– Нам этот фильм показывали в крепости. Честно признаюсь, я плакал. Он прячет глаза, делает вид, что не знает, куда смотреть, но я-то понимаю, что он хочет разжалобить меня, чтобы остаться на яхте до следующей стоянки. Джикс решил, что мы отплывем не раньше полуночи. Почему, понятия не имею, даже сегодня. Во всяком случае у меня оставалось много времени, чтобы подумать за ужином. Я так ловко выпрямилась, что сильно стукнулась головой об этот гнусный потолок. Каждый раз, как я попадала в эту каморку, у меня искры сыпались из глаз, ни разу не вышла, чтобы не набить шишку. Я выругалась, а Фредерику сказала, что мне пора одеваться, а там видно будет… Дашь палец, всю руку откусят. Неловко вспоминать, что произошло во время этого прощального обеда. Мне никогда не бывает стыдно, но даже сейчас не хватает духу обо всем рассказать, лучше сразу перейти к следующей сцене. Поймите правильно: мне трудно вовсе не потому, что вы можете продать эту историю «Конфиденшл», тираж бы только удвоился, особенно если ее перепечатает «Таймс». Трудно произнести вслух. Мне, кстати, было бы проще все сыграть, правда, нужно быть чертовски талантливой, чтобы, не вдаваясь в подробности, донести всю подлость рода человеческого и до какой-то дряхлой старушенции, и до ее правнучки, явившихся посмотреть этот фильм только потому, что на «Верную Лэсси» стояла огромная очередь. Неважно, заткну себе уши, чтобы не слышать, что я буду нести. Прежде всего обстановка. Салон «Пандоры» – сплошная бронза и красное дерево. Большой овальный стол накрыт белой скатертью, сервировка – английский фарфор, канделябры. Жарко. Открыли иллюминаторы, и пламя свечей колеблется от дуновений воздуха. Ну и наконец, действующие лица: мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях. Джикс во главе стола – седая шевелюра, недовольная мина, под рукой ортопедическая трость и полсотни стеклянных флаконов с лекарствами – профилактика от всех болезней. Я сижу напротив на другом конце стола в черном воздушном платье, контактных линзах, бриллиантовом колье, на безымянном пальце нефритовое колечко – память о моих дебютах, руки и ресницы – в полном ажуре, чувственные губы, а знаменитые платиновые волосы блестят на свету. Справа от Джикса – Эсмеральда в белом платье, роскошные грудь и плечи, золотистая кожа, волосы взбиты на лбу, зеленые глаза, почти такого же цвета, как мои, высокомерный вид особы, которая по двести долларов за сеанс кому хочешь запудрит мозги. Слева – Орел-или-Решка, рост сто восемьдесят, семьдесят килограммов розовой плоти, затянутой в красное – мечта тореадора – платье, голубоглазая блондинка, детский ротик, груди – просто полушария, никогда не видела ничего подобного – устрашающие буфера, колышутся, выпирают из декольте, целятся прямо в вас, неотступные, как дурной сон. В любом случае слишком жирно для одного мужика. Поэтому по обе стороны от меня восседают двое мужей: режиссер Франц Стокаммер, зачесавший назад свою единственную волосину, ему полтинник, но очень спортивного вида, галльские усы, хищная морда, и Матье, двадцатипятилетний актер, вновь сооруженные нос и зубы, улыбка, как у Гранта, мускулы, как у Гейбла, бархатный взгляд, как у Рафта, голос, как у Буайе, и тем не менее очень славный малый. Было бы нечестно не упомянуть о присутствии двух босоногих стюардесс, которые подают на стол, из всей одежды на них только фирменные футболки и пилотки «Пандоры». Брюнетка – Бесси, блондинка – Толедо. Я уже говорила, что подружилась с Толедо, потому что у нее диплом медсестры. Бесси тоже мне очень нравилась, но без взаимности. Даже не могу сказать почему. А может быть, именно поэтому. Значит, сидели мы там и ели, уж не помню, что именно, в полной тишине, только подливали шампанское. Я пью только содовую или шампанское. Так решил Джикс. Втихаря, когда удается, не могу отказаться и выдуваю огромными стаканами воду со льдом. Утверждают, что это вредно для желудка, печени и сосудов, но у меня железное здоровье, а вода еще никому не вредила. Мы все молчим, но только потому, что простояли все лето на якоре и, кажется, уже обо всем переговорили. Иногда Орел-или-Решка, отрезая себе кусок окорока, которого хватило бы на троих, произносит какую-то чушь, но ее давно уже никто не слушает. И тут я вдруг заявляю: – Матье, Шу-Шу просит ее извинить. Как называется тот фильм, в котором вы с ней снимались? Он глотает кусок, морщит лоб и отвечает: – «Материнская Голгофа»?.. Нет-нет, перед прокатом название поменяли. Кажется… – «Красавица и дальнобойщик», – вставляет Стокаммер тоном, не допускающим возражений, даже не подняв глаз. – Это мой фильм? – спрашивает Джикс со всем свойственным ему презрительным выражением лица. – Тогда у него другое название. Именно в тот момент, когда Джикс произносит эти слова, я подскакиваю на стуле, вытаращив глаза. Кто-то схватил меня под столом за щиколотку. Я слышу, как Матье восклицает: – Вспомнил! «Брошенная жена»! Теперь уже никаких сомнений: чья-то рука медленно гладит мою ногу, продвигаясь наверх, от шелковых чулок бьет электрическими разрядами. Я нарочно роняю салфетку и наклоняюсь, чтобы ее поднять. Слышу голос Стокаммера: – Да нет же!.. «Брошенная мать»! Я приподнимаю уголок скатерти и кого я вижу? Нелегальный пассажир стоит под столом на коленях возле открытого люка, ведущего в трюм яхты. Рука на моем колене уже лезет мне под юбку. Ему там очень тесно, вывернул шею, лицо перекошено. Улыбается смущенно и грустно, но очень горд собой. Я выпрямляюсь в полном обалдении. Джикс раздраженно выносит вердикт: – Мать, жена – одна сатана! С таким названием даже расходы на пленку не окупишь! Я чувствую, как рука беглеца поднимается еще выше. Открываю рот, чтобы что-то произнести. Хочу отодвинуться, но не могу. Теперь чувствую уже не одну, а две руки. Они осторожно, очень осторожно раздвигают оборки, которые принесли мне славу. Ласкают бедра выше чулок. Невозможно выдержать. Уверена, что этого наглеца сейчас обнаружат. Джикс выбросит его за борт. А потом двадцать лет не будет со мной разговаривать. А Матье изрекает: – А я вот думаю, может быть, «Ради моего мальчугана»? Или что-то в этом духе? Держаться достойно, сохранять достоинство! Не могу произнести ни слова, но расплываюсь в светской улыбке, оказаться на этой посудине в два миллиона долларов и еще выпендриваться! Чувствую, что платье, юбка уже задраны до самой талии. Руки подбираются к трусикам. Собираются туда залезть. Слышу, как я шепчу умоляюще: – Не надо, пожалуйста! – Шу-Шу права, – говорит Джикс. – Никогда не надо включать сопляков в название или на афишу. Разве что эту толсторожую Ширли Темпл. Иначе провал. И еще. Нужно запустить туда пуделя или чечеточника, тогда сбор обеспечен. Я стараюсь не двигаться на своем стуле, но приходится. Если я хочу помешать этому подонку стянуть с меня кружевную нашлепку или, наоборот, помочь мне от нее отделаться, а может, и то и другое одновременно, я должна перекатиться с одной половинки попы на другую, короче, невозможно понять, что творилось у меня в голове. Только намного позже один из собратьев Эсмеральды объяснил, что же произошло в глубине моей подсознанки в тот вечер. Он сказал вежливо, но устало, что уже много лет ему приходится выслушивать подобное, что это сексуальные фантазии всех женщин и именно с этим чаще всего обращаются к этим психоанальным шарлатанам. Иногда эти сцены происходят в пиццерии на Палм Спринг, иногда – на дне рождения соседки, бывает даже – в Белом доме, потому что до того, как стать страховым агентом или третьим помощником оператора на студии Юниверсал, ваш муж мечтал выбиться в сенаторы. Короче, всему виной это христианское лицемерие, которое у всех нас в крови. Он считает, что таким образом я хотела разом покончить со своей прежней жизнью; на глазах у всех, но при этом незаметно для присутствующих, и чтобы, если возможно, при этом какой-то тип стоял на коленях у меня между ног, чтобы тем самым я еще и унижала его мужское достоинство. К тому же я, оказывается, гнусно воспользовалась тем, что бедолага бежал с каторги. И, чтобы полностью проявить свой сволочизм, я оправдывала себя тем, что якобы не хотела его выдать. Да если бы Эсмеральда или Толедо или любая баба сказала бы такое, я бы дала им прикурить или потребовала, чтобы их направили прямиком в газовую камеру. Пусть меня четвертуют, если смогут доказать, что целую неделю этот мозгоблуд пытался вдолбить мне что-то другое. Потом, поняв, что теряет свое время и мое терпение, он пытался навалиться на меня на своей знаменитой кушетке, но тут я унизила его мужское достоинство, нанеся по нему удар своей лодочкой на шпильке, призвав на него благодать божью (уверена, что римско-католическая апостольская церковь меня не осудила). – Мне кажется, мы ушли куда-то не туда, – вдруг воскликнул Стокаммер и швырнул свой нож поперек тарелки. – Название состояло из одного слова! Мои трусики уже опустились на щиколотки и продолжают ползти ниже. Я чувствую, как мне раздвигают колени, прохладные губы касаются моей кожи со внутренней стороны бедер. О том, что происходит дальше, лучше не говорить, можете сами домыслить. Тем хуже, я сломалась. Оперлась локтями о стол, подпираю руками подбородок, из всех участников разговора у меня самый внимательный вид, но знаю, что глаза у меня вот-вот закатятся, а изо рта вырвался стон. – Вам нехорошо, Шу-Шу? – спрашивает Эсмеральда с подозрением. Отвечаю, собравшись изо всех сил, на выдохе: – Нет-нет… Жарко… Она больше не может… Не может… – Чего вы не можете? – настаивает эта сучка. Теперь все смотрят на меня. Матье галантно вынимает бутылку из ведерка со льдом. – Хотите шампанского? Я с трудом могу его разглядеть через запотевшие линзы, практически ничего не вижу. Шепчу: – Да-да!.. Да-да! Он наливает мне в бокал шампанское. Я должна вытянуть ноги. Я хотела бы остановить Матье. Чувствую, как скольжу по стулу, а все взгляды устремлены на меня. Я знаю, что теперь меня уже ничто не остановит. Умоляю: – О да! Еще! Еще! – Еще? – переспрашивает ошеломленный Матье откуда-то издалека. Я поплыла. Шампанское переливается на скатерть. Кто-то что-то говорит. Я слышу свой голос – какой-то хрип, нескончаемое даааааааааа – откидываюсь назад, ноги вытянуты, напряжены, и это длится, длится, я не хочу, чтобы оно закончилось, ну, короче, сами знаете, как это бывает. Когда я немного прихожу в себя, я полулежу, опершись на спинку стула, наполовину съехав под стол, руки висят как у тряпичной куклы. Все с некоторым недоумением меня разглядывают, и, чтобы выглядеть нормальной, я делаю над собой усилие, хватаю бокал, но, не успев донести до рта, расплескиваю половину содержимого себе на грудь. Пью при полном молчании окружающих. Ни слова, пока я вынимаю линзы, тру глаза и обмахиваюсь оборками платья, чтобы легче дышалось. Потом Джикс снова берется за еду и подытоживает: – Да ладно! Если фильм оказался прибыльным, какая разница, как он назывался!.. Нет смысла рассказывать, какой разнос я устроила своему гнусному насильнику чуть позже, когда спустилась в его каморку, чтобы отнести ему еду. Как только дверь закрылась, а я вдвое согнулась, касаясь потолка, и сурово сказала ему: – Вам не стыдно? Он, как обычно, лежал на матрасе, заложив руки под голову. Может быть, ему и было стыдно, но не слишком. Он ответил мне не слишком убедительно: – У меня уже шесть лет не было женщины. Шесть лет! – И вы считаете, это дает вам право вести себя со мной так, как вы повели, когда, спасая вас, я не могла ни звука произнести, ни защищаться? Но попробуйте читать мораль голодному дылде, выше на голову Орла-или-Решки. Я его интересовала теперь только потому, что держала в руках поднос с едой. Пока он ел целого цыпленка, груши в сиропе и опорожнял бутылку «Медока», я подсела к нему. Не могла поверить, глядя на него, что он так мерзко со мной обошелся. У него были изысканные манеры, несмотря на то что ел он руками. Пока он приканчивал вино, устремив взгляд куда-то в пустоту, я сказала: – Я из Монружа, а ты откуда? – Из Марселя. – Чем ты занимался до ареста? – Ничем. Сам себе хозяин. – Женат? Он с недовольным видом спрятал руку с обручальным кольцом за спину. Произнес безапелляционно: – Не говорите о ней! Это мое личное дело! Я не настаивала. Взяла поднос, собираясь уйти. Он удержал меня за руку. Но не агрессивно, скорее наоборот. Вздохнул, отвернувшись: – Простите меня. Она святая. Все эти годы ждала меня. Уверен, что ждет до сих пор. Само постоянство. Ее так и зовут – Констанс[15]. Он лежал добрых две минуты, погрузившись в меланхолические воспоминания о своей половине. Какие люди все же странные! Когда я увидела, что он с таким сожалением думает о другой, то почувствовала какую-то слабость в животе. Так у меня обычно начинается. Конечно, под столом он вел себя омерзительно, но, в общем-то, как лицо незаинтересованное, сам-то он вряд ли остался удовлетворен… короче, я расстегнула молнию на спине. Единственное, чего мне хотелось, это дать ему возможность получить удовольствие, восстановить справедливость… Можно было подумать, что с этой молнией я открыла секрет, над которым асы механики бились уже несколько месяцев: стоило мне ее тронуть – все на «Пандоре» вдруг пришло в движение! Взвыли машины, зазвонил колокол, заскрипела мачта, и мы вдруг начали перекатываться с борта на борт. От неожиданности я выпрямилась, еще раз получила потолком по голове и сказала мечтательно: – Черт возьми, плывем! Я проковыляла к двери. Прежде чем выйти, застегнула молнию и сказала Фредерику, что судьба решила все за меня и чтобы он ждал высадки на следующей же стоянке. Совсем недавно, завершив свой подвиг, крысеныш скрылся из салона в подполье так же незаметно, как туда пробрался, даже не побеспокоившись, что бросает меня с голой задницей. Испытывая теперь благодарность, он достал из кармана брюк мое кружево и протянул мне на кончике пальца. Я натянула, использовав всю гамму целомудренных телодвижений и специально перепутав зад и перед, пусть будет, о чем мечтать до следующего дня.