– Наверное, мне посчастливится познакомиться с вашим отцом. Мои друзья с ним тесно связаны. Семья Дельтей из Боншана. – Мой отец не охотится. А Дельтей – хамы. Он улыбнулся, увидев, что я надулась. – Идите, деточка, – сказал он мне. – В конце концов вы меня разозлите. Проводив меня до порога, он коснулся моей щеки, как в первый раз при нашем знакомстве. – Да, любви не прикажешь… – сказал он. – Я завтра позвоню в военное министерство. Если свидетель не умер и еще существует, присяжные выслушают его. Я не могла передать Кристофу письмо, в результате оно попало бы к самому Мадиньо. Пришлось ждать вторника, чтобы он узнал от меня невероятную историю, рассказанную мне Мишу. Пережив поочередно волнение, ярость, надежду, он тоже отнесся ко всему скептически, но в ином смысле: – Даже если этот солдат еще жив, это конченый человек. И он это знает. Он не будет говорить. Он на минуту задумался, присев на край койки, подперев рукой голову. – Ковальски, Ковальски… Не могу совместить с лицом. Но меня, правда, иногда дразнили Кана-бьер. Правда, что Полина взяла в буфете бутылку вина, прежде чем повести меня в сарай. В хорошем же я был виде, если даже не заметил, что за нами следят. – Ты действительно был в хорошем виде. – Но не тогда. Погубила меня эта последняя бутылка. – Ты сказал на суде, что не спал почти двое суток, что праздник начался накануне. – Когда я увижу этого Ковальски своими глазами, я скажу тебе, могло ли все произойти так, как он говорит. Пока что я не могу представить, чтобы Мадиньо, каким бы Мудиньо он не был, ухаживал за Полиной и убил ее в припадке ревности. Мишу говорит невесть что. Или Ковальски, если он существует. – А если они говорят правду? – Мы никогда не узнаем. На суде они это не повторят. Я слишком хорошо знала Кристофа. Чем меньше он говорил, тем быстрее соображал. Потом, когда мы торопились, я уже не осмелилась подступиться к нему. Во всяком случае он начинал дуться и нужно было менять тему. Ковальски, оказывается, существовал. Работал на Севере дежурным по переезду на железной дороге, между Пон-де-ля-Дель и Дориньи. В сороковом во время наступления танков Гудериана он лишился ноги. Я знаю, что это звучит ужасно, но, как мне казалось, эта нога, отданная ради спасения отечества каким-то никому неизвестным капралом польского происхождения, для присяжных будет важнее всех боевых наград генерала, который слишком поздно вступил в ряды голлистов, так что за Ковальски я не очень горевала. Увы, скромную лачугу этого главного свидетеля отыскали только накануне суда. Едва мы успели доставить его на место, как началось заседание. В первый раз я смогла услышать его только, когда он давал показания суду присяжных. В Сен-Жюльене был Дворец правосудия, но год назад он пострадал во время последних боев. Все внутри было сломано, в здании гуляли сквозняки, а местная шпана всех возрастов пользовалась им как уборной. Поэтому заседание суда проходило в классной комнате муниципальной школы. А школа эта была не чем иным, как бывшим пансионом Каролины, только на семь лет старше с новыми, появившимися за эти годы граффити. В классе сдвинули в угол скамейки и парты, поставили помост, где должны были стоять свидетели, этим дело и ограничилось. За учительской кафедрой восседали судья Поммери и угловые судьи. Обвинители – военные и штатские – половина на половину – разместились вдоль окон. Я была единственной в ряду напротив. За мной сидел Кристоф, по бокам у него – охранники. В глубине класса расположились семеро присяжных. Все – женщины. Я сразу же сумела настроить их против себя, когда мне их представили в помещении бывшей кухни. – Разве возможно, – по глупости спросила я у судьи, – чтобы все присяжные, как одна, были женщины? – Дорогой мэтр, несмотря на то что по декрету 1903 года этот полуостров отдан военному ведомству, он тем не менее входит в состав республики, а насколько мне известно, закон предусматривает, что присяжные выбираются по жребию. Хочу вам напомнить, что и вы, и обвинение вправе отвести присяжных, если они вас не устраивают, даже без объяснения причин. Запасные присяжные тоже оказались женщинами, что ж, в этом я усмотрела странную иронию судьбы. Пришлось дать задний ход и выразить согласие на весь состав суда присяжных. Но это ничему не помогло. Эти полуостровитянки строили мне козьи морды все два дня, пока шли заседания. Жара стояла адская. Они дружно обмахивались под партами своими юбками, но поскольку чаще всего это происходило во время моих выступлений, я усомнилась в том, что таким образом они пытаются охладиться. Я нарядила Кристофа соответственно случаю. Тонкий шерстяной костюм темно-синего цвета, голубая рубашка, двуцветный галстук подходящих тонов. Он хорошо пострижен, загорел, потому что использовал с толком полагающиеся ему часовые прогулки, и выглядит весьма привлекательно. Наверное, даже слишком. Ведь присяжные могут легко принять обольстителя за совратителя. К тому же разве не жутко думать о волосах, когда жизнь висит на волоске? Глядя на него, они явно испытывали неловкость. Одно только чтение обвинительного заключения заняло несколько часов. Когда я в первый раз подняла руку, не помню уж, о чем шла речь, – об изнасиловании, похищении или сутенерстве – один из моих противников произнес, как бы ни к кому не обращаясь: – Защита, должно быть, сама-то себя сумела защитить… Раздался такой хохот, что мне пришлось сесть на место. Меня неотступно преследовала пара глаз: генерал Мадиньо, сидевший почти напротив. Он консультировал военных. Он был в летней форме без орденских лент, на фуражке, лежащей на парте, красовалось всего две звезды, как у другого всем известного генерала. От этого человека с резкими чертами лица и перебитым, как у боксера, носом веяло грубой силой, которую почти не смягчала седина. Признаюсь, как только я увидела его, я, как и Кристоф, так же не смогла представить его в роли убийцы юной Полины. Как бы то ни было, он ни разу не вмешался и не произнес ни слова. Даже когда я решилась назвать его имя, что сразу же вызвало протесты его друзей и призывы судьи к тишине, его лицо по-прежнему сохраняло каменное выражение. Он только не спускал с меня своих темных глаз, и все. Ни разу не отвел взгляда. Но стоит ли подробно описывать процесс? Я выглядела жалко. В первый день я действовала ровно вопреки здравому смыслу, на следующий день – еще того хуже. Я перебивала присяжных, когда они требовали объяснений. Я выразила недоверие искренности суда. Я, как дура, смеялась над всеми аргументами, которые не могла опровергнуть. Без конца ссылалась на показания, которые были неизвестны обвинению, чем раздосадовала судью Поммери, всячески ко мне расположенного, кстати, он первым признал их непригодными для слушания. По сути, я рассчитывала только, что когда на помосте, заменявшем место дачи показаний свидетелей, появятся Мишу и Ковальски, я пошлю противника в нокдаун. Я уже не чувствовала наносимых мне ударов, не замечала, что Кристоф давно выбросил на ринг полотенце и вместо этого считал мух, рассматривал ногти, изучал, какого цвета трусики у присяжных в первом ряду, когда они обмахивались юбками. Когда я поворачивала к нему голову, он мило мне улыбался, подмигивал, чтобы подбодрить: «Не переживай, я же тебе говорил, что будет одно вранье». Мишу приехала. Она явно нашла лучшее применение гонорару, который я ей заплатила в надежде, что она оденется поприличнее. От нее за версту разило спиртным и помойкой. Она сказала буквально следующее: – Я была пьяная, когда встречалась с адвокатшей. Понарассказывала ей всякую чушь. Ничего не помню. Следом за ней появился Ковальски. Его деревянный протез произвел сильное впечатление. Это был краснолицый толстяк в тесном выходном костюме, в одной руке держал берет, в другой – повестку. Торжественно приветствовал генерала. Он был парализован страхом. Кристоф тронул меня за плечо и прошептал: – Решено и подписано. Я сбегаю. Приветствуя генерала, Ковальски уронил повестку. Когда он нагнулся за ней, перевернул помост. Пытаясь поставить помост назад, свалился сам. Пока ему помогали подняться, он уже по своему обыкновению пустил слезу. Он сказал буквально следующее: – Поймите меня, поймите! Я был в стельку пьяный, когда посещал девицу в борделе. Я наговорил всякую чушь. Сам уже ничего не помню. Это был полдень второго дня слушаний. За воротами школы, как во времена Каролины, стояли вперемешку местные и приезжие, в надежде что-то увидеть. Через открытые окна доносились звуки аккордеона и крики детей. Продавали жареный картофель и мороженое. Я произнесла блестящую речь. Кристофа во второй раз приговорили к смерти. Решение было принято за десять минут. То ли следуя правилам, то ли из садизма судья Поммери запер присяжных в комнате второго этажа на целый час. Ни один человек не выступил в защиту моего клиента. Когда огласили приговор, я расплакалась. Кристоф наклонился ко мне, поцеловал в голову и прошептал: – Я люблю тебя. Ты потрясающая. Как я хочу тебя прямо в этой мантилье. Он хотел сказать, в адвокатской мантии. Я принесла ее с собой в портфеле на следующий день, когда пришла к нему в камеру подписать разные документы. Он меня утешал, ласкал и взял еще до того, как я успела ее снять. Разумеется, он подписал все, что я просила, но только чтобы сделать мне приятное. Плевать он хотел на апелляцию, на кассационную жалобу и тем более на ходатайство о помиловании. Он сказал мне: – Ковальски – полный дурак и не способен ничего выдумать, я его хорошо помню, а уж тем более так самому в это поверить, что даже проливать слезы. Не сомневаюсь в том, что двенадцать лет назад он сказал Мишу чистую правду. Их обоих запугали. Позже, когда мы говорили о том, что надо сделать, он сказал: – Тебе, моя киска, уже ничего делать не надо, разве что, если сумеешь, добейся от Поммери, чтобы меня перевели в старую камеру выше этажом, где я провел шесть лет своей жизни. – Зачем? – Скажи ему, что я хотел бы в оставшиеся мне дни вспомнить молодость. Что я ужасно сентиментальный. Когда Красавчик открыл дверь, теперь уже без стука, как раньше, мы еще обнимались. Я грустно засунула в портфель свою черную мантию и оделась на глазах у этого существа. Какая разница, даже если он увидит меня голой. Впрочем, надо заметить, что ему стало неловко и он отвел глаза, как будто в нем еще оставались крупицы сострадания. На пороге в последний раз я страстно поцеловала Кристофа, хотя не знала, что больше его никогда не увижу. Как только лодка причалила в порту Сен-Жюльена, я прыгнула в свою машину и поехала в Рошфор к судье. Но его не застала. Секретарша Изабель сказала, что он встал рано утром и отправился на охоту в Солонь. Она всячески старалась дозвониться до него. Так я поняла, что у меня извращенный ум, ведь я-то считала, что она любовница своего патрона. Оказалось, что она просто-напросто его дочь, Изабель Поммери, девятнадцати лет, бывшая студентка юридического факультета, но она столько раз проваливалась на экзаменах, что бросила эту затею. Она не знала, чем ей доказать мне свою симпатию. Я поделилась с ней желанием моего несчастного клиента вернуться в свою старую камеру. Она проводила меня до машины, пообещав, что созвонится с отцом до вечера. Ни слова не говоря, шла рядом, наклонив голову, как дети в момент глубокой задумчивости: розовые щеки, длинные белокурые волосы. Она была высокой – выше меня на голову даже в плоских сандалиях. Когда я села за руль, она не отрывала от меня взгляда своих наивных голубых глаз. Я потянулась, чтобы поцеловать ее в щеку. Она наклонилась, дала мне поцеловать себя через открытое окно и убежала. Я вернулась в гостиницу. На стойке портье меня поджидало письмо от генерала Мадиньо. Убийца Полины напоминал мне сухим казарменным языком, что после суда я лишаюсь права на посещения клиента. Тем самым впредь бессмысленно появляться в крепости. Это был последний удар. Я поняла, что Кристоф погиб, что до сих пор я держалась только благодаря ему. Я позвонила генералу. Он отказался говорить со мной. Я спустилась в бар. Пить не хотелось. Я вышла на пляж. Дала себе слово, что утоплюсь, если умрет мой любимый. Могу, кстати, доказать, что тогда я еще не путала годы, месяцы, дни: в газете, которую я мельком проглядела в отеле, потому что не знала, чем себя занять, писали только об авиакатастрофе, случившейся накануне на маршруте Копенгаген – Париж. Двадцать один погибший. Впрочем, в этот день при взлете разбился еще один самолет, Париж – Лондон. На этот раз двадцать жертв. Это произошло 3 и 4 сентября. Можете проверить. Я приняла снотворное. Спала без сновидений. Уже было совсем светло, когда я проснулась. Я себя чувствовала лучше, по крайней мере, готовой к новым битвам. Я снова позвонила Мадиньо. Он просил передать, что его нет. Я знала, что он живет на большой вилле по другую сторону полуострова, и решила поехать туда. Я принимала ванну, когда зазвонил телефон. Я решила, что это он. Но это была Изабель Поммери. Она дважды ночью пыталась до меня дозвониться, но я не отвечала. Ее голос по телефону звучал так грустно, что я догадалась, что она скажет. – Отец не хочет. – Вы говорили с ним?