— Погоны подполковника, а по документам — всего лишь майор… — сказал он, возбужденно тараща глаза. — Заведет опять в дебри, как Ваня Сусанин! — Уже завел, да мы не дались, — сказал Дамир. — Молодцы, что решились на этот шаг, ребята, — сказал офицер. — Иначе лежать бы вам всем сегодня… Вскоре мы уже были в расположении нашего отряда. Оказалось, что раненых отправили в госпиталь вертолетом. Доктор сновал между лежащими вповалку бойцами и торопливо раздавал медикаменты, не забывая при этом напомнить, что подобная ситуация — это всего лишь результат человечьей распущенности. — Дизентерия — это болезнь грязных рук, немытых овощей и фруктов, мух… — бормотал он неустанно. Его пока что терпели, закатывая глаза. Потом это надоело, и один из бойцов сказал, что если бы доктор находился с ними постоянно, то подобного не случилось бы, и что по поводу дизентерии пока воздержаться бы надо, поскольку это может быть что-то другое. Доктор тут же заткнулся и ходил теперь как в воду опущенный. К обеду, впрочем, многим полегчало. Омоновцы, легкие на ногу, сбегали в станицу, притащили оттуда приличную партию спиртного и занялись самолечением: кто-то сказал, что водка с солью — самое признанное в мире лекарство. А к вечеру в Лихунском неожиданно воскрес диктатор: начальство объявило о построении отряда, хотя многие все еще страдали от обезвоживания организма и едва таскали ноги. С трудом поднявшись, эти люди тоже встали в строй и принялись слушать начальство, надеясь, что история с построением быстро закончиться. Однако не тут-то было: приняв от Дамира доклад о построении личного состава, Лихунский громко, взяв под козырек, поздоровался. — Здравия желаю, товарищи сержанты и офицеры! — с пафосом произнес подполковник, но услышал в ответ лишь тяжелый выдох множества глоток. — Здорово, — сказал чей-то голос в заднем ряду, и тут же раздался смех. Утомленные бутылочным духом, омоновцы вообще не желали слушать начальство и говорили меж собой в правом фланге. — Строить надумал, морда козлиная, — бормотал кто-то позади. — Отставить разговоры! — Лихунскому не доставало коня и сабли. — О вашем поведении будет доложено в центр. — Гребли мы тебя с центром. Заказывай поезд! — Мы не пушечное мясо… — Бросил одних… Отряд зашумел. Омоновцы двинулись из строя, образуя полукольцо. — Ты для чего нас сюда привел?! — Не знаешь?! — Если бы, сука, не наши… — Хорошо-хорошо… — Лихунский отступил назад и поднял руку. — Я понял вас. Хорошо. Завтра прибудет армейский транспорт, и мы отправимся на вокзал, сожженную технику бросим здесь. Понимаете, ребята, я не мог к вам пробиться, — заикался подполковник. — Да и связь подвела… Отряд замер. — Куда колбасу дел с коньяком?! — вымолвил кто-то в тишине. И снова раздался хохот. — Мы никому не расскажем… Это походило на бунт, причиной которого был Лихунский, не желающий понимать очевидных вещей. В период войны, пусть и самой маленькой, надо бы оставаться человеком… Нам надоело ущелье с безымянным ручьем. И мы потребовали, чтобы Лихунский в тот же день увел нас из станицы. Ему ничего не оставалось, кроме как связаться с руководством и потребовать срочной замены, поскольку многие из нас все же нуждались в госпитализации. Где-то на высоком уровне в этот же день решили, что десантной роты для деревни будет достаточно. Вопрос восстановления территориальной власти пока отходил на задний план. К вечеру к нам прибыли несколько армейских грузовиков, крытых брезентом. Подсушив выстиранное белье и переодевшись, мы собрали свой скарб, погрузили в армейские машины, напоследок «отметились» в ближайших кустах и двинулись в дорогу. Армейский бронетранспортер, следуя за нами, прикрывал наш отход. От момента, когда мы выехали со двора УВД и до сегодняшнего дня, казалось, прошла целая вечность. От госпитализации, впрочем, все отказались. А ночью, до отказа набившись в пару плацкартных вагонов, мы отправились в Ростовском направлении, а оттуда — на Среднюю Волгу. Нас там ждала работа, пусть не из лучших, но все же определенная. Мне казалось, что дома я буду чувствовать себя хозяином положения. Дома и стены греют. Дома я хозяин-барин. Штык-нож от автомата Калашникова теперь висел у меня на поясе. Глава 28 — Хозяин-барин, говоришь? — переспросил меня тот же сухопарый доктор, когда нас снова осматривали в медсанчасти УВД. — Нет, братец ты мой, заблуждаешься. Пока ты служишь — ты под нашим контролем, потому что тебя, может быть, заразили неизлечимой болезнью, а мы не в курсе… Например, СПИДом. Так что, пока мы не получим результаты анализов, все вы будете находиться в стационаре. Придурок превзошел сам себя. Он не знал, о чем говорил. Скорее всего, коньяк Лихунского повредил ему мозг, иначе невозможно было понять, как подобного «светилу» отправили на Кавказ сопровождать личный состав. Потому и отправили, может, что сильно отсвечивал некомпетентностью. Нас поместили в палаты, предварительно выписав оттуда всех больных под метелку. А вскоре стало известно, что героем «кавказской войны» последнего времени является подполковник Лихунский. «Будучи в окружении, — следовало из статьи, написанной пресс-секретарем, — подполковник настолько грамотно командовал вверенным ему сводным подразделением, что вывел людей из окружения без потерь. А помощь ему в этом оказывал автор статьи, а также доктор медико-санитарной части…» — Не будь этих господ — лежать бы нам всем в канаве! — громко удивлялся Дамир, пряча в губах кривую ухмылку. — Видал я сук, но таких!.. — Кого? — спросила медсестра, вошедшая вдруг в палату. — Да про сук я, — продолжил тот. — Спарились тут недавно и зачали новую жизнь. Сестра пожала плечами и скрылась за дверью… Каждый день к нам являются под окна родственники. Придут и плачут, размазывая слезы, а кто и пляшет от радости, заложив за воротник. Как бы то ни было, результаты повторных анализов оказались благополучными, и нас с Блоцким отпустили домой. При этом медики вели себя так, словно каждый из нас был перед ними в чем-то виноват. Переодевшись в форму, мы с Блоцким вышли из поликлиники, и, шатаясь на непослушных ногах, пешком добрались до центра и сели в автобус. А часа через полтора, преодолев гигантскую пробку на Волжском мосту, мы уже стояли в приемной начальника Заволжского РУВД. Хотелось доложить руководству о собственном прибытии, оформить боевой отпуск и получить хоть какие-то «бабки». Но денег в кассе не оказалось. Мало того, командировочные и прочие деньги, как заявил начальник, следовало требовать с областного УВД. — И вообще я не знаю пока, — продолжал он, — как вас там рассчитают: уехали на полгода, а вернулись через две недели… — Товарищ подполковник, — не выдержал Костя Блоцкий, — если так рассуждать — получается, мы там конфеты перебирали. Мы там… — Отдыхайте пока, — перебил подполковник, — живите. Вам же еще реабилитация полагается… Поезжайте к Лихунскому, оформляйтесь там у него… Кстати, его представили к правительственной награде. Орденом мужества хотят наградить. — За чемодан колбасы с коньяком, — добавил Костя. Начальник поджал губы и отвернулся к окну. Вероятно, до него дошла история о героической эпопее штабиста. С минуту начальник молчал, потом продолжил: — Конечно, заставить я вас не могу, но дел невпроворот: одного схоронили, четверо ранены, а Паша Коньков до сих пор на свободе. Между прочим, не первый раз так проходит. — Что о нем слышно? — спросил я. — А ничего, — ответил начальник. — Опустился в тину, ждет и во что-то верит. В его положении во что угодно поверить можно — в мировое цунами, поветрие или всеобщую декларацию. Так что думайте. И выходите быстрей на работу. Распрощавшись с начальством, мы вышли из здания РУВД и теми же ногами двинули в сторону улицы Жуковского. Слова подполковника по-прежнему звенели у меня в голове: «Схоронили, а Паша Коньков до сих пор на свободе…» Слово за слово, мы разговорились о деле Конькова, и Костя сказала мне, как бы между прочим, что в деле слишком много черных пятен. Не белых, а именно черных. Натянутость какая-то. Конечно, Паша убийца — и никто этого не отрицает. Но почему он это сделал, никто до сих пор не знает. — Представить себе не могу, чтобы у входа в дежурную часть, — бормотал он. — Нет, не могу. — И я не могу, — соглашался я. — Поэтому утверждать, что дело закончено, пока рано. Я так думаю, что выходить нам надо на службу. Розыскное дело было за мной. Выйду и снова выпрошу его себе. А то, что Обухов является жертвой, так это пока что предположения. При слове «Обухов» внутри у меня все оборвалось, а кровь, пульсируя, бросилась в голову. Но, к счастью, оперативник не обратил на это внимания. — Конечно, тебе трудно быть объективным, — рассуждал он, — один товарищ погиб, на другого пало подозрение. И все же надо быть объективным. И заинтересованным… Потому что без личной заинтересованности, без беготни не раскрыть это дело. На свободе теперь оба брата, опознать которых — целая проблема. Кто может его опознать при таком раскладе? — Я… — глухо отозвалось у меня внутри. — Кроме того, можно найти свидетелей, кто сможет его опознать. Ведь жили же братья в одном доме. И были у них соседи… Да и татуировки у Паши нет. А у Гоши есть. — Ошибаешься, — разочаровал меня Костя. — У обоих они одинаковые, так что не надо надеяться. Блоцкий продолжал говорить об объективности и оперативном напоре, но я едва слушал его. Биатлониста из пароходного трюма освободили буквально в течение часа. При помощи отрезного круга. Паша, естественно, был с сотовым телефоном, но позвонить из трюма не смог бы — я сам это пробовал сделать, и у меня ничего не получилось. Выходит, сообщил о грозном сидельце кто-то другой, снаружи, о ком приходится только догадываться. Мы сели в подошедший троллейбус, а через две остановки распрощались, и я вышел рядом с собственным домом, который, казалось, сделался ниже за это короткое время. Обойдя угол дома, я оказался во дворе, и тут мне навстречу выбежала мать. Следом за ней торопились дядя Вася Безменов и Надя Козюлина. Темно-русые волосы у нее на ветру разлетелись, круглые щеки стали пунцовыми, а зеленые глаза — еще зеленее. В них точно можно было теперь утонуть. Курносый нос и красные губы с выступающим круглым подбородком вздрагивали: казалось, Надя Козюлина была готова расплакаться. Но она не заплакала, дождалась, когда мать выпустит меня из объятий, и прижалась ко мне…