Он вернулся на третий вечер, потом на четвертый. Мадам даже не пикнула, ни что он меня выбрал, ни что я провела наверху вдвое больше времени, чем положено, но дольше уже было нельзя. В среду, перед тем как он появился, она зажала меня за барной стойкой, из коричневой я, наверное, стала кофе с молоком – так волновалась. Она сказала мне: – Этим вечером я тебя трогать не буду, но это предел. Все уже все заметили. Если ты будешь продолжать в том же духе, мне придется тебя выгнать. А мне не хочется. Я слегка запротестовала, так, для виду, но Мадам сухо ответила, что она уже вкалывала в борделе, когда меня еще на свете не было, и чтобы я за дуру ее не держала. И потрясла перед носом купюрой пятьдесят франков, сказала, что это Франсис всучил накануне. – Хочешь, чтобы я поставила точки над «i»? Именно ею я с тобой расплатилась на прошлой неделе. Я не стала ее разворачивать, даже чтобы спросить, как это она ухитрилась узнать эту проклятую бумажонку, но она обняла меня, якобы по-дружески: – Послушай. Знаешь, как это называется? Отдавать свое, потом и кровью заработанное, какому-то типу, чтобы он твоими же деньгами за твои труды и заплатил? Просто слов не хватает! Те, кто такое выкидывали, еще до тебя, обратно сюда не возвращались! Она решила, что я испугалась, сейчас разревусь, и вопрос будет снят. Бедная мамашка, да пусть утрется! Даже если тебе уже стукнуло двадцать три, даже если гады тебя обложили со всех сторон, все равно наплевать, сколько бы ни пришлось заплатить за счастье или хотя бы просто за то, чтобы узнать, как это бывает, – заплатишь. Она все долдонила, что оставляет мне Франсиса на этот вечер, а я все время думала, что завтра у меня выходной, что пойду в десант. Дальше вперед я не загадывала. Того, кто перепродал меня в последний раз, я почти не знала, в общем-то, как и предыдущего. Значит, этот день, даже если он последний в моей жизни, ни тот ни другой не смогут у меня украсть. Наконец кто-то будет ждать меня на свидание, не важно где, но у него тоже от нетерпения будет сжиматься сердце, и только когда я начинала думать об этом, оно стучало как барабан. Жизнь нам предстоит долгая, все перемелется, так говорил Франсис. Огорчения тоже проходят, даже следов не остается, как после весеннего дождя. Хотите докажу? Я еще здесь и могу отвечать вам. А в ту среду вечером я хохотала в его объятиях, как ни разу в жизни, и чувствовала, что мне дико повезло, что бы со мной ни случилось потом. Не хочу ничего рассказывать, кроме одного: на каникулы он снял старый винный склад в зарослях дрока на другой стороне мыса, там и должен был ждать меня на следующий день. Хоть я и шлюха со стажем, но чувствовала себя такой же невинной, как Даниэль Дарье в знаменитом фильме, никогда не забуду свое первое свидание. Ровно в девять я была уже у Балаболки в парикмахерской. Велела распрямить мои патлы, собрать наверху, а остальные распустить по плечам. Теперь в зеркале я видела совсем другую Зозо – мордаха как мукой обсыпанная. Все требовала побольше положить румян и потолще слой губной помады. Трудно представить, что можно так вот поглупеть, но все равно это здорово! В одиннадцать я уже покупала в магазинчике «Парижский шик», напротив церкви, нижнее белье умереть не встать: шелковые чулки, лифчик с открытыми чашечками – пусть все мои прелести будут наружу. Чтобы ничего не забыть, а я уже раз сто все это в уме прикидывала, я даже список себе написала на бумажке. Одну бутылку шампанского Клико и вторую – до пары, чтобы вдовой ей не остаться, сигареты «Кэмел», фирменное печенье из кондитерской «Эстанк», которая на набережной возле порта. В полдень под звон колоколов я торчала, как слива в заднице, в ста метрах от своего ненаглядного, стояла под деревом, а на стволе пилкой для ногтей я выцарапала его имя. Надела небесно-голубое платье, и его юбка развевалась, когда я кружилась. Он сказал, в два часа. В последнюю минуту, самую последнюю, я ударила кулаком по дереву, чтобы не разреветься, и сказала себе: «Сюзанна, черт тебя побери!» Ничего не попишешь! Что случилось потом, рассказывать совсем неохота. Мы были вместе до самой ночи, потом еще после полуночи и до самого утра. Он проводил меня до моей халупы, я проводила его до его склада, и там мы распрощались. Не нацеловались досыта. И много чего друг другу не сказали. Уже не знаю теперь, что тогда развело нас… То ли солнце впилось ему в нос, как пиявка. То ли мусорная машина вместе с урнами увезла все наши мечты. Прежде чем оставить меня у ржавых ворот нашего пансиона благородных девиц, Франсис просунул руки мне под платье, обнял, поднял выше головы, чтобы развеселить. Сказал мне: – Обещай, что никогда меня не забудешь. Я не смеялась. Поклялась, что не забуду. В тот же день часов в пять он объявился в гостиной все в том же убогом виде, тот же галстук веревочкой, но вид такой, будто всю ночь глаз не сомкнул, только пил. Я даже не успела ничего понять, как Мадам возникла между нами. Он ей бросил прямо в рожу: – Или ты проваливаешь, или я все тут порушу. Как всегда по пятницам, народу не густо – три жлоба, но не из тех, кто ввязывается в драку, девушки тем более, ну и Мадам, само собой. Франсис схватил меня за руку, я была одета девушкой из саванн, и прямиком наверх. Ему было, о чем мне рассказать. Сначала отмыл меня с ног до головы марсельским мылом[6]. Целовал каждый новый кусочек, как только он становился белым. А в перерывах рассказывал какую-то запутанную до невозможности историю. Он уже почти добрался до пальцев на ногах, когда я ухватила суть: в пансионе, когда он был маленьким, у него была злая-презлая училка. Я сказала: – Знаю. Ты заглядывал ей под юбку, но по-хорошему, только чтобы увидеть ее писю. – Постой! Так вот, сегодня утром, только не упади, я встретил ее здесь, в порту! Я не упала, хотя это несложно, если одной ногой упираться в умывальник, пока тебе оттирают от краски пальцы. Чтобы не показалось, что мне неинтересно слушать его детские воспоминания, я сказала: – Наверное, она теперь старая. – Вот именно! Но она совсем не изменилась. Он увидел ее, когда она выходила из бистро. Худая, темноволосая, ярко-голубые глаза, плащ в обтяжку, с портфелем в руке, на вид лет двадцать пять. Я, кстати, заметила, что, похоже, это он выходил из бистро. Думаю, в хорошем виде… Я ему об этом прямо не сказала, но смысл был понятен. Ничего подобного. Расставшись со мной, он немного взгрустнул, но пить не стал. Он по утрам вообще не пьет. Выпил кофе со сливками и съел два бутерброда. Так вот. Пошел он за ней следом до виллы на берегу, перед виллой большой сад и деревянная вывеска над воротами. Когда она зашла в дом, он подошел ближе, чтобы прочесть надпись: «ПАНСИОН СВЯТОГО АВГУСТИНА». Точно так же назывался его пансион в Марселе! Ну а потом он, конечно, выпил. Чтобы поднять настроение. Я знала эту женщину, хотя никогда с ней и двух слов не сказала. Они с мужем переехали в Сен-Жюльен года три или четыре назад. Мужа увидеть я так и не успела. В первый же день учебного года он решил достать мяч, который ребятишки закинули на крышу, ну и попал оттуда прямиком на кладбище. Вот, что бывает, если потакать соплякам. Она выдержала удар. И стала одна управлять своим пансионом. Мне до нее дела не было, пока Франсис не рассказал. Ей действительно примерно столько лет, как он думал. Двадцать четыре или двадцать пять. Слегка надутая, вид стервозный, а так ничего, конечно, кому что по вкусу. Во всяком случае мой студентик очень от этого всего возбудился. Бросил полотенце, когда мне спину вытер, стал расхаживать по комнате, руки потирать: – Я навел справки. Она приехала из Марселя. Ученики дразнят ее Ляжка, как и в мое время, все сходится. Представляешь? Это судьба! Просто галлюцинация! Я потребовала, чтобы он объяснил мне, откуда такая кличка. И правда, это слово очень по смыслу подходило. Я в математике ни бум-бум, я вообще ничему не училась, разве что ноги раздвигать, но если этой бляди было двадцать пять, когда ему семь, как теперь она могла быть моложе, чем он? Ему-то уже почти тридцатник. Галлю… Как он там говорил? Он быстро перестроился. – На самом деле ей, наверное, лет сорок пять. Просто выглядит лет на двадцать моложе, и все тут. Такое часто бывает, поверь мне. Ну и наоборот тоже. Ладно. Допустим, что это действительно его школьная училка, полсотни лет, ни морщинки, ни жиринки, чудеса да и только! Допустим. Ну и что с того? Он остановился на две секунды, перестал расхаживать взад-вперед. Посмотрел на меня с улыбочкой, которая выражает больше, чем слова. Потом растянулся на кровати, подложив руки под голову, скрестил ноги. Уставился в потолок и сказал: – На каникулах она одна в доме. У меня есть план. Когда вас долго мурыжат, лучше не давить. Если спокойно положить полотенце, посмотреть в зеркало, уложить волосы, хотя желания услышать продолжение истории у вас не больше, чем у табуретки, все идет очень быстро. Он спросил меня: – Ты слышала, что из крепости сбежал заключенный? Только глухой про это не слышал. – Ну так вот. Я выдам себя за него! Понимай как знаешь и спасайся кто может! Наверное, у меня глаза на лоб полезли, я к нему подошла: нет, на сумасшедшего он не тянул. Сиял, доволен был своим планом. Если когда-нибудь нарисуют портрет человека, который решил все на свете проблемы, то он должен лежать на покрывале из искусственного шелка в одной из комнат в борделе, скрестив свои худые ноги в плохо отглаженных брюках, прядь волос прикрывает правый глаз. В углу стоит несчастная девушка, которая услышала, что все изменилось, земля перестала крутиться, а просто болтается туда-сюда, привязанная к воздушному змею. Не жалеть желтых красок (раз это в желтом доме) и серых (для смирительной рубашки) и золота для рамы – первая премия обеспечена. – Я заявлюсь к ней в дом, – Франсис продолжал нести бред, – я все подготовлю: грязную рубаху, бахилы, приму свирепый вид. Пусть всю ночь умирает от страха, а то и дольше… Что его пора лечить, ясно само собой. Но я все-таки ему это сказала. Он так и сел на задницу, будто его ужалила гадюка, то есть я. Заорал: – Ты знаешь, что это все для меня значит? Мое детство! Это святое! И тут же бухнулся во всю длину на матрас, руки под головой поддерживают эту ослиную башку, ни на что не реагирует. Хоть на минуту я его вырубила – замолчал. Села возле него. Он небритый, голова лохматая, уставился в потолок. Если честно сказать, теперь, когда я была свеженькая и чисто отмытая, мне вовсе не хотелось обсуждать с ним его школьные обиды, я бы занялась чем-то другим. Но накануне мы с ним хорошо поддали, поэтому я и решила – сегодня такого нагородит спьяну… Он потом всегда бывал злобный. С Мишу такое случается, даже с Магали – хотя она самая отчаянная дура в нашем курятнике. Но когда он протрезвеет, да еще проспится, то сам над собой будет смеяться, уверять, что ничего такого не говорил. Чтобы посмотреть, в каком он виде, минут через пятнадцать я вежливо попросила у него сигарету. Он порылся в карманах брюк, раскурил для меня. Я не то чтобы очень люблю курить, но как-то стало поспокойнее. Он прижался щекой к моему животу, чмокнул, два или три раза вздохнул. Я спросила тихо, очень тихо, чтобы не разозлить его: – О чем ты думаешь? Он ответил мне таким же тоном, как говорят про погоду: – Если в доме есть чулан, я ее там запру. В течение часа, а может, и дольше, пока он был со мной, он только об этом и думал. А потом, уже уходя, перекинув пиджак на руку, он поцеловал меня и сказал: – Если все будет в порядке, то до завтра. Официальный такой, торжественный. Можно подумать, что получил повестку. Впрочем, я как раз и собиралась это рассказать Мадам, чтобы объяснить, почему он вел себя как сумасшедший. Ну а ему я просто сказала, немного грустно, но ласково: – Бедный мой Франк, если ты это сделаешь, то мало не покажется, не расхлебаешь потом… И не ошиблась. Жаль, никто со мной не спорил, но представить себе, чем это кончится, я тогда не могла. Ну вот, я рассказала все, что хотела. Я это видела своими глазами и слышала своими ушами. Можете, конечно, мне не верить, а думать, что правду вам говорила не я, а та, сдвинутая. Знаете, что мне кажется? История с наследством, о которой вы говорите, наверное, идет от Жоржетты, а она подслушала где-то под дверью. Очень на нее похоже, и тогда, наверное, понятнее станет, для чего она все это наприду-мывала. А вообще-то какая разница! В «Червонной даме» только я одна знала Франсиса. Он пронесся через мою жизнь быстрее, чем сон. Если посчитать по пальцам, то и туфли снимать не надо – я знала его ровно семь дней. Даже не успела заметить, играет ли он на рояле. Вы прекрасно знаете, что я должна была увидеть его еще один раз, но когда уже ни он, ни я не были сами собой: я была ни белой, ни черной, ни Сюзанной, ни Зозо, а вспоминать об этом страшно. Может, есть кто другой, кто расскажет лучше моего, – чтобы и слова поученее, и речь поглаже. Шепелявить я стала с перепугу: когда я была совсем маленькой, дико испугалась, когда подожгла дом. Это было в Сен-Уэне рядом с газовым заводом. Еще чуть-чуть, и из-за меня целый квартал взлетел бы на воздух. Вот что случается, когда родители, которым едва четырнадцать стукнуло, таскаются по танцулькам, вместо того чтобы качать младенца в люльке. Каролина Не буду называть ни дня, ни месяца, ни года. Ни где все это произошло. Если эта история случайно попадется на глаза кому-то из моих знакомых, не хочу, чтобы меня сравнивали с той, в кого я теперь превратилась. Я слишком много страдала, чтобы мое доброе имя снова смешивали с грязью. Скажем так, был конец лета, действие происходило где-то на побережье Атлантического океана, в городке, каких много, там есть свой порт, своя церковь, свои пересуды и сплетни. Мне было двадцать пять. Четыре года назад я овдовела. Я не буду говорить здесь о муже, во-первых, чтобы не тревожить его память, во-вторых, потому, что мне особо нечего сказать, я знала его всего несколько месяцев. Я в одиночку продолжала руководить пансионом для мальчиков, который мы открыли вместе. Во время учебного года мне помогала кухарка и еще одна учительница. У нас было до двадцати учеников, чаще всего – трудные дети. Старшему не было и десяти. Во время каникул, чтобы не бездельничать в пустом доме, я подрабатывала как медсестра – делала уколы. Дело было в пятницу на исходе дня. Заканчивая свой ежедневный обход, я зашла к парикмахерше мадам Боннифэ. Я ее недолюбливала за ее пристрастие к сплетням. Когда мы уединялись в столовой, расположенной за салоном, она тут же начинала перемывать косточки своим немолодым клиенткам, а главное – обсуждать их интимную жизнь. Она действительно была зациклена на этом. Мне кажется, она получала какое-то садистское удовольствие оттого, что вгоняла меня в краску. По своей природной скромности и по воспитанию я была ее полной противоположностью, но она упорно переводила разговор на тему, которая для вдовы потеряла свою актуальность. Она не желала верить, что меня не волнуют плотские утехи. Я была молодой, хорошенькой, стройной, это правда, но разве только уродина может оставаться порядочной? Я старалась бывать у нее как можно реже, потому что не сомневалась, что она обязательно исказит и переиначит мои слова в разговорах с клиентками. Ее прозвали Балаболкой – этим все сказано. Однажды я по неосторожности выразила удивление и доверчиво спросила у нее с глазу на глаз, как она может причесывать одну из обитательниц этих веселых домов, которые существуют даже в самой глухой провинции. С тех пор эта наглая потаскуха буквально испепеляла меня взглядом, когда мы сталкивались на улице, так что я переходила на другую сторону. К тому же сама Балаболка добродетелью не отличалась. Я сплетни слушать не люблю, но наша кухарка такое мне рассказывала на ее счет! Как-то ночью раком на утесе. Другой раз в сарайчике на пляже встоячка. Про остальное – еще того похлеще – вообще молчу. Всем известно, что у ее мужа на голове такие ветвистые рога, что он скоро в дверь пройти не сможет. В тот вечер, о котором идет речь, в городе только и разговоров было, что о заключенном, который за несколько дней до этого сбежал из Крысоловки и теперь прятался где-то поблизости. Его так и не поймали, несмотря на заграждения и кордоны. Именно о нем мне протрещала все уши Балаболка, снимая трусы. Я имею в виду, пока она укладывалась поудобнее на живот на диване, оттягивая до последнего укол. Такая трусиха! Так боялась боли, что едва видела шприц, тут же заводила свою песню: – Умоляю, только не сильно! Не делайте мне больно! Ну пожалуйста! Блондинка в самом соку, должно быть, лакомый кусочек для мужчин. Когда она, вся изогнувшись, выставляет свой белый зад, мое воображение рисует мне, что, возможно, на этом же диване, в той же позе и, вполне вероятно, произнося те же слова, она идет навстречу не менее сокрушительному нападению. Я тихонько внушаю ей: – Не мешайте мне. Не нужно так напрягаться.