– Это правда, что Шу-Шу взяла тебя на яхту в начале войны? По его лицу пробежала тень: – Не хочу об этом говорить. На сей раз я не стала настаивать. В любом случае открылась дверь камеры. Красавчик объявляет, переминаясь с ноги на ногу: – Простите, но уже четыре. И если мадемуазель сейчас не уйдет, мне придется звонить в колокола. – Возвращайся поскорее, – сказал Кристоф. Когда в тот день я вернулась из крысиной норы, то нашла свою ассистентку Эвелин Андреи сидевшей в моей машине, которую я припарковала в порту Сен-Жюльена. Она приехала сюда накануне. Несколько часов ночью мы работали над записями Констанс и долго их обсуждали. Это сорокалетняя женщина с большой душой и большими формами, слегка злоупотребляет сигаретами из черного табака и светлым пивом, но глаза ее лучатся лукавством, а трудолюбива она, как пчелка. Пока я посещала Кристофа, она обошла весь полуостров и теперь переполнена информацией. Рассказывает все, что узнала, по пути в гостиницу. Мадам, бывшая хозяйка «Червонной дамы», теперь владеет матримониальным агентством в Бурже. Она звонила ей по телефону. Как Эвелин ни просила, та заладила одно и то же: – У владельцев публичных домов, как и у адвокатов, есть свои профессиональные тайны. Мне очень жаль, что не могу вам помочь. Доктор Лозэ, который долгое время лечил обитательниц этого заведения, давно покоится на кладбище своей родной деревни в Дордони. Служанка, хотя глухая и страдающая слабоумием, утверждает, «что помнит все, как будто это было вчера» про некоего то ли Тони, то ли Франсиса, такого высокого длинноногого парня. Он жил сразу с двумя близнецами, говорит она, которые торговали мороженым на пляже. Доктор дважды вытаскивал у него из тела свинец, но в разное время – до мобилизации и после. Можно расспросить ее еще раз. Мадам Боннифе, парикмахерша, потеряла мужа при оккупации, а шевелюру – при капитуляции немцев[31]. С тех пор она эмигрировала в Германию, чтобы во второй раз выйти замуж, на сей раз за того солдата из гарнизона, с которым наиболее интенсивно сотрудничала. Северен, неудачливый супруг Эммы, развелся, потом примкнул к Французской милиции[32], и тоже умер – вывалился из окна в пьяном виде. Последнее, что он сказал перед тем, как испустить дух, – послал ко всем чертям родного брата, утверждая, что в старой и темной истории их раздора по поводу лошади все права на его стороне. Бывшая повариха «Пансиона святого Августина» сегодня кашеварит в богадельне на острове Олерон, где на солнышке спокойно доживает свои дни ее восьмидесятитрехлетняя мать. Если я сочту нужным, Эвелин съездит к ней. Думаю, неплохие трофеи за час с небольшим, пока Эвелин была одна, если учесть, что было жарко и возникали паузы для кружки пива на террасах портовых кафе, но моя дорогая пчелка приберегла самое интересное на десерт. Самое потрясающее открытие, о котором она докладывает мне, когда мы въезжаем на парковку отеля, что те, кто предстал предо мной собственной персоной в крепости – на самом деле очевидцы бурного прошлого моего Кристофа. Их двое – чудовищно уродливый Красавчик и молодой эксцентричный солдат по прозвищу Джитсу. Если верить капитану рыболовецкого суденышка из Сан-Жюльена, который не скрывает, пропустив стаканчик, что регулярно посещал «Червонную даму» и перепробовал всех появлявшихся там девиц, первый был сутенером дылды-Белинды, а второй – прислугой за все про все в заведении. Я за рулем. От удивления едва не впилилась в пальму. В эту ночь, как и в прошлую, мы обе не спали. На коврах наших смежных номеров в гостинице «Великий Ришелье» в беспорядке разбросаны страницы дела, которое передал мне судья, тут же остатки ужина, который нам принесли, пепельницы, полные окурков, пустые бутылки из-под пива. Мы обе полураздеты и, стоя на коленях, скрупулезно воспроизводим маршрут Кристофа после его побега в августе 1939 года. Тщательно сопоставляя факты, мы стараемся определить, где сегодня могут жить те женщины, которые давали ему приют, любили, так сильно ненавидели, что даже не раз пытались убить. Вопреки тому, что можно себе представить, не так уж и трудно найти тех, кто живет далеко. В деле неожиданно мы находим адреса Йоко, Эсмеральды, Орла-или-Решки. Один парижский импресарио диктует нам по телефону адрес Шу-Шу в Лос-Анджелесе. Затем мы устанавливаем места проживания почти всех остальных. Когда в наши открытые окна заглядывают первые лучи солнца, Эвелин уже напечатала, наклеила марки на конверты, в которых находятся мои СОС, адресованные не только тем, кого я перечислила, но и Эмме, и Зозо, и Толедо. Позже днем настанет очередь Белинды. На следующий день благодаря бывшей поварихе мы отправим письмо Каролине. Наверное, я, как впрочем, и никто другой, так и не узнаю, что стало с Ванессой и Савенной – близнецами из «Червонной дамы». Очень это обидно, поскольку в деле в известной степени подтверждается достоверность небылиц, рассказанных старой прислугой доктора Лозэ. Кажется, что, покончив с проституцией, они целый год прятали Кристофа, начиная с того самого момента, когда он раненый сбежал из осажденного «Пансионата святого Августина», вплоть до того дня, когда, даже еще полностью не оправившись, он укрылся на борту «Пандоры». Поскольку он, впрочем, как и их родная мать, не мог различить их (а в постели уж и подавно), он так и не сумел сказать, какая из них выстрелила в сестру в домике на пляже, где до той самой минуты, пока он не решил вмешаться в их отношения, они торговали ванильным и фисташковым мороженым. Я вряд ли что-то узнаю о судьбах Саломеи, Шери-Чен, Ясины, некой Гертруды, которую он встретил в Вене, и она выдала его британцам – он категорически отказывается говорить о ней, разве что замечает: «Женщины тоже предают нас, если слишком долго жили среди мужчин». Я помню тот июль и тот август – жесткий контраст, свет и тень. Целительная тень – это камера Кристофа. Кровать и покрывало цвета хаки. Стол, прикрепленный к стене, его целиком занимает макет «Пандоры», построенный из спичек, скрепленных школьным клеем, так Кристоф спасался от скуки. Забытый запах этого клея. Высоко под потолком зарешеченное слуховое окно выходит во двор, тот самый, где ему разрешают гулять. Один-единственный, но прекрасный стул – нелепый, место ему в борделе развеселых лет. Впрочем, он и попал сюда из «Червонной дамы», его приволок в крепость один сентиментальный немецкий артиллерист, выменяв на ящик маргарина. Фотографии, висящие на стенах, менялись почти так же часто, как и республики, но Кристоф был постоянен в своих привязанностях, это были одни и те же актрисы: Норма Ширер, Жизель Паскаль, Джин Тирни, Шу-Шу, и еще одна, Мартина Кароль, только начинавшая свой путь на этом небосклоне, усеянном звездами. Свет – мои ночи, одиночество, борьба со временем. Эвелин Андреи уехала в Париж, поскольку действовать можно было только оттуда. Я наняла моторную лодку, чтобы добираться до крысиной норы и обратно. Как когда-то Белинда ради Красавчика, я тоже карабкалась на верхушку маяка и разглядывала высокие серые стены, где находился в заточении мой возлюбленный. Красавчик. Вот кого мне хотелось убить! Я обещала себе осуществить это, когда все будет кончено и Кристофа освободят. И, если возможно, растягивать пытку до бесконечности, поджаривать его на медленном огне, как апачи в вестернах. Я бы тогда упивалась его долгими мучениями. Мне кажется, я никогда никого так не ненавидела в жизни, но в отношении этого мерзавца это даже не было грехом. После моего первого посещения и унижений, которым я подверглась благодаря его стараниям (причем самым страшным было даже не то, что он созерцал меня в полной наготе, а то, что он видел меня, полностью расслабившейся), я решила пожаловаться судье Поммери. Но, поразмыслив, передумала. Что я выиграю, если сама себя обвиню в том, что предоставляла своему клиенту радости, которых он был лишен? В лучшем случае нам отвели бы специальное место для разговоров, где присутствовали бы вооруженные до зубов охранники. К тому же Красавчик, обладавший полной властью над территорией, где содержали Кристофа, имел для нас то преимущество, которым, вероятно, не обладал ни один тюремщик: его можно было подкупить. И никто не знает, на что способны люди, готовые услужить вам. Одним словом, по крайней мере, до начала процесса я решила не строить из себя сестер Папен[33] и тем более не выставлять себя на посмешище перед судебными чиновниками. Что же касается глазка, в который глазел на нас этот подонок, я последовала совету Кристофа. При следующем моем посещении и всякий раз потом я приносила с собой американскую жвачку Дентин, которая к тому же предотвращает кариес. Достаточно было пожевать кусочек, чтобы залепить дыру в двери, и ситуация превратилась в диаметрально противоположную – Красавчик не мог пожаловаться, не выдав при этом, что покушается на тайну защиты. Случалось, что приговор меняли и по менее значительному поводу. Я заставила себя быть любезной с этим гнусным типом, чтобы сделать его нашим союзником. Даже не надевая чулок, потому что из-за жары я могла носить только легкие платья, собираясь в крепость, я натягивала на правую ногу круглую подвязку и подсовывала под нее аккуратно свернутую новенькую купюру. Как только мы оставались в предбаннике перед входом в камеры, он не успевал даже выразить желания, как я услужливо поднимала юбку, останавливаясь на границе дозволенного, и чтобы получить положенную ему плату за молчание, ему самому приходилось нагибаться. В первый раз он был не то чтобы ошеломлен, но достаточно поражен. Но потом привык. Однажды он даже настолько обнаглел, что сделал мне комплимент, разумеется, на свой манер: – Знаете, если дела у вас не заладятся и вы решите заняться другим ремеслом, обратитесь ко мне. Мы с вами могли бы отлично работать на пару. Я заметила, что у меня даже не возникло желания отвесить ему пощечину. Я пожала плечами и ответила, что там видно будет. Мы живем в каком-то безумном мире. Неудивительно, что я тоже сошла с ума. В памяти моей от разумного остались лишь эти звуки лязганья засовов где-то в недрах острова посреди океана, открывающейся двери, ведущей в лучшие часы моей жизни, к лицу, голосу, коже, в общем, все то, что называется, хотя непонятно почему, безумием. Первой, вопреки всем моим ожиданиям, на мой призыв откликнулась Эсмеральда. Она прислала мне телеграмму из Нью-Йорка, написанную по-французски: Если Фредерик – это не кто иной, как Кристоф, я верю, что он совершил все преступления, в которых его обвиняют, естественно, кроме самого первого. Чистосердечно признаю, что имела с ним сексуальные отношения, единственно, стараясь сохранить душевное равновесие, и ни один из нас не может обвинять другого в изнасиловании. Если же он будет это утверждать под предлогом того, что в первые несколько раз я связала ему руки и ноги, то пусть ему отрубят голову. Обещаю открыть специальный счет в Первом Национальном банке, чтобы на его могилу дважды в неделю приносили цветы. Примите самые искренние заверения в моем почтении. Эсмеральда. Когда я показала это послание его объекту, тот расхохотался. На мои последующие расспросы он отвечал, как обычно: – Прошу тебя, это было так давно, мне совсем не хочется говорить об этом. Телеграмма от Йоко пришла второй. Она обещала послать длинное письмо и сообщала, что помолвлена с очень приятным инженером агрономии, с которым Фредерик-Кристоф тоже знаком, поскольку передал с ним сообщение для нее, когда он, японский солдат в плену в Бирма, и славный француз, и славная медсестра дают ему еду. На этот счет Кристоф был слегка красноречивее, чем обычно, но мне нужно было дождаться весточки от Толедо, чтобы понять, что же произошло на самом деле. Потом ко мне в контору пришло совсем бредовое письмо от Орла-или-Решки, которое Эвелин Андреи, хихикая, перевела мне по телефону, поскольку знает английский намного лучше моего. Одним словом, и это именно тот случай, страх, который бедняжка испытала при кораблекрушении «Пандоры», нарушил полностью ее обмен веществ, теперь она весила больше ста килограммов, это позволило ей сделать карьеру в женском кетче – особом виде профессиональной борьбы, очень популярной в США, но лишило ее привязанности обоих супругов, на которых она подала в суд, первый (Стокаммер) был ее законным мужем и подвергал психическому насилию, второй (Мэтью, актер) сбежал из их дома в Беверли-Хил с прислугой-негритянкой и утащил картину примитивиста Руссо, которая принадлежала ему только на треть. Кроме того, она обвиняет их, причем обоих, что они пристрастили ее к неумеренному потреблению алкоголя и половым извращениям, таким как оральный коитус, бичевание и содомия, и требовала, чтобы ей по закону в качестве возмещения ущерба присудили миллион долларов, выплатили треть стоимости картины и полностью – потерю прислуги, ну и еще там разные мелочи: замена фильтров в бассейне, охотничья фуражка – подарок то ли Паттона[34], то ли его ординарца на новый, 1943 год, а также полную оплату еженедельных сеансов психиатра, который помогает ей избавиться от провалов в памяти. Кстати, один из этих провалов поглотил Фредерика-Кристофа вместе с другими пассажирами, пассажирками и обломками «Пандоры». В любом случае я должна была это понять, что если что-то или кто-то из уцелевших в этой страшной катастрофе в один прекрасный день всплывет на поверхность ее памяти, то она оставляет за собой право поразмыслить, какую выгоду она сможет извлечь из своих воспоминаний. До сего дня она оставалась их единственной собственницей и, в случае, если я решу воспользоваться ее именем, она тоже станет угрожать мне судебным иском. Я велела Эвелин бросить сочинения этой шизофренички в мусорную корзину. Когда я пересказывала основные пассажи ее письма Кристофу, я видела, как он хмурится. Признаюсь, что вначале я решила – его мужское самолюбие не может вынести, что его былое завоевание так легко его забыла, пусть даже после кораблекрушения, но он прокомментировал таким образом: – Я видел картину, о которой она говорит, на яхте, – это «Деревенская свадьба», там много зелени и мелких желтых цветочков. Заказали ее художнику с киностудии для фильма Шу-Шу «Глаза», история одной глухонемой. Если только таможенник Руссо не подвизался в Голливуде, у бедняжки действительно серьезные проблемы с головой. Потом, выйдя из долгой задумчивости, сказал со смешком: – Надо же, кетчистка! Именно такое впечатление она производила, когда запирала меня с собой заодно в ее каюте! Я как следует его двинула, но по весу я вдвое уступаю Орлу-или-Решке, поэтому он быстро со мной разобрался. В первых числах августа я стала получать свидетельские показания, которые должны будут прочитать в начале заседания, если все пойдет, как я задумала. Прежде всего я ознакомилось с эпизодом, связанным с Каролиной, изложенном в длинном письме на листках из школьной тетради, элегантным, хотя и слегка угловатым готическим почерком: буквы, выведенные с нажимом или совсем легким штрихом, выдавали привычку пользоваться перьями «Сержан-Мажор». Почти не было помарок, преподавательница явно следовала собственной учебной методике – сначала писать план и пользоваться черновиком. Про стиль говорить ничего не буду, я сама редко прибегаю к несовершенному прошедшему сослагательного наклонения, но, как я уже замечала, от лицемерия этого ангела добродетели меня часто просто трясет. Как бы то ни было, теперь у нее новая благородная профессия стюардессы, и ее письмо было отправлено из Стокгольма. Такие неожиданности преподносит война. Белинда, которая давно уже не живет по адресу, куда мы ей написали, была найдена моей пчелкой в парижском кабаре «Четыре флага» на улице Веселья, где между двумя исполнениями буги-вуги квинтетом студентов она показывала номер, принесший ей некоторый успех в последние дни существования «Червонной дамы». Как-то в пятницу вечером после посещения Кристофа я села на поезд в Рошфоре и поехала к ней. В смокинге, цилиндре и галстуке-бабочке она исполняла французский вариант попурри на темы лучших песен Дитрих каким-то слащавым, дребезжащим и на удивление детским голоском. Она была примерно моей ровесницей и жила одна в квартирке на улице Делямбр, откуда из окна у нее открывался вид на панель, где она начинала свою трудовую деятельность. Проституцией она больше не промышляла, она мне это подтвердила, да и к чему ей врать? У нее был безмятежный вид, похоже, она действительно завязала с прошлым. До Дитрих ей, конечно, было далеко, но она была очень красивой совсем в другом стиле, гораздо красивее, чем сама себя считала. Она так и не получила свои заработанные деньги – Мадам так все подсчитала, что ей ничего не осталось. Но она о них и думать забыла. Она и вправду завязала. Каждый вечер и в воскресенье утром она выступала в свете прожекторов, именно об этом она и мечтала в семнадцать лет, включая сигарету в мундштуке. У меня был диктофон. В течение трех дней она проводила со мной все свое свободное от сцены время. Я честно расшифровала то, что она мне рассказала, стараясь сохранить ее язык, как впрочем, я это сделала со всеми остальными. Нужно только отметить, что она не выказала особого удивления, когда узнала, что тот, кого она называла Тони, еще жив. Расставались мы после нашей последней встречи в зале кабаре – пустом, освещенном единственной лампой. Она не сняла смокинга. Немного выпила. На глазах навернулись слезы усталости. Она хотела, чтобы я что-то передала узнику, но не знала, как сказать. Наконец она пожала плечами и сделала рукой жест, означавший «Пусть все катится к черту». Она поцеловала меня, и я ушла. Когда назавтра я вернулась в Сен-Жюльен, меня ждало письмо от Иоко. Сорок пять страниц, напечатанных на машинке через один интервал на французском, которого у меня не хватило духу править, во-первых, из-за недостатка времени, а во-вторых, потому, что маленькая японка, видимо, старалась изо всех сил. Но даже если судья взглянет на ее сочинение хотя бы одним глазом, оно убедит его больше, чем красивые фразы моих свидетелей, в искренности показаний, и он, не колеблясь, приобщит их к делу. Еще через несколько дней пришло домашнее задание на каникулы от Эммы. Она вышла замуж второй раз за врача из Драгиньяна и воспитывала двоих малышей. У нее был мелкий, но очень четкий почерк чертежницы. Она надеялась, что я не буду просить ее присутствовать на суде. Здесь я должна признаться в допущенной мною ошибке в ту ночь, когда я обратилась ко всем этим женщинам за помощью. Среди прочих нелепиц обвинение апеллировало какими-то фантастическим суммами, которые Кристоф якобы заработал на спекуляциях и хранил где-то за границей. Мне же показалось важным или даже – употребим более точное слово – самым главным – сконцентрировать внимание на наследстве, которое он получил от бабушки. Он лично в феврале в Марселе в присутствии нотариуса подписал дарственную. Но говорить об этом отказывался. Нетрудно было догадаться, что все получит Констанс, если случится непоправимое, но мне показалось довольно тонким ходом расспросить на этот счет моих корреспонденток. Прежде всего, чтобы узнать больше, но также, должна признаться, чтобы заинтересовать тех, кто не будет уверен, стоит ли мне отвечать. В конце письма Эмма не преминула задеть меня, сочтя мой вопрос «оскорбительным». Когда же я рассказала об этом Кристофу, он просто назвал меня безмозглой дурой. Приближался август. Дженифер Маккина по прозвищу Толедо написала мне по-английски из Нью-Мексико, а Эвелин Андреи слово в слово перевела письмо. Отсидев три месяца в заключении в этом штате за «серьезную оплошность» в отношении американских военно-морских сил, бывшая медсестра вышла замуж за хозяина закусочной для автомобилистов под названием «Дубы-близнецы», где работала официанткой. Меньше года назад Кристоф бросил ее среди виноградников на севере Бирмы, хотя, как оказалось, неподалеку от британского гарнизона, но она говорила об этом так, словно с тех пор прошла целая жизнь. Что правда, то правда – люди по-разному ощущают ход времени. И наконец, Эвелин Андреи сумела разыскать Зозо, которая не жила ни по адресу, ни в городе, указанном в деле. Этот колониальный цветок теперь украшала собой панели Довиля. Она оказалась дальновиднее Белинды и ушла из «Червонной дамы» до того, как Мадам произвела с ней расчет по своим правилам, пожертвовала свои десятилетние сбережения, чтобы выкупить себя у своего сутенера, оплатить его расходы, чтобы он получил свою долю у содержательницы заведения и, выплатив все долги, в конце оккупации и во время освобождения Нормандии снимала сливки, обслуживая военную элиту: не только немцев, но и американцев, предоставив и тем и другим бесценную возможность сохранять безукоризненно чистое сознание, когда они предавались своей непреодолимой страсти к цветным женщинам. Эвелин прыгнула в поезд и три часа общалась с ней на гостиничном пляже, прячась от проливного дождя под огромным зонтом. Разумеется, нет слов, чтобы передать ее изумление, когда перед ней предстало грациозное существо с лилейно-белой кожей. Позднее по телефону она предупреждала меня об этом так осторожно и издалека, что я вообразила самое страшное, например, что умерла моя мать. В результате непонятной недосказанности, которые случаются чаще, чем можно себе представить, ни одна деталь в этом толстенном деле не указывала на то, что Зозо была белой. Разумеется, она сыграла в этой истории трудную, но второстепенную роль, но почему же тогда Каролина и Белинда обе упоминали это имя по несколько раз? Эвелин Андреи, которая не совсем оправилась от этого потрясения, прежде чем записать ее болтовню, передала ей содержание показаний ее бывшей товарки, чем, вероятно, совершила ошибку, но как знать? Их рассказы полностью противоречат друг другу, и мы были вынуждены признать, что одна из гетер все придумала. Но какая из двух? Зозо я не видела, я видела Белинду. Я знаю, что Белинда говорила искренне, по крайней мере, о главном. С другой стороны, привычка каждый божий день в течение многих лет мазать себя с ног до головы черной краской не свидетельствует о чистосердечии. Но Эвелин видела Зозо. Она тоже не сомневается, что та говорит искренне. И должна признаться, что когда слушаешь запись их беседы, несмотря на ужасный шум дождя, который барабанил по зонтику, голос лже-негритянки звучит так правдиво и время от времени так горячо, что я просто теряюсь в догадках. Мне могут сказать, что я пытаюсь утонуть в стакане воды, что Кристоф, черт возьми, здесь под боком и должен сам все разъяснить. Разве что слово «разъяснить», что понятно, в его ситуации показалось ему неудачным, и он ответил мне: – Зозо сказала то, что должна была сказать, Белинда – тоже. Если та или другая, а может, и обе вместе не поленились пошевелить мозгами и подготовиться к разговору, то вовсе не для того, чтобы навредить мне, и я не стану раскрывать карты. Я также не выдам ни Ляжку, ни Толедо, ни любую из них, если ты попросишь. Все они спасали меня в тот момент, когда я больше всего на свете нуждался в их помощи. Для меня это святое! Помню, я сидела на краю его кровати, а он стоял рядом. Он увидел, что у меня появились слезы. Обнял меня. Нежно сказал: