Она умоляюще обращает ко мне расширенные от страха глаза, но сочувствия у меня не вызывает. Я испытываю сладкую месть. Наконец-то могу наказать ее за все те мгновения, когда она упивалась моим смущением и еще усиливала его своими пошлыми намеками. Я добрую минуту выдерживаю ее в этом состоянии ужаса в ожидании, пока она наконец зажмурится от ужаса, ожидая предстоящую пытку, закроет лицо руками, когда в конце концов она уже будет стремиться к тому, чтобы неизбежное произошло и как можно скорее, когда все ее существо будет одновременно отвергать его и мечтать о нем, тут я и наношу удар. Крик застревает комом у нее в горле, она впадает в оцепенение и прострацию. Потом всей тяжестью валится на диван – нелепая, запыхавшаяся, платье задрано до самых ляжек, трусы спущены ниже подвязок и тогда долго-долго, с полным удовольствием я толчками всаживала ей в тело мое жало – до самой последней капли. Затем она с трудом поднимается на ноги, поправляет одежду и для виду жалуется. Я ей сообщаю, что в жизни не видела таких упругих ягодиц, и вот она уже пришла в чувство. Злословила она лучше, чем соображала, но, должна отметить, злопамятностью не отличалась. Она тут же продолжала разговор на том месте, на котором мы его прервали. На сей раз, роясь в ящике в поисках денег, чтобы заплатить за доставленную ей боль, она снова вернулась к теме поиска сбежавшего из крепости каторжника: – Знаете, как он прорвался сквозь кордон? В чьем-то грузовичке поздней ночью. А знаете, почему грузовичок не обыскивали? Потому что он принадлежал новобрачным, направлявшимся в свадебное путешествие. До чего деликатные эти военные! Правда, у меня на этот счет есть кое-какие мысли. Мне-то их знать было совершенно не интересно, но из чистой вежливости, что понятно, я задала ей вопрос и присела на предложенный стул. – В этом месяце была одна-единственная свадьба, – ответила она, понизив голос. – У мсье Севере-на и его подчиненной Эммы, она рисует у них рекламы. Я лично причесывала девчушку перед церемонией. Дивные волосы! Правда, пришлось с ними повозиться, получилось очень удачно. Короче, они купили старую карету скорой помощи – еще времен войны 14-го года, чтобы отправиться на ней в поездку на медовый месяц. Почти даром, я-то точно знаю, мой муж им и продал. Ну и вечером тронулись в путь. А вон что вышло!.. Молчание. Ей нравилось держать слушателей в напряжении. Я имею в виду других ее собеседниц, потому что мне только хотелось побыстрее вернуться домой. – Что именно? – спросила я, чтобы поддержать разговор. Быстрый взгляд на дверь. Подошла ко мне, приобняла и почти шепчет: – Той же ночью один человек, которого я знаю с виду, своими глазами видел, как этот Северен вернулся в город и совсем один. Хорошо, что вы сидите, – он был босиком и в пижаме! Признаюсь, я не сразу поняла значимость этого откровения. Я тоже знала с виду мсье Северена, который руководил отделом рекламы в одном агентстве, прямо в порту. Я сталкивалась на улице с его невестой, та еще ломака – вся извивалась как угорь и носила прозрачные платья, чтобы все на нее смотрели. Я бы тоже с радостью сделала ей укол, чтобы увидеть, как с нее слетит эта надменность. Я слышала, что они были любовниками долгое время до того, как поженились. Моя кухарка даже высказала в моем присутствии странное предположение, от которого меня бросило в краску: мсье Северен, судя по его внешности, не мог причинить невесте большого вреда. Я прочитала в одной книжонке, случайно обнаруженной на чердаке, что мужчина маленького роста, наоборот… Ладно, замнем для ясности. Об этом я лично ничего сказать не могу, поскольку не имею опыта в подобных делах. Во всяком случае Балаболка замолчала только для того, чтобы насладиться моим замешательством, потом добавила: – Ну я-то могу мозгами раскинуть! И постучала пальцем по виску. Снова быстрый взгляд на дверь. Ее лицо, от которого разило духами, вплотную приблизилось к моему. – Вы что, не понимаете? – сказала она. – В ту ночь сбежавший оказался на их пути. И он угнал грузовичок с невестой. С тех пор Северен затаился дома, но ее больше никто не видел! – Послушайте, но он же должен был обратиться в полицию, пожаловаться! – возразила я. – Гордость не позволяет. – Наверное, поссорились по дороге. Она развела руками, как бы говоря, что я могу думать все, что хочу, и рассчиталась за укол. Разумеется, эта купюра заставила меня слегка пожалеть о проявленной по отношению к ней жесткости, я удержала ее за руку, когда она собиралась идти к двери, и задала вопрос, чтобы доставить ей удовольствие и дать возможность поговорить еще: – Но вы-то сами что думаете? Почему она не вернулась? – Гордость не позволяет. Мужчина, который ее похитил, шесть лет не видел женщин. Нужно продолжать?.. Возможно, он ее придушил, когда закончил дело. Теперь ее вернет океан. Можно представить себе, в каком настроении я вышла из парикмахерской. Как я уже говорила, я никогда не симпатизировала Эмме, но не могла не сочувствовать ей, как женщина женщине. Я видела, как в день свадьбы она выходила из церкви, такая молодая, такая белокурая. Четыре года назад у меня был почти такой же цвет волос. Ближе к вечеру мне также попался на глаза ярко-желтый фургон, увитый белым тюлем. Я представила себе эту ужасную брачную ночь. Грузовичок, остановленный где-то посреди деревенской дороги, в лунном свете, полное безлюдье. Она внутри, раздетая догола, возможно, связанная. Что же ей пришлось пережить перед тем, как он ее убил! И смириться с этой мыслью, повернув к нему залитое слезами лицо в тщетной надежде, что он оставит ее в живых. На полпути к дому мне не захотелось возвращаться через порт, где мужчины пьют, сидя на террасах, и раздевают меня взглядами, хотя зимой и летом я хожу в застегнутом наглухо бежевом плаще. Некоторые даже свистят вслед. Я только ускоряю шаг. В этот вечер их желание казалось мне просто омерзительным. Я предпочла идти мимо вокзала, я знала, что там дежурят солдаты. Они тоже, конечно, молча смотрели на меня в упор тяжелыми взглядами, но это армия, которая считается самой отважной в мире, и я знала, что защищена от любых неприятностей. Когда я переходила площадь, их было человек двенадцать в лучах заходящего солнца – все в форме защитного цвета, ружье у ноги. Красно-оранжевые свет растворял тени и озарял стены вокзала. Я знала их главного, он сидел в стороне на скамейке. Высокий, крепкого сложения, средних лет, мужественное лицо, седоватые виски – его звали капитан Мадиньо. Он приходил на похороны моего мужа. Всегда здоровался, когда мы сталкивались в городе, а иногда галантно разговаривал со мной о том о сем. Рассказывали, что с солдатами он все больше молчит и держит их в строгости, но только благодаря собственным достоинствам он из рядовых выслужился до офицера, и, признаюсь, мне он казался весьма представительным. Увидел меня, он поздоровался, и поскольку к себе в пустой дом я не торопилась, то подошла к нему. У него на коленях была разложена штабная карта. Произнеся несколько дежурных фраз, я спросила его: – Так что, капитан, так и не нашли этого беглеца? Я уже упоминала, что об этом судачили все в городе, и мне казалось естественным заговорить об этом с офицером, которому были поручены поиски. Впрочем, Мадиньо не удивился. Только взгляд посуровел. – Мы расставили посты на дорогах, вокзалах, пляжах, – ответил он, складывая карту. – Я уверен, что мерзавец не смог проскользнуть. Он все прячется где-то здесь. Он повысил голос, ударил по карте ребром ладони. Я осмелела: – Похоже, у вас с этим человеком личные счеты. – С человеком? Это не человек, – закричал он, – это мразь! Потом ему стало неловко, что он вышел из себя в присутствии женщины, он снял фуражку, предложил мне присесть на скамейку. Я села рядом с ним. Наши лица были обращены к пурпурно-красному солнцу. Он пробормотал глухим, но уже спокойным голосом: – Каролина, я никому еще не рассказывал об одном воспоминании, которое мучит меня. Вы не возражаете, если я буду называть вас по имени? Мне легче будет рассказать это другу. – Как-то много лет назад, – начал капитан, – перед праздником 14 июля нас расквартировали в одной деревне недалеко от Арля. Меня как старшего сержанта поместили в дом к мэру, он был фермером и считал, что я похож на него самого в молодости. Он получил свой чин в битве при Шмен-де-Дам, а я родился в крестьянской семье. Я этого не стыжусь, ведь потом я сумел выбиться в люди, даже сумел получить аттестат военного образования, хотя и самоучка. У этого работяги не было сыновей, а только одна дочь восемнадцати лет Полина, свежая и миловидная, сама непорочность. Мне доставляло неожиданное удовольствие видеть, как она расхаживает по дому, кормит кур, в сумерках шьет, при этом всегда скромная и опрятно одетая. Мне уже шел сороковой год, но я испытывал лишь отвращение к гарнизонным девицам и стал грезить о Полине, как подросток может грезить об ангеле. А ее смущение, когда я возвращался со службы, взгляды украдкой, когда она поднимала голову от шитья, указывали мне, что я тоже ей не безразличен. Накануне праздника после ужина вся семья, кроме Полины, убиравшей со стола, отправилась в деревню смотреть фейерверк. Я понимал, что мне не скоро представится такая редкая возможность поговорить с милой девочкой наедине, я остался сидеть за столом в своей ярко-голубой форме, курил сигарету, допивал вино, а когда она подошла ко мне, торопясь убрать приборы, я взял ее за руку, чтобы удержать. Она робко опустила глаза, было ясно, что ей в диковинку такое смелое обращение. И хотя я был взволнован не меньше, чем она, я сказал ей со всей прямотой французского солдата: – Полина, у меня нет дочери, но если бы была, я желал бы именно такую, как ты. Она тихо ответила, не осмеливаясь взглянуть на меня, голосом нежным, как лаванда и розмарин: – Вы очень добры ко мне, господин сержант. – Полина, – сказал я тогда, – оставайся такой, как ты есть, чистой и невинной. Когда я мобилизуюсь, даже несмотря на слишком большую разницу в возрасте, я попрошу твоей руки. На секунду она подняла на меня слегка удивленные глаза, что было вполне понятно. И тут же снова замкнулась в себе. Мы не сказали друг другу больше ни слова, но, поверьте мне, только целомудрие помешало ей сразу же согласиться. Я часто вспоминал позднее эту сцену. Мы вдвоем в общей комнате, треск фейерверка вдалеке, восторженные крики родителей с улицы, нежное тепло ее руки, взгляд голубых глаз, с которым я на мгновение встретился… Полина. – В следующий раз мне довелось увидеть ее только мертвой, – продолжал капитан дрогнувшим голосом. – На следующий день после банкета в мэрии, на котором я был обязан присутствовать по долгу службы, я пошел на украшенную флагами деревенскую площадь, где веселились односельчане. Я надеялся найти ее там в костюме арлезианки, увидеть ее улыбающееся личико в кружеве белого чепчика. Я бы любовался ею, пока она плясала бы под звуки дудок и тамбуринов. Может быть, я бы отважился станцевать с ней. Я был счастлив, как новобранец под этим летним солнцем. Я долго искал ее повсюду, меня толкали обнявшиеся парочки, надо мной потешались захмелевшие деревенские увальни, а у меня даже не возникло предчувствия, что еще до заката моя жизнь будет полностью разрушена. Это было в тот час, когда солнце огненным шаром нависает над пустошью. Ко мне подошел капрал предупредить, что на ферме что-то произошло. Он не сказал, что именно, но сердце мое было полно одной Полиной, я сразу подумал о ней. Я подозвал несколько солдат, и мы помчались на грузовике к дому мэра. Во дворе возле сарая нас ожидало жуткое зрелище. На земле, как сломанная кукла, лежала Полина, на ней была только коротенькая рубашка, изорванная в лохмотья. Та часть лица, которая осталась на виду, была измазана землей, кровью, слезами. Все ее несчастное обнаженное тело было залито кровью. Первым моим движением, когда снова забилось омертвевшее сердце, было сбросить мундир и прикрыть ее. То, что было свято при ее жизни, не должно быть осквернено после смерти, даже взглядами моих солдат. Пусть гнусная мразь, которая совершила это преступление, вечно горит в адском огне! Ее осквернили, над ней надругались, ее насиловали не один час, пока она уже не могла превозмочь причиненный ей позор и, стремясь прекратить свои мучения, выбросилась из окна под крышей сарая! Мы нашли эту скотину поблизости, он валялся на соломе, разморенный вином и выплеском собственного зверства. Второй призыв моей роты, лицемерный, разболтанный, со всеми возможными итальянскими пороками в крови, хвастун, как и все его соплеменники, но такой подлец, что посмел напасть на беззащитную девушку. Под личиной воспитанника школы иезуитов он скрывал распутство, лень и пьянство. Я умолкаю. Я так ненавижу эту мразь, у меня никогда не поворачивался язык назвать его иначе, и я уже так долго стараюсь поймать и уничтожить его в надежде воздать то, что ему причитается, что, видите, меня просто трясет от ярости. – Когда негодяя приволокли к телу его жертвы, – продолжал капитан после длительной паузы, – я не сдержался и бросился душить его. Это была вспышка безумия, но мои солдаты сдержали меня. Он ничего не помнил, по крайней мере, он это утверждал. Полубезумный, какой-то всклокоченный, он словно не понимал, что с ним произошло. Издали доносились звуки бала. Семья Полины еще ни о чем не подозревала. Наверное, мэр танцевал сейчас со своей женой. Когда я вспоминаю все это, когда снова вижу убийцу, стоящего босиком во дворе со связанными за спиной руками, в рубашке без воротника, расстегнутой на груди, – вид, как у преступника перед казнью, я говорю себе, неважно, что бы ни случилось со мной потом, мои парни не должны были мешать мне выступить в роли палача. Вместо этого судьи военного трибунала, возможно, под влиянием политиков, сказали, что принимают во внимание его юный возраст, черт возьми, разве он принял во внимание юный возраст Полины? Они решили сделать скидку на то, что в момент совершения преступления он находился в состоянии опьянения, и даровали ему жизнь. Я был на скамье свидетелей. Не знаю, как я сумел сдержать ярость. На следующий день после вынесения приговора, узнав, что он будет заключен в местной крепости, я попросил перевода по службе. Осуществить это оказалось долгим и нелегким делом. Я засел за книги, чтобы научиться писать письма, обивал пороги мелкого и крупного начальства, вплоть до министра. Наконец два года спустя я получил назначение в этот город и звание старшего унтер-офицера. Не получилось, как я надеялся, служить в самой тюрьме, в логове этой мрази, чтобы отравить каждый час его пребывания, за то, что он отнял у нас – у меня и моей ненаглядной Полины. Но все же это было уже бальзамом на мои раны. Поверите ли вы, если я скажу, что я часто с биноклем в руках поднимался на самый верх маяка? Я мог рассмотреть только высокие серые стены, черные бойницы, но я знал, что он там, и моя ненависть к нему не слабела. Поверите ли, что после стольких лет томительной службы мое сердце забилось от радости, когда я услышал сообщение о побеге? Как только я услышал вой сирен, я знал, это он. Это случилось больше трех недель назад. Сначала я решил, что он от меня ускользнул, не буду уточнять, при каких обстоятельствах, поскольку может пострадать репутация невинной новобрачной. Какое-то мгновение ночью он был от меня на расстоянии выстрела, я мог в упор убить его, а он ушел у меня из-под носа. Ход его мысли непредсказуем. Любой, и я в том числе, побился бы об заклад, что, прорвавшись сквозь наш кордон на мысу полуострова, а их было немало, он затеряется где-то на континенте, доберется до Испании или Италии, трудно сказать, куда именно. Так нет же! Он преодолел наш кордон, чтобы мы перестали искать его здесь. Он собирался уплыть на корабле. К счастью, вплоть до сегодняшнего дня ему это не удалось. Он где-то затаился, наверное, в городе. Не могу вам сказать, не имею права, где он укрывался вплоть до последнего времени. Могу только добавить, что это убежище вполне в его духе и что только благодаря его лживости и слабости женщин он сумел добиться необходимого ему пособничества. Но уже поздно, Каролина. Вам нужно возвращаться домой. Когда мы его поймаем и я собственными руками расквитаюсь с ним, а может быть, это проделает целый взвод, то вы узнаете, как ему удалось сбежать. Сегодня я не могу разгласить эту тайну. И вы сами сумеете рассудить, насколько чудовищна его гнусная склонность развращать невинность. Я пришла домой в сумерках. Тишину прорезали крики чаек и шум прибоя. Я была совершенно выбита из колеи. Всю дорогу, пробираясь лабиринтом улочек с белеными стенами, я слышала в ушах голос Мадиньо, представляла себе страдания, через которые прошла юная арлезианка. Меня ужасали страшные картины грубого совокупления, тщетной мольбы и слез. Я бежала через сад, напрасно стараясь отогнать их от себя. Полина, распростертая на соломе, во власти насильника, Эмма – на полу фургона, украшенного свадебными лентами, все смешалось у меня в голове. Не знаю, сколько времени я воевала с тремя входными замками, но как только попала в дом, тут же захлопнула дверь, навалившись на нее всем телом, и закрылась на все засовы, словно за мной гнался осиный рой. Я зажгла люстру в вестибюле. Отдышалась. В доме было тепло и спокойно. Я с облегчением услышала привычное тиканье часов с маятником, вдохнула приятный запах мастики. Как обычно, я положила свою сумку и ключи на китайский столик с выгнутыми ножками, повесила плащ на вешалку из полированного орехового дерева и взглянула на себя в зеркало. В своих глазах я увидела только отблеск затихающего волнения. Пригладила волосы. Я носила шиньон на затылке, чтобы выглядеть именно так, как представляют себе директрису пансиона. После вечерней ванны я проводила щеткой по волосам ровно сто раз: от корней до самых кончиков. Они доходили мне до бедер и были темными и блестящими. Но я распускала их, только когда не было посторонних глаз. На уроках я еще надевала очки, в которых вовсе не нуждалась, в них были вставлены обычные стекла, только чтобы выглядеть пострашнее. Люди ужасно глупы! Что еще я тогда сделала? Кажется, поправила пояс на юбке, разгладила складку на белой рубашке с большим воротником. Потом пошла на кухню, она всегда была открыта, когда я была в доме одна. Войдя туда, я зажгла свет, не зная, что попадаю в ад. Он был там, он спрятался за створкой двери! Я почувствовала его присутствие позади себя еще до того, как он схватил меня, зажал мне рот рукой, чтобы заглушить крик. Не помню, кричала ли я. Я увидела его нож, жуткий, таким разделывают мясо. Ноги подо мной подкосились. Задыхаясь, я услышала, как он шепчет мне на ухо: – Хотите жить, ведите себя спокойно. Я не стала сопротивляться. Да и не была на это способна. Несколько секунд он прижимал меня к себе, потом неожиданно, рывком швырнул на стол, стоявший на середине комнаты. Я зацепилась за него, чтобы удержаться на ногах, повернулась, как могла. По крайней мере, именно такой рост и цвет глаз, как описывали в городе. Но как бы лучше выразиться? Он не был похож на того беспардонного хама. Конечно, он был высоким, широкоплечим, но при этом стройным, почти худым. Густая каштановая прядь падала на лоб, а мне говорили, что он наголо обрит. Несмотря на двухдневную, а то и больше, щетину, лицо с тонкими чертами выглядело умным: темные глаза, прямой длинный нос, ямочка на подбородке, а когда заговорил – ослепительно белые зубы. Но главное, мне показалось, что в грязных штанах и рубахе с ножом в руке он был испуган не меньше моего. – Вы знаете, кто я? – спросил он приглушенным голосом. Я утвердительно кивнула. Я изо всех сил старалась сохранить хладнокровие. – Я осмотрел ваш дом. У вас нет оружия? Наверное, я выказала колебание, но оно от него ускользнуло или же он приписал его моей нервозности. Я сделала отрицательный жест. – Покажите язык. Не раздумывая, я показала. Наверное, у меня что-то случилось с головой. Но он просто констатировал: – Ну что ж, говорить вы можете! Я сделала над собой усилие. Я обнаружила, что говорю писклявым каким-то плачущим голосом, отчего почувствовала себя еще более унизительно. – Мой муж не хотел держать дома оружие. Никогда не знаешь, на что могут быть способны дети. – Когда ваш муж умер? – Четыре года назад. Он оглядел меня с головы до ног. Безо всякого стеснения. Он явно осмелел после того, как я показала ему язык. – У вас есть дружок? Я возмущенно повела плечами. – Как же вы держитесь целых четыре года?