– Можете опереться на меня и встать на ноги? Он благодарно моргнул в ответ. Я поднялась, натянула купальный халат и начала творить глупости. Скоро должно было смеркаться, и я решила, по крайней мере, где-то спрятать его до темноты. Я с огромным трудом сначала затащила его на нижнюю палубу, а потом спустила еще ниже – в трюм. В глубине коридора, между машинным отделением и резервуарами с горючим, была каморка, куда свалили непонятно чем набитые мешки и всякую рухлядь: банки с краской, старую лошадь с карусели, отжившие век шезлонги и так далее. Тусклая лампочка, потолок такой низкий, что нужно наклоняться в три погибели, но это было единственное место, куда никто на яхте никогда не заглядывал, разве что психоанальная дура Джикса захочет здесь погарцевать с китайским бельемоем, если не найдет более достойной кандидатуры для супружества. Я уложила бедного парня на мешках. Ненадолго оставила его одного – пошла к себе в каюту за одеялом и какими-то медикаментами. Когда я вернулась, единственное, что осталось на нем, – это обручальное кольцо на левой руке, все остальное он снял и повесил сушиться на трубе, а сам устроился в уголке на двух драных матрасах. Он лежал в такой же позе, как в материнской утробе. В этом закутке было невыносимо жарко, а у него зуб на зуб не попадал. Я развязала его ужасную повязку. На груди ниже плеча у него была рана, к счастью, далеко от сердца, и такая же сзади, но больше диаметром. Морская вода хорошо их промыла, но я все-таки протерла их спиртом. Он закрыл глаза и не мешал мне, даже не стонал. Я наклеила ему два пластыря с мазью – получилось необыкновенно красиво, как блины со сметаной, и аккуратно и туго перевязала торс, я этому научилась в скаутском отряде в Монруже. Лечить мне нравится почти так же, как делать маникюр. Одна из двух стюардесс по имени Толедо раньше была медсестрой. Мы все время об этом говорили. Она многому меня научила, но иногда и я могла кое в чем ее превзойти. Например, ставить банки. Если бы за это давали «Оскара», их у меня набралась бы целая армия. Когда я закончила, а он согрелся под своим одеялом, я спросила, как его зовут. Он ответил слабым голосом: – Фредерик. Зовите меня Фред, если так удобнее, но это напомнит мне тюрьму. – Сколько вы там пробыли? – Шесть лет. – А как сбежали? – Не могу сказать, ведь если меня схватят, я смогу этим воспользоваться еще раз… Он снова прикрыл глаза. – Отдыхайте. И будьте спокойны, сюда никто не придет. Вы голодны? Он отрицательно покачал головой. – Завтра, когда как следует отоспитесь, будем думать, что делать дальше. Он не ответил, уже заснул. Вечером после ужина я зашла взглянуть на него. Выглядел он неплохо, только разговаривал во сне. Из той околесицы, которую он нес, я смогла понять, что речь идет о каких-то качелях, помидоре и бортовом колоколе. Он отчетливо произнес: «Вы что, зануды, колокол проглотить решили?» И сжал кулаки, как для драки. На следующий день он по-настоящему бредил. Я должна была рассказать о нем кому-то на «Пандоре». Я чувствовала, что не способна решить что-то сама. Потом мне пришлось подкупать почти каждого, чтобы те ничего не выболтали, но я скажу вам кое-что очень важное: можете использовать мои показания, как вам заблагорассудится, можете написать роман, можете снять фильм, в котором роль Шу-Шу сыграет какая-нибудь актрисулька с вытравленными волосами, меня это все волнует не больше, чем прошлогодний снег, но я ни за что не скажу вам, кто именно на яхте помог мне прятать Фредерика. Некоторые еще работают на Джикса, и я не хочу, чтобы он внес их в черный список, если не хуже. Разве что скажу, это не Эсмеральда, не Орел-или-Решка, не стюардессы – Толедо и Бесси, иначе говоря, никто на это мерзкой посудине из тех, кто принадлежал бы к женскому полу. Я, конечно, всего-навсего умственно отсталая кинозвезда, но мне хватает соображалки, чтобы не доверять женщине. Даже моя лучшая подруга Рэйчел Ди, которая продавала рубашки марки «Эрроу» в Голливуде, меня подставила. Довольно гнусно. Просто так, ни за что. Чтобы покрасоваться самой. Так вот, значит, этот кто-то спустился вместе со мной взглянуть на раненого. Лавернь, повар-француз. Он сам признался. Во всяком случае он уже давно не работает у вышеназванного продюсера. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.) Решили еще сутки подождать. Я снова перевязала его. Принесла еще два одеяла. У Фредерика был жар. Он говорил нам в минуты просветления: «Нужно немедленно отплывать. Нужно ехать. Иначе я так и не доберусь. Колокол будет звонить без конца, и у меня не хватит времени». Через день ему стало лучше. Я принесла ему еду. Он чуть-чуть поел, выпил много воды. С него градом лил пот, но ему по-прежнему было холодно. Я его переодела. Он смотрел на меня невидящими глазами. Он путал меня с какой-то женщиной, которую хорошо знал, я это чувствовала, но ни разу не назвал по имени. Он называл меня: «красавица», «козочка», «тростинка», «малыш», «деточка», «цыпленочек» и «крошечка». Не знаю почему мне казалось, что он обращается к одной и той же женщине. Но его здорово прихватило. А потом еще два дня, и он стал здоров. Честное слово, просто чудо. Сначала на закате, как уже вошло в привычку, я спустилась узнать, как рана, как температура, как душевный настрой. Он стоял в коридоре трюма перед дверью в свою каморку. Он сказал: – Мне хотелось размяться. В этой крысиной дыре я даже выпрямиться не могу. Температура была 37,2. Рана – просто сказка. Но настроение оказалось ни к черту, стоило мне сказать, что ночью мы снимаемся с якоря, а раз теперь он здоров как бык, то его присутствие на борту нежелательно. Он даже может воспользоваться спасательной шлюпкой и плыть к берегу, их тут столько понатыкано, одной больше, одной меньше. Я сыграла эту сцену шикарно – как в фильме «Глаза», когда шпики дают мне ручку и бумагу, а я все-таки не закладываю мерзавца, который наградил меня ребенком. Теперь еще один человек на яхте был в курсе, поэтому мне хотелось, чтобы он поскорее смылся. – Но куда? – спросил он. – Прошу вас, если вы ночью отплываете, вы могли бы разрешить мне пробыть здесь еще совсем немного. Выкинете меня где угодно за пределами Франции и никогда больше обо мне не услышите. Помню, мы были вдвоем в каморке, он лежал на затасканном матрасе, я сидела на полу возле него в олимпийском купальнике из магазина «Сакс» – в белом в синюю и красную полоски и в своих окулярах. И тогда он неожиданно спросил меня: – А вы не можете на секунду снять очки? Я сняла. Я заранее знала, что он обопрется на локти и будет смотреть на меня с этим мерзким видом, будто стараясь вспомнить, в каком вонючем такси он обжимал меня как-то ночью перед Рождеством. Следующий вопрос за всю свою жизнь я по утрам слышала чаще, чем здравствуйте-как-дела: – Скажите, я не мог видеть вас в кино? Я ответила, как обычно: – Мог, если не шутишь, а поточнее? Действие происходит к гостиничном номере, дешевом, но чистом (черно-белая пленка). Молодая женщина с платиновыми волосами закрывает за собой дверь и прислоняется к ней. В глазах слезы. Она выглядит очень соблазнительно в дешевеньком, промокшем от дождя платье. Молодой водитель грузовика, который в этот момент пакует чемодан, оборачивается, на его лице удивление и восхищение этим неожиданным вторжением. Старая, но чистая майка выгодно подчеркивает его мускулатуру. Она (патетически): Я скажу правду, истинную правду!.. Мой муж бросил меня с ребенком на руках. Я должна была отдать мальчика в пансион и пойти работать! Но он не мог, просто не мог жить взаперти! Он сбежал! И прятался у бабушки! Крупный план – молодой водитель грузовика очень взволнован. Протягивает руку. Камера поворачивается к женщине, она направляется к нему, потрясенная. Она: Нет, у меня хороший мальчик! Но он все время делает глупости. Поджигает бумагу и кидает из окна. Ходит по крышам и не думает, что может сломать черепицу. Снисходительная улыбка молодого человека. Он держит ее за плечи. Заставляет присесть на краешек кровати. Ясно, что он хочет поцеловать ее, но не смеет. Она (удрученно): Мне сказали, что его нужно отдать иезуитам. Он умный, он всего добьется! Но у меня нет средств! Плачет. Молодой человек с решительным видом расхаживает по комнате, руки в карманах своей застиранной, но чистой спецовки. Он: Послушайте меня, дорогая. Я всего-навсего простой шофер грузовика. Меня тоже воспитывали социальные службы. Но могу сказать только одно – я никогда не боялся работы! Становится перед ней на колено. В кадре два профиля в контражуре. Постепенно слышится мелодия их первого вальса. Он: Любовь моя, будьте моей женой! Ваш сын станет моим. Он будет учиться у иезуитов. Я буду водить свой грузовик по любым дорогам, в любую погоду… Она в слезах бросается в его объятия, обезумев от счастья. Музыка нарастает, камера медленно отъезжает, и в кадр попадает прикроватный столик, на нем играет на цимбалах игрушечный слоник, купленный для мальчугана, при первом их знакомстве. КОНЕЦ Взрыв эмоций. Я говорю беглецу, что это действительно я в какой-то ранней нетленке. Названия не помню, но партнером был Мэтью, который сейчас здесь, на борту. Поскольку предполагалось, что действие происходит в Марселе, мы снимали в Ницце во время карнавала. Мальчишка, который играл моего сына, потерялся в толпе, и мы так его и не нашли. Поэтому он не появляется больше в кадрах. Срочно вызвали сценариста, тот подсластил пилюлю – отправил парнишку в пансион. Предпочитаю не знать, куда бы он определил меня, если бы я тоже потерялась. С тяжелым вздохом Фредерик надает на матрас, руки на затылке и говорит мне: