В протоколе Конькова Павла Леонидовича значилось: «Мой брат Георгий к такому выводу пришел, будучи студентом первого курса юридического факультета. Забежав вперед по программе обучения, он выпросил в библиотеке учебник судебной психиатрии и так увлекся предметом, что стал интересоваться им всерьез. Из остального (из юридической науки) он помнил лишь принцип презумпции невиновности. Потом он бросил учебу, и его могли призвать в армию, но служить Гоша не хотел. Своими намерениями он поделился со мной, и я сказал, что это было бы здорово — ведь на этом же можно сыграть. Но, начав игру с психиатрами, он уже не мог изменить свою судьбу. Зато действовал теперь уверенно: диагноз заболевания, однажды поставленный, отечественная медицина уже не могла отменить…» — До сих пор привкус мыла во рту — собачатиной отдает, — проговорил Паша, закуривая. — Говорю Гоше, привяжи меня к кровати, пока этих нет никого — Обухова с Коротышкой. Он так и сделал, а потом рванул в огород, когда Обухов с Коротышкой стену развалили. — Выходит, про золото он не знал ничего? — спросил сидевший в нашем кабинете следователь Вялов. — Откуда юродивому! Так что никакой эксгумации. Не надо тревожить могилу, — проговорил Паша и тут же расплакался, кривя губы в ехидной ухмылке. — Если б не эта овца, — давился и хрюкал он. — Разве ж поднял бы я руку на брата — такого же, как и сам… Ни в жизнь. Никогда. Но вам этого не понять… Мужик, не таясь, плакал. По-бабьи, навзрыд. Присутствующие в кабинете хмурились и молчали, а я вдруг почувствовал, что всё это время был одинок. Странно, однако, как этого можно было не замечать — одиночества, наступившего вдруг в феврале. В кармане у меня вдруг запел сотовый телефон. Звонила моя Надежда. — Ты знаешь, — начала она издалека, — я давно хотела сказать… — Опять ты не спишь? — Извини, что по телефону, но, извини, я должна… Короче говоря… В груди у меня вдруг прыгнуло сердце. — Говори, — велел я упавшим голосом. — У нас будет ребёнок, — сказала Надежда. — И ты больше так не задерживайся, дядя Коля. Среднее Поволжье.