– Нам ничего не нужно! – Тем лучше, – отвечала она, – потому что я ничем не торгую. Но если у вас все есть, может быть, у вас остались пустые тюбики от зубной пасты? Я собираю их для переработки вторсырья. Иногда мужчина пытался заявить, что у них в семье никто не чистит зубы, но жена толкала его локтем в бок, и он нехотя шел поискать. И пока женщина в пеньюаре оставалась наедине с моей бабушкой, которая стояла, опираясь на стену и глядя прямо ей в глаза, та говорила: – Если хотите, мы теперь не будем выбрасывать тюбики, а будем собирать их. Вам придется тогда заглядывать к нам время от времени. Таким образом, бабушка несколько недель спустя уже наполняла свою кошелку доверху. А потом продавала свинец на переработку. Разумеется, это приносило жалкие гроши, но послушайте, что было дальше. Она храбро взбиралась по другим лестницам, и перед ней открывались другие двери, и в одной из них показался пенсионер в халате, который уже держал приготовленные пустые тюбики. И пока она запихивала их в свою кошелку и отпускала ему комплименты за соблюдение правил гигиены, тот переминался с ноги на ногу, а потом робко произнес: – Теперь мы оба остались одинокими, мадам Изола, у меня хорошая пенсия, я бывший железнодорожник. А почему бы нам не пожениться? Тогда моя бабушка пронзила его взглядом и, покраснев, парировала: – За кого вы меня принимаете? Я всю жизнь принадлежу одному мужчине! Никто никогда не посмеет сказать, что я даже смотрела на кого-то другого! И она ринулась к лестнице, спасаясь бегством от этого гнусного типа, но пенсионер, который раскаивался, что задел ее гордость верной супруги, удержал ее. – Прошу вас, не уходите вот так! Возможно, у меня есть для вас что-то интересное! Он вытащил две пустые винные бутылки со свинцовыми оболочками на горлышках. Бабушка оторвала свинец и засунула в свою кошелку со словами: – Мне все интересно. Я сдаю вторсырье на переработку. Понемногу ее охотничьи угодья расширились до бульвара Лоншан, улицы Сен-Фереол, Прадо, а потом туда вошел весь Марсель. На границе солнца и тени, накинув на грудь лямку, в полном изнеможении, она двумя руками тащила теперь по мостовой тележку, полную металлолома. Она шла, не обращая ни на кого внимания, глядя прямо перед собой, ее черный зонт был прикреплен к тележке. Моя бабушка походила на трудолюбивого муравья. – Когда я сбежал из того пансиона, куда меня вынуждены были поместить, поскольку нас бросил негодяй-отец, – продолжал молодой человек, прочистив горло, чтобы не выявить своих чувств, – то я спрятался у нее. Тогда она жила на бульваре Насьональ, на втором этаже в крохотной квартирке, где раньше жила моя мать и где я родился. Там была кухня, одна комната и узкая комнатенка, где все еще стояла моя детская кроватка. В кухне мы жили днем, над раковиной был сделан фильтр для воды, а окно выходило на бульвар. Перед тем как я попал в пансион, я поджигал бумажки и кидал их из этого окна на тротуар. Сам не знаю, для чего я это делал, вы же понимаете, иногда бывает трудно объяснить самому себе то, что так хотелось сделать, когда тебе было пять или шесть лет, а словами выразить вообще невозможно. Как раз в моем случае словами мне служили горящие бумажки, которые приводили в ярость прохожих. Я помню, что в тот день, когда я явился к ней пешком из Труа-Люк, что было для меня большим испытанием, она сперва увидела только маленького грязного, голодного мальчугана. Она вымыла меня с ног до головы в тазу, завернула в большое полотенце и посадила за стол, покрытый клеенкой. Пока я с аппетитом поедал поленту, щедро политую соусом и посыпанную пармезаном, она сидела рядом и сказала, долго смотрев на меня с грустной нежностью: – Бедненький мой, что же с тобой будет? Кем ты вырастешь? Я ответил ей правду: – Не знаю. – Но кем бы тебе хотелось стать больше всего? Я немного подумал и неуверенно предположил: – Доктором? Она растирала для меня банан с сахаром. – Это не ремесло, – сказала она мне. – Тебя вызывают днем и ночью, ты становишься рабом всех и вся. Нет, ты должен заняться чем-то другим. Еще добрую минуту мы молча смотрели друг на друга. На самом деле мне по душе была одна профессия – боксер. Тогда старшие мальчишки, которые дразнили меня макаронником, меня бы боялись, я бы разогнал их сам, без помощи бабушкиного зонта. Увы, я не мог сказать ей про боксера – одна-единственная моя царапина становилась поводом для обсуждения со всеми соседками на неделю. Я добавил: – Ну тем хуже. Тогда я буду рассказывать разные истории! Она уже была старенькая и не сразу понимала, о чем речь. – Это что значит, рассказывать разные истории? Я сказал, взяв тарелку с банановым пюре: – Ну а что такого? Как в кино показывают. Ты же сама знаешь! Последние фильмы, которые бабушка смотрела в кино, были с участием Перл Уайт[27], но она читала афиши на улице и была отнюдь не глупа. Тогда она спросила меня в недоумении: – А что, это приносит деньги? Я честно ответил: – Не знаю. Вздох. Она встала и открыла стенной шкаф рядом с плитой. Вернулась с картонной коробкой из-под сахара рафинадного завода в Сен-Луи и открыла, поставив на клеенку. Коробка была доверху наполнена банкнотами, аккуратно сложенными в пачки, перетянутые резинками. Столько денег я в жизни не видел. Я глубоко вдохнул и спросил: – Скажи, а сколько у тебя таких коробок? – Девять! – ответила она с гордостью. – А если я еще поживу, их станет вдвое больше! Это твое наследство! Она наклонилась надо мной, от нее вкусно пахло ее обычными духами, названия которых я не знаю. – И теперь, – сказала она шепотом, потому что это был наш общий секрет, – ты сможешь рассказывать любые истории и никогда не будешь ничьим рабом! Я вижу ее очень отчетливо, в маленьком черном платье, которое она носила, не снимая, седые волосы собраны в пучок, и вид у нее очень довольный, ведь мы очень правильно решили, что нужно делать. – А теперь я дам тебе совет, – добавила она, закрыв коробку. – Когда вырастешь и станешь, как все мужчины, бегать за женщинами, твой бедный дедушка тоже не был исключением, очень внимательно выбирай, пока не решишь окончательно. Твое наследство должно достаться только той, которая закроет тебе глаза. Морис замолчал, грустно разглядывая свой стакан. Все, сидящие за столом, были растроганы его рассказом, даже те, кто услышал его в моем переводе. А потом Шери-Чен нагнулась и прошептала несколько слов на ухо китайцу, и тот сказал сладким голосом: – Может быть, мой глубокоуважаемый соперник потрудится указать мне, где сегодня находится содержимое коробок из-под сахара? – В банке, – ответил Морис, – разумеется, швейцарском. Чу-Янг поднял глаза-щелки на своего злого гения, а та опустила длиннющие ресницы в знак согласия. – Хорошо! – сказал он. – Тогда мы сыграем на квит или на удвоенную ставку на наследство вашей бережливой и глубоко почитаемой бабушки. И он положил на середину стола старый носок, набитый жемчужинами. Морис снял карту первым. Я стояла у него за спиной, и мое сердце запрыгало в груди, когда я увидела ее: бубновый туз. Он швырнул его победоносным жестом Чу-Янгу. Раздался шепот, и Вирджиния Козентино, не сдержавшись, захлопала в ладоши и стала вслух выражать свою радость. Только китаец и китаянка оставались невозмутимыми. Чу-Янг аккуратно положил свою карту поверх карты Мориса. Это был туз пик. – На штурм! – впервые за всю игру произнес он. Они снова взяли по карте. Я увидела карту Мориса, когда он посмотрел на нее, и все прочли на наших лицах, что ему не повезло. Он в отчаянии бросил семерку, а генерал – десятку. Чу-Янг не стал напрасно тратить время на никчемные китайские утешения, а достал из кармана френча записную книжку и ручку. Уже рассвело и дождь перестал. Я увидела, как Морис в полном отчаянии начал писать первые слова о том, что признает долг. Я не смогла сдержаться и крикнула: – Ну нет, постойте! У француза еще кое-что есть! Я сорвала шапочку, глаза мои застилали слезы и ярость, и подошла к бритоголовому генералу: – Ставьте на кон меня! Нельзя описать словами, какой это произвело эффект на окружающих. Вирджиния Козентино вцепилась мне в руку, но не могла произнести ни слова. Морис поднялся, чтобы удержать меня. Я изо всех сил вырвалась и смотрела прямо в лицо китайцу. Он откинулся на спинку стула, положив ладони на стол, и сказал: – Не интересует. Я побежала к аптечке. Вернулась с семью прищепками для белья. Семь самых обычных деревянных прищепок, которые я сняла с веревки для сушки простыней, за кухней. Ну а что делать с этими семью прищепками, я рассказывать не буду, не просите. Изумление наблюдавших за игрой сменилось испугом, один только Морис снова сел на стул, обхватив голову руками, а Шери-Чен снова склонилась к уху спутника. Пока она что-то ему говорила, глаза китайца, остановившиеся на мне, стали еще уже, превратившись в две черные черточки на мраморном лице. Наконец Чу-Янг собрал прищепки обеими руками и молча бросил их на середину стола. Я снова встала за спиной Мориса. Вцепилась в его плечи и почувствовала, как понемногу к нему возвращается храбрость и он выпрямляется. Было так тихо, что слышно было, как за рисовыми полями кричат птицы. В колоде оставалось не так много карт. Всего четыре. Китаец хотел было собрать уже игравшие карты, но Морис, набычившись, жестом остановил его. Затем внезапно мышцы на его плечах снова напряглись, и он сказал спокойно: – Ты первый. Твоя очередь. Китаец снял карту. Морис взял свою и взглянул на нее снизу, так что мне было не видно. Китаец показал десятку. Все затаили дыхание. Тогда Морис, вместо того чтобы показать свою карту, положил ее лицом на стол. Не спуская глаз с противника, он тихо произнес с некоторой жестокостью в голосе: