Мне нужно, чтобы она поняла — у нее есть привилегии, связи, а у меня нет. «Спроси себя об этом, — хочется сказать мне. — Как ты поймешь, что ты это заслужила?» Она потягивает свое пиво. — Необязательно. Я никогда не была в тусовке. И не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя обязанным дать мне что-то незаслуженное. Покровительство — это отвратительно, а положить мою рукопись на и без того переполненный стол коллеги смахивает именно на это. Неожиданный и тревожный ответ. Моя навязчивая самодостаточность позволяет мне быть беспощадной, когда я пишу; на карту поставлено все мое «я». Я думала, Розмари будет беззастенчиво полагаться на свое окружение, как это делают многие, но, возможно, она так же наивна, упряма и самоуверенна, как и я, в надежде на то, что ее творчество будет говорить само за себя. Решаю сыграть на ее признании: — Я бы с удовольствием прочла написанное тобой. Одну страницу или пятьдесят. Если тебе интересно мнение со стороны, вне издательского мира. О чем твоя книга? — О слежке. Мои зубы непроизвольно скрежещут. — Здорово, а кто за кем или чем следит? — Четкого резюме у меня пока нет, но это будет несколько пересекающихся историй о женщинах, которые шпионят друг за другом по самым разным причинам. — Звучит захватывающе, — мое сердце выбивает в рваном ритме какого-черта-что-она-творит, — все как я люблю, очень хочу прочитать! — Спасибо. Мне бы очень хотелось получить отзыв продавца из книжного. Вы ведь настоящие поводыри для публики. — Розмари улыбается, но я не знаю, насколько искренне; она правда верит, что я тоже могу на что-то влиять? — Но я пока не готова поделиться набросками. Зато с удовольствием прочла бы что-то из твоего. Как профессиональный редактор, я не могу тратить свое время бесплатно, но я подрабатываю на фрилансе. — Она делает еще один глоток пшеничного эля; пена собирается на ее верхней губе. — Я, пожалуй, могу предложить рецензию по сниженной ставке. Извини, что так, надеюсь, ты поймешь, это мой заработок, поэтому… Желание получить признание жжет меня изнутри. «Хорошо подмечено, Розмари, — мысленно хвалю ее. — Ты тоже умеешь охотиться на людей». Ее мнение — это мнение профессионала, но одновременно и человека, чьи мысли кажутся глубокими и затейливыми. В каком-то смысле Розмари — мой идеальный читатель, и, скармливая ей по несколько вычитанных страниц за раз, я могу контролировать, что раскрыть, а что спрятать. — Это было бы здорово! И, конечно, я не против заплатить, ты же профессионал, логично, что ты не можешь читать бесплатно. Розмари просит мой адрес электронной почты, чтобы выслать информацию о своих расценках, но, поскольку он включает мою настоящую фамилию, повисает неестественно долгая пауза, пока я подбираю убедительную ложь. В конце концов в панике диктую ей адрес, который использовала в подростковом возрасте: Наоми-лошади-рулят-собака-АОЛ-дот-ком. Она хохочет, обнажая зубы. — Господи, только не говори, что ты тайная лошадница? Моя одержимость лошадьми никогда не была секретом — напротив, это был неоспоримый факт, как цвет моих глаз, как мое собственное имя, — но после Австралии это стало синонимом чего-то постыдного. — Был такой период. Разве не каждая девочка проходит через него? Я прочитала все сто книг «Конного клуба», — добавляю, смеясь, — и чувствовала себя экспертом. Мне нравилось представлять себя амазонкой. Я могла управлять лошадью, а могла — и словами. Почти каждая история, написанная в подростковом возрасте, была о девочках и их лошадях, но после Адама и Австралии я могла писать только о мужчинах. — Я не могла позволить себе лошадиный период, — говорит Розмари. Прямота в ее голосе может означать и агрессию, и простую констатацию факта, и я ерзаю на своем месте, не в силах уловить разницу. — Разве Джорджина Блумберг[25] не образец лошадницы? — Редко кто из девушек богат, как Джорджина Блумберг, но да, это не самый дешевый спорт, — несколько уклончиво отвечаю я. — Боже, что бы я только не отдала за такие деньги. — Глаза Розмари остекленели. — Я люблю свою работу, честное слово. Я имею в виду, моя зарплата позволяет мне читать, но ты хоть представляешь, сколько денег нужно, чтобы написать хорошую книгу, и сколько времени? Больше времени, чем у меня есть, больше денег, чем я зарабатываю. Я не из тех писателей, которые могут бросить свою работу и жить на свое наследство, пока однажды им не удастся каким-то образом добиться успеха, получить экранизацию и начать получать настоящие деньги. Взгляд Розмари останавливается на мне. Не знаю, какой вывод она сделала о моих семейных обстоятельствах из этой истории с лошадьми, но я не могу не чувствовать себя приниженной, недооцененной. Мы задели друг друга за живое. — Да, в этом есть смысл, — глупо подытоживаю я. — Ладно, я скоро пришлю тебе письмо. — Она тянется за пальто. — Мне, наверное, пора, нужно еще прочитать кучу всего. Ни конца ни края! — Еще раз спасибо. В метро я размещаю в своем (настоящем) аккаунте в «Инстаграме» фотографию, которую сделала Розмари. «Иногда я провожу так много времени в собственных мыслях, что забываю, каково это — иметь тело, — пишу я. — Но не сегодня». Для пущей убедительности добавляю эмодзи скалолаза и бицепса. Подписчики начинают ставить лайки, и мне приходит сообщение от Даниэль: «Так, минуточку, с каких это пор ты ходишь на скалодром??» «С сегодняшнего дня!» Разумеется, мой внезапный интерес насторожит ее. «Увидела скидку на «Групоне» и решила попробовать. Тебе никогда не хотелось вернуться в прошлое и стать настоящей девушкой из Колорадо?» В конце концов, кто бы отказался вернуться в прошлое, стать лучше? * * * Я не хочу денег. Нет, звучит неправдоподобно. Я имею в виду, как я могу хотеть — действительный залог — то, что у меня было всегда? Что еще движет человечеством, если не нехватка чего-либо? Хотя если подумать… Не будь денег, не было б и лошадей, а не будь лошадей, то, возможно, — но это не точно, — я бы не встретила того мужчину. Он не был обманщиком. Я хорошо помню, какие убедительные предлоги он использовал, чтобы заманить меня туда. В Австралии я привыкла говорить «да», привыкла говорить мужчинам, что они могут трахать меня — без презерватива! Потому что у меня нет яичников! И я не могу забеременеть! Все так. В переулках, общественных парках, высотных отелях. В палатке, лодке, гамаке. Дело было в Викторианских Альпах[26] в октябре, и весна в Южном полушарии была в самом разгаре. В поле паслись девять лошадей — они жевали траву, хвостами отгоняя мух, — как и говорил тот мужчина. Он перемахнул через ограду, приглашая меня следовать за ним. Он даже улыбнулся. Конечно, он был незнакомцем, но, главное, он был лошадником. Не имело значения, что мы познакомились в «Тиндере». Я не в первый и не в последний раз встречалась с парнем из «Тиндера». Мне нужно было чувствовать себя желанной. Итак, мужчина из «Тиндера» по ту сторону забора говорил с австралийским акцентом, и до сих пор парни с австралийским акцентом относились ко мне хорошо, делали то, что я просила — и позволяла — им делать. В первом же сообщении в «Тиндере» Лаклан сообщил, что у него своя лошадиная ферма в нескольких часах езды от Мельбурна. Я ответила, что тоже езжу на лошадях. Затем погуглила его и его ферму и выяснила, что он профессиональный конкурист[27] и заводчик. Поэтому, когда он пригласил меня покататься, я не смогла устоять. Мы обменялись номерами, и по телефону Лаклан дал мне инструкции, на какой поезд сесть, на какой станции сойти и на какой машине он приедет за мной. Его голос звучал тепло и открыто. Помню, он даже чуть хмыкнул, прежде чем закончить разговор. В поезде я представляла, что скажет Даниэль: Ты всегда была чокнутой! Конечно, ты поехала к австралийскому лошаднику, с которым познакомилась в «Тиндере», спонтанная авантюристка. Конечно, такое могло случиться только с тобой. Лаклан ждал в красной «Тойоте», когда подъехал поезд. Он оказался не таким привлекательным, как на фотографиях. Мое тело не гудело, и я не могла решить, расстроиться мне или выдохнуть с облегчением. Он помахал рукой. Я помахала в ответ и, не задумываясь, села в его машину. От него пахло потом, сигаретами и немного навозом. По дороге на ферму, которой его семья владела и управляла на протяжении многих поколений, мы болтали о моих впечатлениях от Мельбурна и о его путешествиях по всему миру на соревнования; Лаклан часто и легко смеялся и не пытался дотронуться до меня, что казалось хорошим знаком. Когда мы приехали, я последовала за ним на пастбище, легко проскальзывая через столбики ограды. Мне было что доказывать. Никто из моих родителей не был лошадником, но они невольно вырастили одного. Все началось с полицейских лошадей в Центральном парке; ребенком я рвалась к их бокам, тянулась потрогать каждую часть их тела, и мои родители, обратив на это внимание, отвезли меня в Вермонт, когда мне было восемь лет, в мой первый летний конный лагерь с ночевкой. Там я научилась ездить рысью и галопом и прыгать, веря в то, что благополучно приземлюсь на другой стороне. Я не была легкой и грациозной наездницей, зато была бесстрашной. Каждая новая лошадь была для меня новым достижением: когда мне давали буйного, непредсказуемого трехлетку или шикарного, опытного скакуна, я знала, что доказала, на что способна. Уэсли, мой любимец, был атлетичен и полон энтузиазма. Энн говорила, что он удивительно послушно реагировал на мои ноги и руки, поэтому иногда я представляла, будто он мой. Мы всегда слушали Энн. Она владела фермой. Ее кожа была обветренной и жесткой, седые волосы собраны в неаккуратный хвост. Я боготворила ее, даже — особенно — когда она ругала меня до слез. В первый раз это случилось, когда я неправильно привязала одну из породистых лошадей к забору, и, когда пришел кузнец, испуганная кобылка сломала столб пополам и ускакала на две мили, прежде чем Энн нашла ее в поле с окровавленной грудью и половиной столба, волочившейся следом. Мне было тринадцать, и это было худшее лето, с травмами и унижениями. Но в основном жизнь на ферме была тошнотворно идиллической. Десяток девочек в возрасте от восьми до шестнадцати жили вместе в причудливом доме с башенками, который построил муж Энн, Пол. Июнь, июль и август были влажными, липкими и шумными. Я ела нездоровую пищу и выкрикивала ругательства в адрес «Нинтендо 64», скакала без присмотра по грязным полям и сбрасывала навоз в тачки, вальсировала с вилами и общалась с другими девочками-лошадницами через денники[28]. Я ничего не умела, но радовалась жизни. Так продолжалось девять лет; мое тело окрепло, бедра и плечи стали мускулистыми. Это было мое собственное тело, которое принадлежало только мне и лошадям — по крайней мере, какое-то время. На пастбище австралийский конезаводчик познакомил меня со своими девятью лошадьми. Я не помню всех их имен, но помню, что не отрывала взгляда от рук Лаклана. Он ласково похлопывал лошадей по спинам, гладил их шеи. Когда его руки обхватили мои бедра, они утратили всякую нежность. Помню, как вырвалась из его объятий и обернулась к нему лицом. — Мы будем кататься? Он кивнул: — Какая тебе нравится? Я указала на первую лошадь, которая повернулась в мою сторону. — Это Инди, — сказал он. Накинув недоуздок ей на морду, он передал мне поводья. Мы с Инди молча последовали за Лакланом и его лошадью к воротам. Сердце колотилось. Я помню, как вцепилась пальцами в густую черную гриву Инди, надеясь успокоиться. Когда мы добрались до конюшни, он привязал обеих лошадей в проходе и жестом указал на дверь узкого, тускло освещенного амуничника[29]. — Заходи. Так я и сделала. Пока я спрашивала, какое седло и какую уздечку взять, он закрыл дверь, выключил свет, прижал меня к стене и поцеловал. Мы целовались несколько секунд. Мне это не понравилось, но я помню, как подумала: «Это всего лишь поцелуй, он может себе позволить». — Я хочу кататься, — заявила я. Он снова поцеловал меня, как будто я играла в недотрогу. Я оттолкнула его, но игриво, стараясь не разозлить. — Я приехала сюда, потому что люблю кататься, прости. Я хотела верить, что это единственная причина. Хотела верить, что я не просто безрассудная, глупая и отчаянная девчонка за много-много миль от дома.