Скромность ей тоже к лицу. Спустившись, Розмари представляет нас: — Джейк Брэнтли, это Наоми. Стоп, я не знаю твою фамилию. — Адлер, — говорю после панической паузы. Близко, но не слишком близко. — Приятно познакомиться, Джейк, — наклоняюсь к Розмари. — Вообще, на сегодня я все. Сил не осталось! Не хочешь выпить? Мы обе заслужили это. — Да! В этом квартале есть классный паб. Пойду переоденусь. На моих легинсах пятна от магнезии, но я не додумалась взять с собой сменную одежду. Пока я жду Розмари, наблюдаю, как женщина с фиолетовыми волосами и кольцом в носу перепрыгивает вверх ногами через отвесную стену, бросая вызов гравитации, будто Человек-паук. Другие наблюдающие начинают ахать, и я присоединяюсь к ним. — Готова? — Рядом возникает Розмари. — Идем. Пока, Джейк! Пока, Ривер! * * * Мы устроились за огороженным столиком, Розмари выбрала пшеничный эль, я — индийский пейл-эль[23]. — Было на удивление классно, — начинаю я. — Теперь понятно, почему все так на этом помешались. — Я знаю, это как-то внезапно вошло в моду. Но вообще, я начала заниматься скалолазанием после разрыва. Я отчаянно пыталась отвлечься — пробовала кикбоксинг, спиннинг, йогу. Я так много времени провожу в собственных мыслях или в книгах, что забываю, каково это — иметь тело. Боулдеринг помогает больше всего, вот и зацепило. — Это здорово. Подсадила кого-то из друзей? — Нет. — Розмари тут же отводит взгляд. — Мои друзья не такие авантюристы, я приглашала их присоединиться несколько раз, но они постоянно придумывали отговорки. — Они многое упускают. — Я улыбаюсь и в этот момент вижу возможность, внезапную брешь, и я буду дурочкой, если не воспользуюсь ей. Если я стану ее подругой сразу с двумя общими интересами — книги и скалолазание, — то смогу претендовать на большую часть ее личности, на ее доверие. Конечно, после того, как соберу достаточно материала, я буду выдерживать дистанцию, но теперь ясно: Розмари тоже что-то нужно от меня. Не уверена, что именно, но я намерена это выяснить. Если я буду постоянно рядом, она привыкнет к моему присутствию и, возможно, даже бессознательно начнет искать моего общества. Я узнаю, как дать ей то, в чем она нуждается. — С другой стороны, это нормально на данном этапе жизни, — размышляет она. — Мы отдаляемся из-за разных приоритетов, разных путей. Честно говоря, я удивлена, что это заняло так много времени. Мои друзья никогда не понимали моих отношений с Калебом. Они постоянно слышали о нем, но, когда он наконец переехал и стал частью моей реальной жизни, я осознала, насколько они все несовместимы. Калеб, скажем так, показал мне другую перспективу. Это трудно объяснить. До него мне было трудно испытывать полноценное счастье. И я думаю, мои друзья приняли это на свой счет, что вполне логично. Но вот мы расстались, и я вижу, какое облегчение они испытывают, какое самодовольство, — и порой это просто невыносимо. Я открываю и закрываю рот, как рыба, не понимая, как мне удалось заставить ее настолько открыться. Я вцепляюсь в эту новую информацию, оберегая ее, радуясь тому, что Розмари впустила меня. После ухода Калеба и отстранения друзей в ее жизни образовалась пустота, которую я хочу заполнить. — Так себе друзья, честно говоря, — заявляю я. Повисает неловкое молчание, и, пока мы обе тянемся за напитками, я беспокоюсь, что перешла границы дозволенного. Намекнув на то, что она плохо разбирается в людях, я, возможно, подставила саму себя. Мне, наоборот, нужна ее вера в то, что она научилась лучше понимать людей, а я знаменую собой начало новой дружбы. Пора оставить всех остальных — блондинок из бара на крыше, улыбчивого валлийца — позади. В конце концов Розмари прерывает молчание. — Может быть, и так, не знаю, — вымученно смеется она и добавляет: — А может, это я так себе подруга. Желая спасти разговор, но при этом устав от выдумывания убедительных предлогов, отбросив осторожность, спрашиваю: — Как познакомились твои родители? Странный переход, знаю. Но ты упомянула, что Калеб показал тебе другую перспективу, и… — Ничего странного, — перебивает она, отставив бокал. — Я очень люблю слушать истории знакомства. В их случае все было довольно скучно, но мило. Они познакомились в день заселения на первом курсе университета Вирджинии. С тех пор они неразлучны. И когда я встретила Калеба в Сент-Эндрюсе, наверное, какая-то часть меня подумала: «Вот оно, вот оно». Сжимаю костяшки пальцев левой руки, чтобы снять напряжение. — А твои родители? — интересуется Розмари. — Последняя парта в восьмом классе, урок английского. Они оба уроженцы Нью-Йорка, но потом семья моего отца переехала в Лос-Анджелес, и они потеряли связь. Их пути снова пересеклись, только когда им было за двадцать. Я выросла, слушая эту историю и интерпретируя ее так: случайные встречи — это хорошо, организованные — плохо. Когда я впервые рассказала родителям, как мы с Калебом познакомились, они обменялись быстрым взглядом, а потом мама сочувственно похлопала меня по плечу и сказала: «Все так изменилось». Но алгоритмы онлайн-знакомств тоже несут в себе определенную долю случайности, таинственности и неожиданности. Среди миллионов одиноких людей, ищущих в Нью-Йорке что-то похожее на любовь и близость, вероятность того, что мы с Калебом наткнемся на профили друг друга в «Тиндере», равнялась вероятности столкнуться на углу какой-нибудь случайной улицы. Голос Розмари прерывает мои размышления: — О, я люблю такие истории, как же их пути снова пересеклись? — Они буквально столкнулись друг с другом на углу Девятой и Второй авеню в Ист-Виллидж. Мама выгуливала своего огромного зенненхунда[24] Тео, и едва отец свернул за угол, как у Тео начался приступ неконтролируемого поноса. Мама принялась судорожно вытирать тротуар салфетками, которые взяла в пиццерии, и тут папа узнал ее и спросил: «Линда Гринспен?» — Девичья фамилия моей матери, позабытый осколок прошлого. Никто не найдет меня через нее. — Ей нужен был шланг, а не несколько салфеток, но остальное уже история. — Ух ты, у твоего отца дар появляться в нужное время, — рассмеялась Розмари. — Впечатляющая история. Неудивительно, что они поженились. — Именно, — добавляю с нажимом. — Такое ощущение, что больше никто не знакомится в реальной жизни. — Но мы с тобой познакомились как в раз в реальной жизни, — подмигивает мне она. Я думаю о ее профиле на «Фейсбуке», об аккаунте «Книги и кофе», о том, как я отслеживала места ее нахождения, о досконально изученных фотографиях — рука Калеба на ее плече в парке Вашингтон-Сквер, фиолетовая мантия на выпускном, расплывчатая улыбка — и пытаюсь избавиться от неприятного узла в животе. — Так выпьем же за нашу прекрасную естественную дружбу. — Мы чокаемся наполовину полными бокалами. Делаю еще один глоток. — Я завидую тому, как ты встретила своего бывшего, — это одна из самых правдивых вещей, которые я ей говорила. Дыхание перехватывает и отпускает. — Я попробовала «Тиндер», чтобы наконец-то найти нормального парня. Думала, это будет что-то вроде пробного шага. Невозможно ведь стать идеальной девушкой с первого раза, поэтому я просто ждала, когда все закончится из-за меня: я сделаю что-то не то или не оправдаю ожиданий. По крайней мере, мне было бы о чем написать, я бы прожила полный спектр чувств, но парадоксальным образом то, что я сижу и жду, когда же это случится, не дает мне на самом деле прожить все это, а ведь в этом и был весь смысл… Чувствую, как напрягается челюсть, когда правда проскальзывает сквозь зубы; я выпила слишком много и слишком быстро на голодный желудок; в моем пиве, если верить меню, девять процентов алкоголя, и все же, несмотря на опасность разоблачения, это катарсис — возможность поделиться этой неуверенностью, обнажить свою уязвимость перед Розмари. Это опасно, но так честно. Невидимая нить, которая в моем воображении свободно висела между нами, натягивается, сжимается. — Наоми, послушай, постарайся не думать так, — твердо командует Розмари, протягивая руку, чтобы погладить мое плечо. — Просто дыши, ладно? Я делаю, как она говорит, а потому говорю: «Ух, ничего себе» и издаю смешок, чтобы она поняла, что моя вспышка застала врасплох меня саму. — К тому же знакомство при необычных обстоятельствах — это редкость, — замечает Розмари, — что-то из арсенала романтических комедий, и я знаю несколько реальных людей, — но ведь с тобой-то эта редкость случилась, чуть не вырывается у меня, почему ты такая особенная, — для которых знакомства в «Тиндере» закончились свадьбой! Они очень счастливы и по-настоящему влюблены. И кто знает, возможно, твои внуки будут думать, что «Тиндер» — это круто и ретро. Времена меняются. Снова речь о внуках, снова примитивное предположение, что я смогу воспроизвести свои гены в будущих поколениях. Моя семья, Рейчел и Даниэль — единственные люди, которые знают правду. Я редко делюсь фактом своей неполноценности, потому что никто не знает, как на это реагировать: все всегда хотят решить проблему, как-то помочь, бормоча слова вроде «усыновление», «ЭКО», «суррогатное материнство» — слова, которые означают альтернативу, а не решение. Должна признаться, иногда я чувствую непонятную, неосязаемую тоску, настолько сильную, что это меня смущает. Но есть вероятность, что я всего лишь проявляю эмоции, которых ожидает общество. Я не уверена в естественности моей тоски, что она рождается внутри меня. В любом случае: рожать или не рожать? — вот в чем вопрос, который мое тело решило без участия разума. Но мне не нужны дети, биологические или нет; я никогда не нуждалась в них. Таким был бы мой выбор — если б он у меня был. Дети обходятся дорого, а еще они могут вырасти испорченными, плохими, неконтролируемыми. В отличие от них, словами можно манипулировать и управлять, их можно совершенствовать, и когда-нибудь, возможно, они смогут породить монументальные, долговечные идеи. Но пока я не готова объяснять ей все это, хотя дружеские отношения произрастают из откровенности. Это действительно так — мое желание признаться, кто я такая, почти настолько же острое, как и желание скрыть это. Но пока что самосохранение должно преобладать над самоуничтожением. В конце концов, книга будет написана, и наши отношения, возможно, даже переживут это, став реальными. Так что я начинаю с более безопасного откровения. — Но я мечтаю о запоминающейся первой встрече! Наверное, это писатель во мне всегда хочет прожить какую-то историю. — Галапагосы были хорошим примером первой встречи, напоминаю я себе, но в этом-то и была часть проблемы, именно поэтому… — Возможно, тебе не стоит относиться к своей жизни как к роману, — мягко вставляет Розмари. — Разве это не ограничивает тебя? Просто живи. — Она делает паузу, чтобы отпить глоток, но что-то в выражении ее лица подсказывает, что она еще не закончила. — Не пойми меня неправильно. Я знаю, о чем ты, мне тоже это тяжело дается, я ведь тоже работаю над романом. Но ирония в том, что те истории, которые ты считаешь лучшими — истории, которые ты рассказывала себе всю свою жизнь, истории, которые ты отчаянно пытаешься переложить на бумагу, — порой просто никому не интересны и не нужны. У меня есть реальные примеры среди авторов мемуаров. Многие не понимают, почему они так популярны, и мне приходится объяснять им, что одно короткое предложение, небрежно брошенное на семидесятой странице, на самом деле является средоточием их истории. Ты понимаешь, о чем я? — Угу, — удается выдавить мне, — полностью, — но перед глазами пляшут черные точки, грудь сжимается, и я чувствую, что вот-вот упаду в обморок. Розмари — писательница? С каких это пор? Почему Калеб не говорил об этом? Неужели он сообразил, каким ударом это для меня станет? Что ж, он прав. Это самая убийственная информация. С тех пор, как я узнала, насколько Розмари привлекательна, изысканна и успешна, я утешала себя тем, что, по крайней мере, стала первой писательницей в жизни Калеба. Но теперь я знаю, что мы с Розмари действительно принадлежим к одному типу личности, и в этом таится ирония: если б Розмари никогда не встречалась с Калебом, никогда не любила его, если б она не была именно той, кем она является, то в любых других обстоятельствах эти общие интересы сблизили бы нас еще больше. Но теперь я не могу не сравнивать наши достоинства как писательниц, как любовниц, как женщин. Может быть, все во мне напоминает о Розмари, и Калеб словно бы снова присваивает ее себе. Есть ли во мне что-то свое, или я всегда буду жить в чужой тени? Когда мои руки перестают ощутимо дрожать и зрение возвращается, я спрашиваю: — Подожди-ка, ты пишешь роман? Она просто кивает, как будто в этом ничего особенного. — Это, вау, я имею в виду — я удивлена, что ты не упомянула об этом, когда я призналась в этом же. — Чувствую, как мой голос твердеет. — Почему ты ничего не сказала? — Наверное, потому, что пока не считаю себя писателем, — отвечает она беззаботно. — И не буду, пока у меня не появится несколько значительных публикаций или договора о продаже книги. Вот тогда я смогу начать употреблять это слово на званых обедах. — Она смеется, но как-то презрительно. — Люди всегда спрашивают: «Чем вы занимаетесь?», и если я скажу: «Я писательница», они спросят: «И что же вы написали?» Так что это не сработает. Она делает паузу, чтобы содрать кусочек мертвой кожи с нижней губы. Это отвратительно, но в этом есть какая-то небрежность, почти что вызов. — Я редактор, это моя работа. Мне нужна была работа, а быть писателем — это не занятие, по крайней мере, по мнению моих родителей, которые всегда очень четко определяли, кем я могу быть, а кем нет. Да и вообще, мой роман — это всего лишь пятьдесят бессвязных страниц. Я начала относиться к своему творчеству более серьезно около года назад. — Пятьдесят бессвязных страниц, честно говоря, звучит как хорошее начало. — Я улыбаюсь ей. — Ты уже показывала их кому-то? — Нет. Как я уже сказала, хочу сначала иметь что-то законченное, может быть, даже опубликовать, прежде чем рассказать об этом публично. Даже Калеб не знал об этом! Я писала только тогда, когда его не было рядом, а потом, конечно, мы расстались. Но после этого я действительно начала писать более свободно. Калеб не знал? Еще одно небольшое потрясение. Я невольно получила новые знания о ней, черты ее личности, которые Калеб никогда не видел. Розмари становится моей, как будто никогда не принадлежала ему. Но, если он узнает, что она пишет, может ли Розмари снова пробудить в нем интерес? — Значит, я единственный человек, которому ты рассказала? Это честь для меня! — Я шутливо протягиваю бокал в ее сторону, но она не спешит чокаться. — Что ж, не заставляй меня пожалеть об этом. — Розмари изучает мое лицо, смотрит прямо в глаза. Я стараюсь не моргать. — С людьми, которых я знаю давно, труднее становиться кем-то другим. С тобой все иначе. Я чувствую себя свободной и, скажем так, не ограниченной контекстом. Ты тоже пишешь. Ты понимаешь, о чем я. Опять это слово: свобода. У меня возникает искушение спросить, что она имеет в виду под «писать более свободно», узнать, чтó для нее свобода, но вместо этого я просто говорю: — Да, конечно, понимаю. — Честно, мне страшно признаться в этом своим коллегам. Так неловко! Я выдавливаю из себя смех. — Может, ты и права. Но, с другой стороны, — в моем голосе слышится нотка горечи, — у тебя будет целая армия людей из индустрии, которым будет интересно прочитать твою книгу, когда ты закончишь.