– Моя карта выше твоей. Я уже отыграл свое наследство. Но если хочешь, бери вторую, и тогда мы ставим на кон все. В колоде теперь остались только две карты. Чу-Янг послушал то, что шепчет ему Шери-Чен. Несколько раз дернул подбородком. Потом сказал: – Я убежден, что мой соперник не станет так по-детски запугивать меня, не отдавая себе отчет в значении слов. Могу ли я спросить, действительно ли он сказал: «Ставим на кон все?» – Ты правильно расслышал, – ответил ему Морис. Тогда Чу-Янг вытащил из правого рукава длинный футляр из черного лака. Прежде чем положить его на стол между ними, он раскрыл футляр, и мы увидели, что это бритва. На сей раз зрители инстинктивно отпрянули, кроме меня, я еще ничего не понимала и цеплялась за плечи Мориса. – Все против всего, – медленно произнес Чу-Янг. – Деньги, плотские утехи, наша жалкая жизнь – все это ничто по сравнению с красотой игры. Я взмолилась: – Нет, Морис, нет! Но меня от него оттащили. Он велел мне знаком сохранять спокойствие. Пригвоздив ногтем карту к столу, он сказал Чу-Янгу: – Мне кажется, ты слишком разговорился, генерал. Почему ты не играешь, чего ждешь? Китаец протянул руку, поколебался, взял полагавшуюся ему карту. Мгновение он смотрел на нее, но лицо его оставалось бесстрастным. Наконец он открыл валета пик. Теперь все смотрели на Мориса, но он тоже ничем не выказал своих чувств. У него было лицо человека, который смотрит прямо в лицо своей судьбе. А если он блефовал? Мы все задавали себе этот вопрос, а Чу-Янг и Шери-Чен были в этом уверены. Он щелчком перевернул карту. Это была дама червей! От радости все бросились обниматься. Сержант Уилкинсон заиграл на своей гармонике буги-вуги. Вирджиния Козентино танцевала с одним из наших, я – с британцем. Морис продолжал сидеть, подперев руками подбородок, его гавайская рубашка намокла от пота. Генерал Чу-Янг молча поднялся. Надел кепи, взял со стола бритву и ушел своей привычной походкой. Он лишь две секунды помедлил у выхода из палатки, глубоко вдыхая утренний свежий воздух, а потом скрылся. Никто так и не узнал, что стало с Китай-Наши-Деньги-Отбирай. Возможно, он покончил собой, а может быть, нет. Но в Бирме, в долине Иравади, говорили, что именно он выдал беглого француза. Последнее, что сохранилось в памяти от этой ужасной ночи, это Шери-Чен – она неподвижно стоит у стола, как будто ей ни до чего нет дела. Держится очень прямо в своем шелковом платье с огромным декольте, а взгляд ее больших загадочных глаз устремлен на Мориса, и она невозмутимо курит сигарету в длинном мундштуке. В следующие дни разговоры были только о возвращении домой. У каждого были свои источники информации, и ходили самые разные слухи, но прошла одна неделя, за ней другая, и не было никаких признаков, что кто-то интересуется нами, разве что медсестры, и я в их числе, получили анкеты для заполнения. Только одна Падди решила остаться служить на флоте. У нее не было ни семьи, ни парня, и она мне сказала по секрету, что специально нанялась на минный тральщик после Гвадалканала, и все три недели ни одного члена экипажа не смутили такие нюансы, как габариты ее задницы или брекеты для исправления зубов. Позднее я получила от нее открытку со штемпелем оккупационной части в Токио. Она написала только несколько слов: «Погрязла в грехе». Что касается меня, до того как мой грех принесли мне на носилках, я строила планы вернуться во Флориду и там вместе с Бесси Данкан, напарницей с «Пандоры», попытать новое коммерческое счастье. Под мои сбережения и выплаты по демобилизации мы могли взять кредит на покупку симпатичной яхты и катать туристов ловить крупную рыбу или могли бы открыть бар с кубинской музыкой, или издавать газету объявлений, или продавать на пляже хот-доги. Теперь я просто не знала, что мне делать. Я не могла представить себе, что вернусь в Америку, бросив Мориса на произвол судьбы. Я обратилась за помощью к доктору Кирби, несмотря на то что он неоднократно заявлял, что не желает ничего слышать. Как поступить с французом в случае нашего экстренного отъезда? Разве мы не обязаны о нем позаботиться, коль скоро он нам поручен, и забрать его с собой? – Французы возвращаются в Индокитай, – сказал мне Кирби. – И если его должны куда-то репатриировать, то только в Сайгон. А потом, заметив, что я с трудом сдерживаю слезы и опустила голову, он взорвался и смел со стола бумаги: – Полный бардак! Разве я когда-нибудь что-нибудь вам запрещал во время этой идиотской войны? Усыпите его, мумифицируйте, разрежьте на кусочки, чтобы запихнуть в сумку, переоденьте младшим лейтенантом, медсестрой или шимпанзе, да делайте с ним, что угодно, когда мы отчалим отсюда! Только чтобы я ничего не знал! Тем же вечером в палатке я разработала подробный план вывоза Мориса в Америку. Его шрамы на теле, увы, не похожи на военные раны, но никто не станет в них вглядываться. У него будет моя фамилия – Маккина, Джереми Маккина, поэтому подойдут все документы, на которых будет указан мой инициал. Он будет храбрым американским санитаром, которого ранили во время японского отступления. Могу даже наложить ему гипс на левую ногу, расписанный пожеланиями и подписями, как на настоящем. – Ничего никогда не случается, как задумано, – повторял Морис. – Забудь про гипс. Я не умею бегать на одной ножке. Забрали его в воскресенье в середине сентября, ближе к вечеру. Уступив его капризу, несмотря на жару, я снова наделу свою летнюю морскую форму. Думаю, это всем понятно. Я принесла сумку с вещами в палатку. И пока я переодевалась, он все время сидел ко мне спиной. Впервые за год я пристегивала к поясу капроновые чулки и напялила дурацкую шапку. Даже галстук не забыла. Осмотрев и ощупав меня, обцеловав и обласкав, он хорошенько помял меня, напрочь лишив белой блузы и самолюбия, пожелал меня стоя, я осталась в туфлях на каблуках, а грудью лежала на столе, который по случайности именно в этот день был заставлен флаконами со всевозможными лекарствами, которые позвякивали в ритме моих стонов. Я закрыла глаза и чувствовала, что вот-вот отключусь и телом, и душой, когда Морис вдруг резко прекратил наши игры. Это было жутко бесчеловечно, и уж не помню, как я взмолилась, но он закрыл мне рот рукой. И тут я услышала вслед за ним, как по лагерю на всей скорости несется машина. Не знаю, как я сумела, но, одернув юбку, пошла к двери в ту секунду, когда машина с диким скрежетом тормозов остановилась возле палатки. Я, как попало, застегнула блузку, прежде чем открыть полог. Это был джип с лотарингским крестом, оттуда выпрыгнул здоровенный французский полковник. Его сопровождали двое: шофер и капрал. Все трое были в полевой форме. Полковник закинул в джип свою каску и двинулся ко мне. Седые волосы, резкие черты лица. Манерой он мог бы походить на Джона Вейна[28], если бы тот был злым. От его взгляда не ускользнуло, и я это заметила, что я занималась не своими прямыми обязанностями. Я была растрепана, галстук съехал набок, а щеки пылали. – Полковник Мадиньо, – сказал он мне. Голос у него был такой же грубый, как и манера врываться в чужие жизни. – Простите, полковник, – я тут вздремнула. Он с размаху ударил себя по щеке, чтобы убить комара. Мое времяпрепровождение интересовало его не больше, чем жизнь этого несчастного насекомого. – Я приехал арестовать человека, который находится в этой палатке. – Арестовать? – крикнула я. – Это невозможно! В полном смятении я раскинула руки, преграждая ему вход. К счастью, брезентовая дверь за мной была закрыта. Я перешла на тон, более допустимый по субординации: – Это абсолютно невозможно, полковник. Он в коме. – Ну и что? Он опустил мне одну руку, чтобы войти. Но я загородила дверь всем телом и не пускала. – Полковник! Прошу вас! Мы изо всех сил пытаемся его спасти! Он слабеет изо дня в день! Дайте ему умереть спокойно! Я снова подняла голос, но только чтобы Морис услышал меня. Оба солдата вышли из джипа и стояли чуть поодаль с безразличным видом. – Я хочу увидеть его, – спокойно сказал полковник. – Отойдите, мисс. Это приказ. – Я подчиняюсь приказам только доктора майора Кирби! Нужно найти его! Но меня бесцеремонно оттолкнули, и он вошел. Морис неподвижно лежал в постели под москитной сеткой, накрытый простыней под самый подбородок. Глаза у него были закрыты, и, казалось, над ним давно уже было совершено миропомазание. Вместо дыхания – надсадный хрип. Трубка капельницы, прикрепленной в изголовье, исчезала под простыней. Я снова преградила ему путь, теперь уже по главному проходу. – Вы же сами видите! – прошептала я ему. – У вас что, нет ни капли жалости? Прошу вас выйти отсюда. Он еще несколько секунд наблюдал за умирающим с какой-то ненавистью, перемежавшейся, как мне показалась, невероятной радостью, потом повернул назад. Я шла за ним и поспешила закрыть дверь. Полковник раздавил на щеке еще одного несчастного комара. И глухим голосом, не глядя на меня, наверное, обращаясь к себе самому, сказал: – Да это он, чудовище! Наконец я его поймал. Я проехал тысячи километров и потерял пять лет жизни, чтобы найти его. Из-за него я даже стал сторонником де Голля, хотя принес клятву Маршалу. Теперь он от меня не уйдет! И, повернувшись ко мне, добавил: – Мы приедем за ним завтра на рассвете. Даже если придется волочить его к стенке, а он будет в полной отключке, все равно его расстреляю! И он пошел к джипу. Хотя ноги подо мной подгибались, я нагнала его, растрепанная, испуганная, и сказала: – Но за что? Почему вы так ожесточились против него, полковник? Он знаком приказал двоим садиться. А мне ответил еле слышно, но голос дрожал от ярости: – Хотите знать? Во Франции этот подонок изнасиловал и убил юную девушку в день праздника. Он закрыл лицо руками, не в силах сдержать свое волнение. – Ей было восемнадцать… Невинная девушка… А накануне вечером… накануне… она приняла мое предложение! Он не мог больше говорить. Даже Джон Вейн способен плакать, и я видела, как по его щеке потекла слеза. Молодой солдат, сидевший за рулем джипа, неожиданно заговорил тихим и сочувственным голосом: – Прошу вас, полковник, – сказал он, – не надо так переживать! Полковник Мадиньо вытер лицо рукавом. Сделав огромное усилие над собой, он сухо произнес тем же начальственным тоном, дернув при этом подбородком: