И еще одно, раз уж эта дура до скончания жизни не поумнеет. Нас в «Червонной даме» было не десять, как заповедей, а семь – как семь смертных грехов: Белинда, раз уж вы ее так величаете, для нас была всегда Жо или Жоржетта, Мишу, Магали, двойняшки и я, ну а потом появилась Лизон. Она бросила своего мужа-кузнеца, вдвое ее старше, потому что тот с ней вообще перестал разговаривать. А вот почему перестал, этого она не говорила. Ни разу не видела, чтобы она танцевала что-то, кроме танго, фокстрота или вальса мелкими шажками, так же как и мы все. На редкость прилипчивая, когда клиентов бывало не густо, во все дела лезла, если попадешь ей под руку. А так, неплохая деваха. Я часто водила к себе наверх одного мужика, который считал себя супергигантом и требовал, чтобы мы с ней работали на пару. Так она никогда не возникала из-за денег. А вот с Жоржеттой никто не хотел связываться. Со всеми разругалась. Я-то сама не склочная, но меня воротило, когда она перед мужиками начала из себя цацу корчить. Теряли кучу времени, только чтобы о цене договориться. Вообще-то на рожу она ничего, глазища зеленые, такая даже монаха прошибет, но воображала и скупердяйка, да к тому же еще злопамятная. Если бы вы смогли расспросить всех наших, кто в то время работал в заведении, они подтвердили бы слово в слово. Я сказала – в то время, погодите, сейчас дойдем до этого. Она прям-таки из кожи вон лезла, пока рассказывала, чтобы все годы смешать в одну кучу. По поводу побега из крепости – я за все время слышала только об одном-единственном. Это правда, что солдаты приходили к нам обыскивать дом. И среди ночи, никто не спорит. Но то ли я впала в маразм, то ли форма и краги были не голубыми, а цвета хаки, я так помню. Уже давно тогда голубые отменили. Конечно, любой может ошибиться. Было это в год мобилизации в армию, конец августа, за несколько дней до начала войны. Помню плакаты с триколором. Польша, линия Мажино, только об этом и разговоров. Все клиенты уходили в армию, Джитсу тоже. Про этого отдельный сюжет. Похотливый, как кот, он повсюду просверлил дырки, чтобы за нами подглядывать, когда мы в чем мать родила расхаживаем. Одет был, как японец, с повязкой на лбу, точно как в россказнях Жоржетты, но когда ему отвешивали затрещину, чтобы научился уму-разуму, сразу распускал нюни. Как баба! А уж как ныл, когда в армию забирали! Накануне мы решили бросить жребий: кому из нас вдевать в ножны его шпагу. Выпало Магали. Он засунул и высунул, она даже ничего почувствовать не успела. Он так горевал, ведь она сделала все, что полагается, чтобы ему было, о чем вспомнить. Потом он ей такие письма пламенные писал, впору страховаться от пожара. Ублажала ли его Мадам, не знаю. Наверное, у нее тоже были свои тараканы. Все это рассказываю, чтобы показать, что я даты не путаю. Мне было тогда двадцать два. Я первой пришла в «Червонную даму». Шестнадцать приводов, но без исправительных работ, два заведения за спиной. Мне только не по себе было, что зад у меня стал цвета гуталина, а так я все принимала как должное. Всегда всем довольна. В ту пору было модно сиськи и ляжки наружу выставлять, я – ни в какую, и ничего, сошло… Иногда чувствовала себя одиноко, но каждому свое, главное – не прозевать! Больше ничего интересного сказать о себе не могу. Нет, забыла. Зовут меня не Зозо, а Сюзанна, почему пошло Зозо да Зозо, сама не знаю. Франсиса я впервые увидела в будний день ближе к полуночи. Стоял у стойки. Мадам подавала ему белое вино или что-то другое. Было много гостей. Она поставила его туда, но никого из нас особо не расхваливала, у всех уже были пары. Я заметила его, потому что он был высокий и новенький. Прилизанные на пробор волосы, тесноватый костюм, тугой воротничок и галстук-удавка. Потом я больше на него не смотрела. Наверное, ушел, пока я там валандалась с кем-то из своих соплячков. Он явился снова дня через два-три. Пятница, самый скудный для нас день. Мы тогда цеплялись за тех, кто еще не определился, особенно потому, что конец отпуска совпадал с началом чего-то совсем другого. Даже если мы и не знали, чего именно, нетрудно было догадаться, что у наших сестричек с Востока скоро будет больше работы, чем у нас. Часам к одиннадцати Мадам обработала парня у стойки, старалась внушить, что он выбрал ее. Но он уткнулся носом в стакан, повернулся спиной ко всем нам, расплатился и вышел. Я как раз старалась заарканить одного рыбного начальника из Сен-Жюльена, иначе точно зажала бы его в дверях. Он не выглядел импотентом. Я решила, что он не нашел ту, которую хотел. В первый раз они часто приходят сюда зацикленные – вынь им да положь такую, а не другую. Я посмотрела, кого не хватало. Все были внизу, кроме Жоржетты. На следующий вечер – все, как вчера, один к одному, только одет поприличнее, уселся на краю стойки. Мадам мне подмигнула – иди, мол, займись. В тот момент, когда я шла, чтобы подсесть к нему, он посмотрел в тот угол, где его зазноба хохотала во все горло, рассевшись на коленях у лавочника, и щелкала резинкой своих подвязок для чулок. Я сказала нахохленному красавцу еще до того, как он меня увидел: – Тебе Белинда приглянулась? Он покраснел, как мальчишка, которого поймали за кражей варенья. Целую минуту даже глаз не мог поднять от стакана. – А чего сам-то ее не спросишь? Все вежливо так. Ответа нет. – Эй, я с тобой говорю! Он скорчил гримасу – что-то среднее между улыбкой и смущением или наоборот. Наконец я услышала его голос – приятный, чуть приглушенный: – Стесняюсь. Потом, она никогда не бывает свободна. – Хочешь, я у нее спрошу? – Нет-нет, ни в коем случае! Я не стала настаивать. Спросила, угостит ли меня стаканчиком. Потом, слово за слово, потому что его непросто было расшевелить, я узнала, что ему двадцать девять лет, зовут Франсис, что он что-то там изучает в Париже, я не поняла, но не стала переспрашивать, что он любит американские фильмы и сигареты со светлым табаком. Он не мог совладать с собой и уставился на ходули Белинды, когда она волокла клиента к лестнице. Кстати, надо сказать между делом, что лестница была вовсе не такой, как в ее россказнях. Она была из полусгнившего дерева и покрашена под мрамор. Ерунда, какая разница! Но я по-дружески заставила храбреца повернуть голову и обратить внимание на мои африканские прелести. Сказала ему: – Послушай, это ненормально, что такой большой мальчик все время сидит внизу. Я что, тебе не нравлюсь? Продемонстрировала свою белоснежную улыбку. Кстати, его тоже была ослепительной. Он покачал головой, что нет, мол, нравлюсь, и сам испугался своей храбрости. На мне был один из двух самых любимых моих нарядов. Повезло, потому что других у меня не водилось. Первый – обычная короткая комбинашка и чулки выше колена, но белого цвета, для контраста. Второй – тот, который я надела в тот вечер, состоял из двух частей ярко-красного цвета, едва прикрывающий мои сокровища, на щиколотках – много браслетов. Ну просто шоколадка, пальчики оближешь! Если бросать мне орешки, я бы смахивала на обезьянку Читу Тарзана, без орешков – на Жозефину Беккер. Только у меня были пушистые волосы. Короче, парнишка снова уткнулся носом в стакан, а я склонилась над ним, чтобы уговорить подняться наверх. – Пойдем со мной. Ты даже не представляешь, какие черные девушки нежные! Он дернул подбородком, чтобы сказать, что знает. Но на меня не смотрел. И покраснел как рак. Я думала, что он еще часа два будет кочевряжиться. Но не тут-то было. Встал во весь рост, одним махом, для храбрости, прикончил свою выпивку, и вперед. В комнате быстро исподтишка огляделся и уселся на край кровати, уставившись в пол. Чтобы его взбодрить, я закрыла окно и задернула шторы. В тот день стояла дикая жара. Каждую свободную минуту я старалась обливаться водой. В конце дня приходилось перекрашиваться заново. А, все равно! Сняла свой нагрудник и юбчонку. У моего студента еще тот видок! Только скорбеть у гроба… Руки зажал между коленями, пиджака не снимает. Я буквально стащила его, сначала за один рукав, потом за другой… тут у меня зародилось подозрение. Я его спросила так тихо, что самой себя не слышно: – Ты был когда-нибудь с женщиной? Он просто покачал головой, чтобы сказать «нет». Даже глаза закрыл, так ему стыдно стало. – А кольцо обручальное? – Дедушкино. Фамильная реликвия. Я-то подумала, что это не помогает приманивать девиц. Лучше оставил бы валяться где-то в ящике. Он заорал, будто его резали: – Ни за что! Пусть лучше мне палец отрежут! Тут я увидела его глаза. Темные, злые, что-то в них было такое странное. И детское очень. Когда постоянные клиенты приводили нам своих сынков учить уму-разуму, мне пару раз случалось снимать их с якоря. Я, конечно, старалась из-за папашиного подарка, но не слишком любила это дело. По правде сказать, мне по душе мужики, крепко стоящие на ногах, с ними хоть в картишки перекинуться можно по-всякому. А это приятнее и полезнее. Обычно мы переправляли новичков Магали. У нее и буфера, и корма что надо, и ей нравится их заводить – аж снизу слышно. Да уж, она давала им прикурить. Когда курс был завершен и весь ассортимент опробован, они были готовы к жизни. С ним, без малого тридцатник, все было не так. Да, у меня просто челюсть отпала. Красивый малый, типа Жерара Филипа, все при нем, еще и умный к тому же, потому что учился, правда, забыла где. И нежный такой. Остается только спрашивать, как же это он улизнул из сетей, оставил в дураках всех этих мымр, у которых так свербит, что они всем дают, пока не разживутся муженьком. Действительно, такой вопрос возникает. Не хочу влиять на чужое мнение, выразив без ложной скромности свое собственное, но должна заметить, что в этом месте показания Зозо становятся, если не лживыми, то, по крайней мере, наивными. Поскольку я была знакома с тем, кого она называет Франсисом, задолго до нее, думаю, что она клюнула на его коронную уловку, которой он воспользовался, чтобы растрогать ее, он ведь ни перед чем не отступал, лишь бы соблазнить очередную жертву, мог даже представиться девственником. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.) Тогда я решила разобраться с ним по-быстрому и закрыть тему. Спросила его, может, комната ему не нравится? Она была вся белая – для контраста. Не такая, конечно, роскошная, как в рассказах этой пустобрехи, но вполне приличная. По стенам развесили кучу всяких финтифлюшек, чтобы придать колониальный вид. Он только пожал плечами. Тогда я спросила, может, я его не вдохновляю, может, вошел в ступор при виде экзотики? Я сказала ему: – Знаешь, все легко исправить. Всех делов-то – три минуты и кусок мыла. Ты чего, на меня даже не взглянешь? Он отвел глаза, но успел заметить, что я была без парадных одеяний. Он покачал головой, вроде как говоря, что я вполне даже ничего. Тяжело вздохнул. Я встала на колени на кровати возле него. Погладила по затылку, сказала: – А мне Франсик очень даже нравится. – Прошу вас, не называйте меня так. Зовите Франк, это звучит мужественно. – Идет. Мне удалось расстегнуть ему все пуговицы на рубашке. Теперь не успеет обратно застегнуть. Чтобы отвлечь его от решающего момента, стала болтать: – Ты, наверное, слишком много об учебе думаешь? – Вообще не думаю. – Положи руки вот сюда. Послушался. За десять лет он получил два аттестата. «По латыни и по-греческому» – так он сказал. – Пониже. Послушался. – Я хорошо учился только по греческому и по латыни. В остальном – полный нуль. Так и остался на первом курсе. – Не хочешь мне грудь погладить? Послушался. – Все мои школьные приятели уже определились, все отцы семейства. Я их советов не слушаю. – Ложись. Дальше я справилась сама. Что-то в этом было роковое. Сама я ни от одного мужика ни разу не кончила – ни от белого, ни от черного. И надо же, именно с этим все и приключилось. Конечно, бывало, что с какими-то клиентами я переставала пялиться в потолок, себя не переборешь. Но с тех пор, как я начала этим делом зарабатывать, доходила я до кондиции раза четыре, от силы пять, другими словами, четыре-пять раз за всю жизнь. И каждый раз напрасно старалась я сжать зубы, чтобы не подать виду, они все равно замечали. Мне становилось не по себе, когда у этих типов в глазах мелькало зловредное выражение. Больше я потом с ними наверх не поднималась. Старалась все представить себе и доходила до конца сама. Проститутка тоже должна иметь свою гордость. Другое дело Франсис. Он завладел моим сердцем, так пишут в книгах. Как только он поцеловал меня в губы, я спеклась. Никому еще этого не позволяла. С ним это случилось как-то само по себе. Когда я поняла, что происходит, мы уже целовались. Потом стали ржать. Над всем на свете – над ним, надо мной, что шепелявлю, и вообще – без всякого повода. Я боялась, что какая-то товарка услышит из коридора, показывала знаками, чтобы он заткнулся, или закрывала ему рот рукой, и тут мы катались от хохота еще пуще прежнего. Потом снова перешли к делу. Эта наука давалась ему без труда. Я почти не заметила, как прошло время. Когда посмотрела на часы, мы стали одеваться с дикой скоростью. Велела ему спуститься первому, чтобы девушки не видели нас вместе. Самую наивную из женщин тут не проведешь. Хоть раз со спины глянет, и готово. Он хотел еще раз на выходе поцеловать меня. Я позволила. Мне было классно. Весь следующий день чувствовала тяжесть на душе. Вечером каждый раз сжималось сердце, когда новый клиент входил в гостиную, но не он… Я слышала истории, что и за меньшее некоторые бедные девки попадали на бойню – в бордели Северной Африки. Я боялась, что он не нарисуется. Боялась, что, если нарисуется, Мадам будет смотреть на меня. Но он сказал, что придет, а он один из тех немногих, кто делает, если обещает. К счастью, я не видела, когда он пришел. Я была наверху с клиентом из колоний, который приехал сюда в отпуск. Когда спустилась, Франсис ждал за стойкой, на старом месте, перед ним стоял стакан. Я была в белой комбинации и белых чулках. Я волновалась, старалась ему понравиться. Но Мадам показала знаком, что он уже меня заказал. В постели мне было еще лучше, чем накануне, и ему тоже, мне кажется. Ему очень приглянулись мои белые чулки на темной коже, а может, он предпочел бы как раз наоборот. Я не стала их снимать. Чтобы раззадорить его, сказала, что он маленький развратник. Я видела, что его это покоробило. Чтобы задобрить – ласкала без передышки. Как в песне того времени – Меланхоличный, но не грустный, он мне сказал, что я его не понимаю, не понимаю, и все тут. Первая и единственная женщина, которую он любил по-настоящему, была его мать. Очень молодая, очень красивая, очень белокурая. Об отце он говорил: «Мой папаша – мерзавец». Это было в Марселе, в итальянском квартале. Когда мерзавец бросил без гроша жену то ли с шести-, то ли семилетним ребенком на руках, ей пришлось идти работать. Франсис говорил: – Она отдала меня в пансион, но я ее не виню, у нее не было выхода. А ведь ему было там совсем не сладко. Теперь он видел ее только по воскресеньям. Она долго прихорашивалась перед зеркалом, когда они шли на прогулку. – Она водила меня в зоопарк в конце бульвара Лоншан. Покупала печенье и пиволо. Я понятия не имела, что такое эти пиволо. Спросить боялась. Может быть, простой лед на палочке, который просто сосут. Какая разница! Он смотрел, как его мать надевает чулки и шелковое белье, а потом критически оглядывает себя в зеркале. Спрашивает его мнение. Он кидается к ней, прижимается к ее животу, обнимает изо всех сил. Она была самой красивой в мире. Да что я говорю? Она одна была лучше всех женщин в мире – красавиц и дурнушек, добрых и злых, пахла парным молоком и цветочными духами. Он будто гвозди в меня вбивал, говорил, будто я была полной дебилкой: – Понимаешь, чулки, кружева – это так красиво, так женственно, я всю жизнь не могу их забыть. Я люблю женственность, вовсе я не развратник! Я говорила ему, что он вовсе не развратник. Если бы ему было приятно, я бы вообще сказала, что у него нимб над головой. Что меня больше всего умиляло, когда он рассказывал свои истории, так это смотреть в его глаза и на губы. Он мог нести любую ахинею. Я совсем голову потеряла. Хоть и впервые, но сразу ясно. Мне так хотелось, чтобы он увидел меня, как я есть, – белокожей с пушистыми волосами… Какие только глупости ни лезут в голову, когда остаешься одна. Мой выходной выпадал на следующий четверг. Я старалась об этом не думать.