперь поменялись, потому что, как ни крути, не удалось Паше выйти сухим из воды, а ты у нас теперь полноценный мент — на тебя он ставил из наивности, полагая, что дашь для него приемлемые показания, представишь его жертвой милицейского произвола. Тебя обрабатывали на будущее, а сведения этот гад черпал у Обухова. — У него, — соглашался я. — Так что выпьем, старший сержант, за настоящую дружбу. Выпьем? Мы снова подняли рюмки и чокнулись, а потом закусили. — Не надо строить иллюзий, — говорил Орлов. — Надо смотреть на мир простыми глазами. Мир прост, как божья коровка. Встречал такую букашку на огородах? Разговор приобретал назойливые черты, и я больше молчал, чем говорил, блуждая в воспоминаниях и прыгая с пятого на десятое. И не заметил, как возвратилась мать. Она вошла на кухню, поставила сумку с продуктами возле холодильника. — А мы тут сидим, диплом обмываем, — сморозил дядя Вова. — Какой еще диплом? — уставилась на него мать. — Он же его обмывал. — Присяга у него сегодня. Милицейскую подготовку закончил… — Понятно, — вздохнула мать, садясь рядом. — Тогда наливайте и мне. Что сидите! Где мое шампанское?! — Один момент, мать, — произнес дядя Вова. И тут же извинился: — Виноват, Анна Степановна! — Он ухватился рукой за бутыль и стал ее распечатывать и, само собой, в состоянии непонятного возбуждения пустил обильную струю прямо на стол и стал вновь извиняться, краснея от собственной неловкости. — Простите меня, если можете. Я всех вас люблю до краев, просто до невозможности. Трясущейся рукой он наполнил бокалы, поднялся и произнес: — Прошу у вас прощения, дорогие мои, любимые люди. Я рад, что вы у меня теперь есть, и я пью за ваше здоровье. — Это он выпивши, потому и городит, — шептала мать. — Он же теперь один… Но Орлов услышал и стал возражать, что не один, что мир полон хорошими людьми, от которых мир становится еще добрее, что надо их только найти и самому не сдаваться. — На бога надейся, но сам не плошай, — шептала мать… Глава 24 И вот он настал тот день, когда всех нас опять собрали в областном УВД. Стоим во дворе, грызем каленые семечки. И молчим: давно все уж сказано. Мужики, у кого пришли родственники, жмутся к своим семействам. Надежда не пришла меня провожать. Никто не пришел, потому что о дне отправления толком никто не знал. Стоим с Костей Блоцким, оперативным уполномоченным из нашего РУВД. Костя тоже один. Нет у него больше жены, хотя и была до этого — до первой его поездки на Кавказ. Костя тогда вернулся полный надежд на улучшение семейных отношений, но дома застал лишь пустые стены и записку на столе: