– Больше двадцати минут. Не хочет. Генерал уже пожаловался, что отец вам потакает. И требовать от него то, что целиком в его власти, будет уже перебор. К тому же он не видит уважительной причины для смены камеры. – Когда он возвращается? Она долго колеблется. Слышу ее дыхание на том конце провода. Потом говорит: – Он не передумает, но мне плевать. – Не понимаю. – Приказ уже подписан. – Какой приказ? Снова молчание, потом она говорит: – Боюсь, а вдруг нас подслушивают. Как бы то ни было, но я поняла. Вы удивитесь, что я не произнесла ни единого слова, чтобы помешать такой юной девочке сделать подлость своему отцу. Наверняка вы будете возмущены, что я не колеблясь подбила ее на это, инстинктивно почувствовав в ней слабое место. Но как и ей в ту минуту, мне тоже было наплевать. Чтобы совершить побег, Кристофу нужно было вернуться в старую камеру. Я была глуха ко всему на свете, и если я стала бездушной, то только потому, что любовь крадет все и не знает стыда. Я сказала Изабелле: – Приходи. Я тебя жду. Я видела с балкона, как спустя час она подъехала на черном «матфорде» довоенной модели, наверняка на отцовском. Она вышла – расклешенная бежевая юбка, белая блузка, волосы забраны в прическу – настоящая взрослая дама. Я ждала, пока она поднимется в номер. По правде сказать, я не знала, как себя держать. Она стояла передо мной, опустив глаза, молча, слегка побледнев. Я никогда еще не целовала женщину, разве что одну университетскую подругу в старые годы, когда проиграла в фанты. Я поцеловала Изабель, ее нежные губы задрожали. Я ей сказала, что никогда еще не целовала женщину, только университетскую подругу и т. д. Она снова порозовела. – Садись. Сейчас я причешусь и пойдем обедать. Она была слишком простодушна и не сумела скрыть разочарования. – В ресторан отеля, здесь внизу, – сказала я. Еще не было и полудня. Ни души в зале. Я посадила Изабель напротив, за свой обычный столик. Мы разговаривали, разделенные огромным блюдом с ракушками. Она выпила бокал «Совиньона». Сказала, что отправила с курьером письмо Мадиньо и что уже не в первый раз подделывает подпись отца. Разумеется, раньше он знал, что она это делает просто, чтобы выиграть время, и его это забавляло. Она принесла в сумочке, которую оставила в номере, письменное согласие судьи. Я могла побиться об заклад, что письма Мадиньо будет не достаточно. Он наверняка позвонит судье. – И нарвется на меня, – сказала она. – Он знает, что я в курсе всех дел. Не волнуйтесь. Я к тому же считаю, что отвратительно, когда приговоренному к смерти отказывают в таком пустяке. Когда отец узнает, что я действовала через его голову, он, конечно, поймет, что я была права. Вот это мне было слушать труднее всего, признаюсь честно. Тогда я перевела разговор на другую тему – о ее занятиях, о матери, которая вышла замуж за художника, о ее мальчиках. – У меня их нет, вернее, не было, – ответила она. Она помогла мне разделаться с крабом, мазала мне хлеб маслом. Когда первые курортники вернулись с пляжа, я уже почти не боялась подняться в номер. В любом случае она все равно не узнает, почему я так поспешно оттуда ретировалась, подумает, что очень проголодалась, только и всего. При свете, проникавшем через закрытые ставни, я раздела ее, распустила ей волосы, притянула на кровать. Я дала ей то, что она никогда не получала ни от мужчины, ни от женщины. Я ее ласкала и целовала так, как научил меня Кристоф. Я думаю, она забыла, где она, кто она, а в конце уже не знаю, кто из нас был смелее, кто был ведомым, я тоже отдалась страстям. Итак. Позже, гораздо позже, когда мы уже были в презентабельном виде, оделись, причесались, мы обнялись возле двери. Я просила, чтобы она пообещала, что не будет пытаться снова увидеть меня. Она несколько раз молча кивнула, но у нее не было сил улыбнуться на прощание. Она посмотрела на меня и выдохнула: – Я тебя люблю. Потом, чтобы не дать волю слезам, открыла дверь и бросилась бежать. Я закрыла. Я еще не сделала и двух шагов, как она снова постучала. Я отворила. Запыхавшись, она протянула письмо, которое забыла отдать: – Совсем голову потеряла! И убежала так же быстро, как в первый раз. Оставшись одна, я сказала себе, что она красивая, милая, очаровательная, и я от всей души желаю ей счастья. Откуда мне было знать, что в тот день я держала в объятиях судьбу моего возлюбленного? Приближалась зима. Прошло уже столько дней и ночей, когда я пишу при свете красной лампы. Вот и конец. Сначала все шло так, как мы и представляли. Разъяренный генерал позвонил судье. Изабель подтвердила, что тот, уезжая, чтобы хоть как-то смягчить участь приговоренного, разрешил перевести его в старую камеру, и что теперь он придет в ярость, если этот перевод не будет осуществлен немедленно. Мадиньо пришлось смириться. Он сообщил мне об этом решении, не преминув добавить, что на всякий случай он удвоит охрану Кристофа. Мне очень хотелось высказать ему прямо по телефону все, что я о нем думаю, но я ограничилась словами благодарности. Я даже не попыталась получить разрешение на посещение Кристофа. Это было слишком рискованно. Через два дня, 8 сентября, около шести утра сирены крепости разбудили всех обитателей Сен-Жюльена, по крайней мере, тех, кто не страдал глухотой или еще не проснулся. Все оставшееся утро я прошла все мыслимые стадии – от возбуждения до волнения. В полдень в порту я узнала от одного солдата, которого собравшиеся там просто вынудили заговорить, что Кристофа не поймали. Его исчезновение, по-видимому, заметили лишь несколько часов спустя. Солдат не знал, как ему удалось выбраться из камеры. Теперь там разбирают все стены, чтобы найти объяснение. Часовые, совершавшие обход, ночью не заметили ничего необычного, разве что на волнах качалась старая бочка, приплывшая из Испании или Португалии. Поскольку эту бочку так по сей день и не нашли, как, впрочем, и никаких других следов, которые могли бы объяснить исчезновение Кристофа, я знаю не больше других. Я помню, как он отказывался строить макет какого-то таинственного судна, потому что в нем «нет ничего высокохудожественного» и к тому же тогда смогут догадаться, каким образом он совершил свой первый побег. Я убеждена, поскольку хорошо знаю ход его мыслей, что он вовсе не хотел таким образом лишить художественных достоинств старую, пусть даже самую заурядную бочку. У себя в темнице мне хватало времени думать. Либо он говорил о бочке, либо о том, как ею пользовались. Может быть, в крепости и были деревянные бочки, но я никогда их не видела. Видела только то, что видели и все остальные: большие железные бочки с отходами, которые солдаты перевозили на лодках в Сен-Жюльен. Короче, мусорные баки. Когда я отсюда выйду, если вообще сумею, то обязательно проверю, где в крысоловке хранили мусорные баки. По логике где-то рядом с кухней. Кухня выходила на океан. Я еще раз вернусь туда, теперь там нет ни заключенных, ни тюремщиков, но, наверное, где-то есть люк, через который было удобно загружать мусор на лодку. Именно в этот люк я и прыгну, чтобы сдержать слово, которое дала себе год, а может, и два года назад – это неважно, и утону. Судье сообщили о побеге примерно в то время, когда я была в порту. Он сразу же понял, что подписал приказ о переводе приговоренного в старую камеру. Разумеется, он взял все на себя, чтобы защитить дочь. Я вернулась в гостиницу, уверенная в том, что Кристоф найдет способ связаться со мной или пришлет записку. Но понимала, что это может произойти гораздо позже и не на этом полуострове. Я стала собирать вещи. Моя одежда еще валялась в куче на кровати, когда за мной пришли. Меня отвезли в жандармерию Рошфора. Я сказала, совершенно чистосердечно, что представления не имею, где может находиться Кристоф. Мне дали бутерброд. Я ждала в запертой комнате. Днем меня снова допрашивали. Я отвечала точно так же. Я совершенно невозмутимо выслушала, что отчаявшись связаться в течение дня с генералом Мадиньо, полицейские поехали к нему домой, на его виллу на полуострове. Его нашли в погребе, он сидел на стуле, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту и полузадушенный. С этой минуты я лишилась надежды. Подумала, что Кристоф потерял драгоценное время, что прячется где-то на полуострове и никогда отсюда не выберется. Мне дали лимонад. За голыми без штор окнами наступила ночь. Я помню, что мне дали лимонад. А потом в комнату, где я пила лимонад, вошел судья Поммери. Он был очень бледный. Он плакал. С ним были двое жандармов. Кристоф заставил генерала сделать письменное заявление, в котором тот признавал, что Кристоф невиновен в убийстве Полины. Кристоф позвонил судье, но тоже попал на Изабель. Остальное рассказала сама Изабель. Она говорила с ним по телефону из кабинета отца. Она назначила ему свидание на закате на пляже «Морских корон», чтобы забрать у него письмо генерала. Повесив трубку, взяла со стойки ружье. Зарядила его двумя патронами. Кристоф ждал ее в условленном месте, на дюне. Пляж был безлюден, только на горизонте раскачивался на волнах огромный красный шар. Наверное, у Мадиньо, с которым они были одного роста, он взял белые брюки, белую рубашку-поло, мокасины. Она вышла из машины с ружьем. Он еще ничего не понимал, только держал в руках листок бумаги, который, как он надеялся, все исправит, все уладит. Она сказала: – Мне наплевать на вашу бумажонку! Вы знаете, что вы сделали? Мари-Мартина останется в тюрьме на много месяцев, а может быть, даже и лет! Я тоже скоро туда попаду! Судью уволят, перечеркнут всю его жизнь! А это ведь мой отец! Слышите? Мой отец!.. И она выстрелила, похоже, эта пуля попала в меня, и снова выстрелила, и теперь в моем мозгу осталась одна-единственная картинка: Кристоф падает и падает навзничь на песок, а грудь его разрывается от выстрела. Безумные слова судьи, как топор, вонзились в мое сердце. Я умерла в прошлом году, а может быть, еще раньше, в тот сентябрьский вечер. Но сердце по привычке стало биться вновь. А вот разума, говорят, я лишилась. Двадцать один час десять минут