– Я видела, как вы выступали в суде в Париже, – говорит мне девушка. – У меня в комнате висят ваши фотографии, я их вырезала из журналов. Вы лучше всех и самая красивая. Я уверена, что вы выиграете. Она наверняка немного сдвинутая, но провоцирует во мне неистребимое желание разреветься. Я иду по набережной, гордая, как Матильда, прижимающая к груди голову возлюбленного.[30] Я кидаю ее на заднее сиденье своего черного «Ситроена 11», в цвет моих мыслей. И напрасно я повторяю себе, что через несколько часов я увижу его, обниму, коснусь его, живого, предмет их вечных хлопот, но я плачу, упав головой на руль. Спустя год после окончания войны на Косе двух Америк было не так оживленно, как прежде. Немцы пришли сюда только на следующий день после перемирия 9 мая 1945 года, как и в Дюнкерк. Снаряды падали повсюду. Некоторые так и не взорвались, остались похоронены в дюнах. А вот что рассказал мне ворчливый рыбак, которого я наняла, чтобы попасть в крепость. Какой-то веселый гений шепнул мне, что для этого первого посещения я должна одеться шикарно: облегающий костюм темно-серого цвета, туфли на шпильках – идеальное одеяние для плавания на моторной лодке, которая протекает и воняет рыбой. К счастью, само плавание занимает только минут десять, море спокойно, небо голубое. Тюрьма Кристофа – сооружение, возведенное во времена Ришелье, частично обустроенное в эпоху Вермахта. Мы причаливаем под высокими отвесными стенами у причала на ржавых железных сваях. Меня уже ждет солдат, заметивший нас издалека. Он огорчен, но мне разрешено сойти на остров только в три часа и не минутой раньше. Поэтому я жду в лодке четыре минуты, дует свежий ветер. Рыбак говорит солдату: – В армии никогда ничего не изменится. Так и будет по-идиотски. – Ну а я вот сомневаюсь, – отвечает тот. – Когда ты служил, наверное, было еще почище. Наконец оба они – один сверху, другой снизу, помогают мне вскарабкаться на причал. Можно представить себе, насколько это легко осуществить в юбке, которая задирается до самых подвязок, а рыбак даже сумел подхватить слетевшую с ноги туфлю до того, как она плюхнулась в воду. Не знаю, сообщили ли солдату о моем посещении, но он требует пропуск. Я показываю. Он кричит: – Открывай! В стене со скрипом открывается тяжелая дверь. Я перехожу под надзор другого солдата. Всего их три десятка, как мне сказали, и все они надзирают только за одним заключенным, из них трое на кухне и два фельдшера. Я пересекаю некогда мощенный двор. Плиты растрескались, между ними растет трава. Дорога идет по кругу, сверху меня провожают взглядом часовые, они молчат, но видно, что я вызываю у них насмешку. Перед менее заброшенным зданием мой провожатый кричит: – Открывай! Мне открывает сержант, который тоже требует показать ему пропуск. Он надевает очки и, шевеля губами, дважды читает каждое слово. Затем, выучив наизусть мое удостоверение личности, смотрит на часы. – Вы должны уйти в четыре часа, – говорит он. Я вхожу в коридор, где пахнет дезинфекцией. Сержант идет впереди и подводит к толстой решетке. Он поворачивает в скважине ключ, привязанный у него на поясе, и запирает замок снова, когда мы проходим. Мы спускаемся по винтовой лестнице с железными ступеньками так громко, словно идет целый батальон. Внизу решетка, похожая на ту, через которую мы уже проходили, а за ней еще один охранник. Он не похож на обычного солдата. Из всей формы на нем только брюки до колен и выцветшая рубашка без рукавов, а в качестве знака различия на нагрудном кармане приколот металлический значок: гном, кажется, Апчхи из Белоснежки. Ему на вид лет двадцать пять, весьма доволен, что видит посетителей, он босиком, на голове повязка с изображением японского солнца. Унтер-офицер уходит, не произнеся ни слова, я углубляюсь внутрь крепости вслед за занятным персонажем. Мои каблуки громко цокают по плитам бесконечных коридоров. Я уже почти отчаялась, что куда-то приду, когда открывается новая бронированная стальная дверь, снабженная большим количеством замков, чем дверь в банке, и капрал в летней форме и галстуке цвета хаки вводит меня в помещение, показавшееся мне предбанником перед входом в камеры. – Нижайшее почтение прекрасной даме, – говорит он. А мой провожатый изрекает: – Ладно, Джитсу, заткнись. Когда все замки заново заперты, он поворачивается ко мне с улыбкой от уха до уха, но, как бы это сказать, эти уши находятся на разной высоте. Он приземистый, коренастый, ему где-то под сорок, лысый, а глаза-пуговицы тоже не на одном уровне. – Меня зовут Красавчик, – говорит он мне. – Увидите, мы найдем общий язык. Он не просит пропуск, но хочет увидеть содержимое кожаного портфеля, который я держу в руке. Я взрываюсь. С каких это пор адвокатов заставляют… – С каких пор, не знаю, – прерывает он меня, – но мне отдали приказ сегодня утром. Я должен удостовериться, что вы не несете ничего запрещенного заключенному. Я пожимаю плечами и отдаю ему портфель. Он заглядывает в него, закрывает и кладет на стол из грубого дерева, который вместе с низким шкафом и двумя стульями составляли всю обстановку. – Мне очень жаль, – говорит он затем, – но я также обязан обыскать вас. – Меня… что? – Наверное, думали, что придет адвокат-мужчина, но я тут ни при чем. – Тогда вызовите женщину! – Я бы с радостью! – сказал он с деланной вежливостью, но это займет несколько дней. Я сдержалась, чтобы не наговорить грубостей. Пусть сам себя и обыскивает и т. д. – Хорошо, – сказала я безучастно, – только побыстрее. – Поднимите руки, пожалуйста. Он ощупал меня спереди с ног до головы и обратно, не слишком торопясь, и таким же образом сзади, вращая меня как флюгер. Меня не раз обыскивали при пересечении демаркационной линии, на реке Шер, во время войны, но ни одна скотина не проделывала это с таким тщанием. Выпрямившись, он удостоил меня самой своей уродливой ухмылкой. – Вот видите, – сказал он, – ничего страшного! Покажите мне, что у вас ничего не спрятано в чулках. Мои щеки пылали не столько от стыда, сколько от негодования, но я удержалась и не отвесила ему пощечину. У него-то сколько угодно времени, у меня нет, поэтому я подчинилась. Я в спешке задрала юбку: – А где мой клиент, скажите, пожалуйста? Три цельных стальных двери расположены вдоль стены в глубине предбанника. Он, кривляясь, неспешно направляется к центральной. Пока я привожу себя в порядок и беру портфель, он открывает замки. – Увидите, здесь все свежеокрашено, – говорит он. – С Кристофом хорошо обращаются. Я ему как брат. Он открывает. Посреди камеры в рубахе и форменных военных брюках стоит высокий парень, слегка постаревший, слегка пополневший, но с тем же взглядом и той же улыбкой. Я приготовила слова и жесты, чтобы смягчить неловкость нашей встречи. Я думала о Констанс. Я воображала, что останусь верным и преданным другом, что мы с Кристофом будем общаться только так, как потребуется для процесса. Но едва я переступила порог, я уже оказалась в его объятиях, губы прижались к его губам, и я малодушно почувствовала с первым же поцелуем забытый вкус и нежность моей единственной настоящей любви. Красавчик застыл на месте, глядя на нас. Поскольку Кристоф слегка отстранился и холодно посмотрел на него через мое плечо, тот кашлянул и проявил очаровательную деликатность: – Ухожу на цыпочках. Тяжелая дверь очень кстати захлопнулась. Кристоф долго целовал меня. И снова, и снова… Зачем рассказывать, и так понятно, что за эти короткие, оставшиеся нам три четверти часа говорили мы немного. Только в последние минуты, пока я одевалась и старалась принять соответствующее выражение лица, глядя в зеркальце пудреницы, мы заговорили о проблемах, связанных с его защитой. Именно в этот момент я заметила, что на двери камеры есть оптический глазок и что верхний или нижний глаз мерзкого капрала, вероятно, не отрывается от него, и от этого мне стало не по себе. Я побежала, чтобы закрыть рукой это адское отверстие, дрожа от запоздалого ужаса и все еще одетая только в комбинацию: – Это невозможно! Он что, подглядывал за нами все это время? Кристоф знал не больше моего. – Если он это сделал, то кому из нас троих было хуже?.. Но в дальнейшем приноси жевательную резинку. Я надела костюм. Снова прижалась к нему на краю узкой койки. У меня не хватило духа расспрашивать его о событиях, из-за которых он здесь оказался. Впрочем, он предупредил меня: – Я попросил о твоей помощи только для того, чтобы снова увидеть тебя. От этого процесса ждать нечего, все будет так же, как прежде. И оправдаться перед этими убогими – последнее, чего мне хочется. Я стала умолять его не терять надежды. Я, как смогу, помогу ему, уделю процессу все свое время, чтобы его спасти. Меня считают хорошим профессионалом. А если речь идет о нем, я добьюсь невозможного. Он приложил палец к моим губам. – Я не теряю надежды, – сказал он. – Я уверен, что выберусь отсюда. У него был такой же живой взгляд, как прежде, такое же лицо, на котором внезапными проблесками появляется то детское, что было в нем когда-то. Я спросила: – Это каким образом? – Ну как обычно. К тому же однажды я уже отсюда сбежал, есть опыт. Я поневоле рассмеялась, увидев, как он спокоен, и он рассмеялся в ответ – видя, что я довольна. Я не могла дождаться пятницы. Кроме жвачки, что еще я могу принести ему? Ему ничего не нужно. Ему дают вдоволь и еды, и сигарет. Он прочитывает огромное количество киножурналов, а когда Красавчик или Джитсу ездят на берег, они пересказывают ему новые фильмы. Оба они – подручные Мадиньо, и тот расстрелял бы их, знай он про это, но он не в курсе, а их достаточно слегка подмазать. Кристоф подкупает их на свои собственные деньги, обыгрывает в белот и в шашки. Стены камеры выкрашены в слегка матовый серо-жемчужный цвет, совсем неплохой, кстати, а на стене напротив кровати прикреплены фотографии кинозвезд: Нормы Ширер, Жизель Паскаль, Джин Тьерни и других, которых я не узнаю, ну и Шу-Шу, разумеется, с приоткрытым пухлым ртом в фильме «Губы» и демонстрирующая свои безупречные ляжки в фильме «Ноги», за них она заработала по «Оскару». – Вырезал, как сумел, – сказал мне Кристоф, – мне не дают ни ножа, ни ножниц.