— А может, это его брат, — углы губ у нее съехали книзу. — Только еще горбатее. Как тот, помните, где место встречи изменить нельзя? Старуху заметно трясло. И я, как мог, попытался ее успокоить. — Живет на два дома — вот и мечется, — бормотал я, но получалось неубедительно. — Если что, так я уж прямо к вам буду звонить, Николай. Может, дадите номер вашего сотового — других же не дозовешься у вас никого? Переубедить старуху в обратном было вряд ли возможно. Поэтому я вновь согласился, что в случае чего постараюсь помочь. И продиктовал номер своего телефона. Согласиться-то я согласился, однако «из гостей» возвращался с двойственным чувством: либо старушка тихонько и незаметно «cдвинулась», либо за стенкой у нее в самом деле что-то творилось. И это, второе, было опаснее первого. Поэтому, следуя на машине в дядину мастерскую и встретив во дворе следователя Вялова, я вышел из машины и чистосердечно поведал о старухе. — Эта дама, — заверил я, — может запросто опознать обоих. Она же их почти что растила. Услышав об очередном очевидце, Вялов сделал постное лицо, словно всю жизнь знал о старухе, и громко сглотнул слюну. Он часто это делал, когда был взволнован. — Благодарю за напоминание. Я обязательно допрошу ее, может, сегодня, — произнес он, оглаживая на голове породистую плешь. Оставив машину в дядином служебном гараже, я поскакал к себе в кабинет и со свежими силами стал рыться в делах, не веря, что к вечеру снова устану и буду валиться с ног. И даже обрадовался, когда прозвенел мой сотовый телефон: звонила Лидия Алексеевна. — Кто этот Вялов? — спросила она. — Неужели бывают с такими фамилиями?.. И мне надо к нему идти? Я ответил, что надо, иначе может быть поздно, учитывая шорох за стенкой. — Не шорох, а грохот! — воскликнула старушка и тут же положила трубку, не прощаясь. Из разговора так и не было ясно, пойдет ли свидетельница к Вялову. Как бы то ни было, я полагал, что поступил правильно, сообщив о бабкиных подозрениях в прокуратуру. Там ведут основное дело — им и карты в руки. А часа через два в дверь ко мне постучали: у порога стояла Лидия Алексеевна и хитро улыбалась. — Опознание мне назначил, — сказала она. — По карточкам. Какие-то они не такие на них. Смотрела на них, вертела… — Проходите, пожалуйста, — пригласил я свидетельницу. Та прошла, присела на краешек стула. — Вроде они. А вроде не они… А вдруг я ошибусь? Но у меня такое впечатление, что вы мне не верите — потому и спихнули этому лысому, — старушка мельком взглянула в мою сторону. — А я ведь вам доверяла… А теперь сами подумайте, могу я надеяться, что меня не прикончат, пока я сплю, например? В удивлении я вскинул на нее глаза. — Потому я и промолчала. Из-за страха за собственную жизнь: она у меня единственная. Вы ведь сами сказали, чтобы я покуда помалкивала… Она поймала меня за язык. Непонятно почему, я действительно ей присоветовал молчать. Возможно, это подсказывала моя интуиция, ведь говорят же, что молчание — золото. — Конечно, я сразу узнала их. И Гошу. И Пашу. — Может быть, я был неправ… — Нет, правы! У них опять за стенкой гремит. — Она задумалась на минуту, а потом продолжила: — Вот здесь вот, — она щупала себе запястье, — кажется, здесь вот написано… — С наружной стороны, — подсказал я. — У них «Брудершафт» по-немецки написано. Дружба или братство — я ведь немецкий преподавала когда-то. И помню… — Татуировки? — Абсолютно одинаковые, и это вводит всех в заблуждение. Зато у Гоши нет ехидной улыбочки, это у Паши — тот любит смотреть с превосходством, будто ему должны… Короче говоря, на фото, мне кажется, один и тот же человек. Георгий. Простой. Невзрачный… Со справкой пожизненной, в которую я не верю теперь. Прошло, может, давно у него, а его все числят в тех списках. Женщина замолчала, согнув голову на бок и глядя в пол. — Так что мне и решетки не помогут, и дверь стальная, если, допустим, они надумают… Она вновь замолчала, о чем-то соображая. — Есть одна, впрочем, примета, — подняла она голову. — Убийственный, можно сказать, знак… Не торопясь, она стала рассказывать старую историю, придавая второстепенным деталям избыточное значение. Женщину заносило в сторону ностальгии, потом она вновь возвращалась к тому, с чего начала, пока не добралась до забора. — Рваный шрам вот тут вот, на заднице, — сказала она, ткнув пальцем себе в ягодицу. — Во время прыжка через забор. У кого шрам — тот и Паша. Это была существенная зацепка, способная облегчить нам жизнь в перспективе. — Могу дать показания, — разошлась старуха. Я вынул из стола бланк протокола допроса и стал торопливо записывать обстоятельства — подробно, начиная с того момента, когда злополучный забор возник в огороде. А в голове рисовалась картина: «Опознание преступника очевидицей в начале 21-го века…» — Вы в архиве покопались бы. Когда они еще в школе дрессировались, — подсказывала старуха. — Они же тогда все мозги нам запудрили. Это было что-то невероятное. Спектакль. И постоянно ускользали от ответственности, благодаря абсолютной схожести. — В школе? — Этим способом они пользовались всю жизнь… Глава 31 «А могла бы, допустим, Люська полюбить такого барана, как Паша Коньков?» — неожиданно подумал я, глядя на Костю Блоцкого, входящего ко мне в кабинет. И тут же отбросил шаловливую мысль: думать об этом — все равно что вылить ведро помоев на всё мое детство. — Вызывал? — спросил Костя, присаживаясь на стул, на котором только что сидела Лидия Алексеевна. — Просил зайти, — поправил я товарища и стал развивать идею про то, что в архивных делах зачастую водится полезная информация. — Например, характеристика, выданная при царе Горохе, — подхватил Блоцкий, корча лицо. — Или рапорт квартального надзирателя… — Тактика преступного поведения, — бормотал я. — Только время потеряем, — осадил меня опер, — потому что рано или поздно сядут оба. — Больного признают здоровым и навесят ему старые грехи? — Но здорового точно посадят — дай только время. «Денег у Паши много, а Люська их любит больше жизни, — снова шуршало в моем мозгу. — Для того и гоняла бедного Мишку в Чечню, чтобы денег заработать…» Меня передернуло: выходит, прав был дядя Вова Орлов, утверждая, что нельзя безоглядно верить женам. «Не верь, потому что деньги, порой, они любят больше, чем тех, кто их зарабатывает…» — Козюлиной пистолет выдали, — вдруг сказал Блоцкий. — Приходила сегодня с утра, жаловалась. «Боюсь, говорит, с ребенком гулять по улицам…» — Выдать пистолет — полдела. Выстрелить надо суметь. Я корил себя за минутное подозрение. Люська постоянно стояла в глазах, причиняя душевную боль и не давая места Надежде. — Хотели выставить круглосуточный пост, но она отказалась, — продолжал Блоцкий. — «Не хватало, — говорит, — чтоб соседи шарахались…» — А зря. Кому он там помешает, пост… Блоцкий поднялся, собираясь уходить. — Это все, что ты хотел мне сказать? — спросил он. — Выходит, надо покопаться в архиве? Пиши поручение. Без поручения меня туда не впустят — та еще тоже контора… Остаток дня прошел у меня как в бреду: в голове то бормотал Мишкин голос, то вновь возникал и манил к себе Люськин образ, и начинало казаться, что без нее не прожить мне даже секунды. Ощущение непонятного долга витало вокруг и не давало покоя. Убрав бумаги в сейф, я вышел из кабинета и, опечатав дверь, пошагал домой, намереваясь забыться — просто лечь на диван и ни о чем не думать. Однако троллейбус вез меня мимо дома, а я отстраненно смотрел на него сквозь стекло. Люська. Та самая, что отдала себя Мишке, теперь была одинока и молила о помощи. Она не кричала во весь голос, чтобы ей помогли. Она стиснула зубы, и это молчание было громче любого голоса. Купив по дороге букет цветов и бутылку вина, я поднялся знакомой лестницей до знакомой квартиры и, не раздумывая, нажал кнопку звонка, собираясь сказать, что вот, мол, пришел навестить, а заодно предложить руку и сердце, потому что с детства любил, и если б не Мишка, никому не уступил бы. Все эти слова, придуманные на ходу, вылетели, как только скрипнула дверь, и в проеме образовалась Люська — в коротком летнем халатике, едва прикрывающем грудь, и волнистых волосах. — Понимаешь, — бормотал я, — шел мимо и думаю: а почему бы мне не зайти. Держи… Я протянул ей цветы. Та посмотрела на них, словно это был клок соломы. Потом подняла на меня удивленные глаза.