Прошли они тогда около трех часов и, взмыленные как лошади, вышли на полянку на краю тихого лесного озерка. Трое немцев из боевого охранения продолжали всматриваться в лесную глушь, держа оружие на изготовку. Да, на эту полянку влез весь их измотанный взвод, нагруженный оружием и боеприпасами. Он скинул с плеча сильно потяжелевший карабин «маузер» и, перехватывая оружие в правую руку, бросил взгляд на немцев. От увиденного он остолбенел. За какие-то доли секунды головы эсэсовцев охранения лопнули, став похожими на красные цветки, а что-то кроваво-серое студенистое расплылось на стоящей рядом чахлой осине. Но никаких выстрелов слышно не было! Только где-то сверху у ели часто лязгал затвор. И это было самое страшное. На поляне творился непонятный ад. Вокруг падали ничего не понимающие сослуживцы, он успел увидеть, как валится на землю с кровавой дыркой вместо правого глаза унтер-офицер Бобель. А еще через пару минут, где-то в десяти шагах от него и застывшего в ужасе немца-радиста из-под усыпанной хвоей земли поднялись две лохматые фигуры. На голове радиста тут же расцвел кроваво-красный цветок, а сам он завалился на бок. Гена потерял самообладание и повернулся спиной к страшным лохматым призракам, забыв про карабин в руке. Сильный удар в спину, прямо в центр немецкого ранца, бросил его тогда в болото на краю поляны. Он почувствовал, как начал тонуть, но тут его ноги уперлись во что-то твердое, оказавшееся раскидистыми корнями чахлой березки, растущей на краю топкого болота. А еще через минуту на его голову, торчащую из грязной осоки, упало что-то тяжелое. Как потом оказалось, это было тело командира третьего отделения, который сумел пробежать несколько метров и был убит одним из призраков бесшумным выстрелом в упор. Это его тогда и спасло. Он услышал еще несколько чавкающих звуков, когда пули, выпущенные из непонятного орудия, добивали его раненых сослуживцев. А еще через минуту почти над головой он услышал хриплый голос: – Все нормально, командир. Чисто сработали, и рация целая. Словно подтверждая эти слова, на спине убитого радиста зашипела рация, вызывая убитого унтерштурмфюрера. Он тогда разобрал позывной «Краних цвай», «Журавль два». Из смотровой щели ему было хорошо видно, как к телу радиста присел один из леших и взял тангенту радиостанции. – Их бин Краних-цвай, их бин Краних-цвай, – заговорил он по-немецки. Потом еще что-то сказав по-немецки, поднялся, снимая радиостанцию с убитого. – Все нормально, командир, – услышал он над собой чуть насмешливый голос. – Ответил немцам, что все у нас «гут», что заняли оборону и ждем. Ему ответил голос командира: – Андрей, подавай сигнал. Через мгновение рядом пронзительно закричала сойка. Чуть позже ей ответил такой же птичий крик. – Быстро собрать оружие и документы фашистов. Шинели тоже снять, детей в них укутаем, – раздался командный голос откуда-то сверху от его лежки. – Андрей, заминируешь потом тропу. После того как телеги с детьми пройдут. Да, еще. Нам нужно выиграть время, поэтому все ставь на неизвлекаемость. Самолеты с Большой земли за детьми сегодня ночью придут, а нам до этого времени туда добраться еще нужно и взлетку оборудовать. Вот немцы пусть лучше разминированием займутся… Да не скупись, на унтерштурмфюрера тоже поставь взрыватель ВПФ. Офицера СС они должны похоронить с воинскими почестями… – Все сделаем по высшему разряду, командир. Они здесь надолго застрянут. И хоронить потом за компанию с этим эсэсовцем много кого еще будут. У меня к этим хохлам свой личный счет, это они мою родную деревню в мае вместе с людьми сожгли. Так что сегодня черти в аду кроме этих вот много кого из своих слуг встретят… Сидя по плечи в холодной грязной жиже, Гена тогда хорошо видел ноги говорившего. Его пятнистые брюки, заправленные в яловые сапоги. Из обоих сапог торчали рукоятки ножей со скошенным навершием. Где же он уже видел такие ножи? – промелькнула тогда мысль. Но в этот момент на землю кто-то опустил ручной пулемет и двумя движениями поменял пулеметный диск. Он тогда, даже забыв про смертельную опасность, жадно вглядывался в это оружие. На сошках стоял ручной пулемет с круглым диском наверху. Очень похож на обычный пулемет ДП [80]. Но у этого пулемета был очень толстый длинный ствол [81]. Потом ему удалось хорошо рассмотреть оружие этих двух «леших». Один из бойцов, присев на корточки, стал перезаряжать два своих не совсем обычных «нагана». На конце стволов обоих револьверов был какой-то странный толстый цилиндр. Одет владелец этого оружия был в пятнистый маскхалат с нашитыми полосками, куда были вплетены еловые веточки. Голову покрывал капюшон, полностью размывавший контур, а лицо было скрыто под такой же лохматой маской. Разобрать, что это человек, в сидящем под елкой в таком камуфляже бойце было невозможно. «То НКВД, из Москвы заслано», – всплыли в памяти слова покойного Бобеля. А по узкому перешейку одна за другой ехали телеги с маленькими детьми. Правили подводами девушки или старики. Все они были вооружены немецкими карабинами «маузер». На одной из телег, рядом с укутанной в немецкую шинель девочкой стоял немецкий пулемет с заправленной лентой. Телега на мгновение остановилась, и девчонка глянула, как ему тогда показалось, не детским, взрослым взглядом – прямо ему в глаза. «Это не я! Я не виноват», – чуть не закричал он. Но телега уже проехала, а на следующих подводах у многих детей он увидел перебинтованные ручонки и вспомнил тех двоих, посаженных на кол у опушки леса. Их точно, этот вот, которого Андреем зовут, заминировал, да и такая жуткая казнь без него тоже не обошлась. Колонна с детьми прошла это дефиле за несколько минут, а потом за ней бесшумно растворились среди елей бесформенные фигуры в лохматых камуфляжах. Гена тогда просидел в болоте, наверное, еще около часа, дрожа от страха и холода. Потом выбрался, весь пропитанный жидкой вонючей грязью, и, не чувствуя вкуса, без закуски выпил полную флягу самогона, которая висела у него на поясе. Не зря все-таки он ее наполнил доверху, когда был в увольнении. Деревенский самогон пошел на пользу – он согрелся и пропал панический всепожирающий страх. Голова ясно заработала, и он понял, что его единственное спасение – это суметь пройти по краю болота, не отдаляясь от тропы, по которой они сюда шли. Он брел по болоту около шести часов, прощупывая путь вырубленной штыком длинной палкой. Пару раз он отдалялся от тропы, когда ему казалось, что путь там заминирован. Но выдерживая направление по неяркому осеннему солнцу, он к вечеру вышел к разбитой машине на лесной опушке, а еще через два часа на него наткнулся проезжавший по шоссе немецкий патруль из фельджандармерии. Дрожа от холода, с трудом на ломаном немецком, он смог объяснить немецкому фельдфебелю, кто он такой и что случилось. Немцы дали глотнуть шнапса и отвезли сначала на свой опорный пункт, где ему выдали сухую одежду. Старое немецкое обмундирование без знаков различия пришлось ему тогда в самый раз. На следующий день утром немцы привезли его в батальон. Подходя к казарме, он увидел длинную шеренгу лежащих тел. Потом в кабинете командира батальона он раз за разом пересказывал гауптману Шухевичу и незнакомому пожилому майору с цепким взглядом все, что он сумел увидеть и услышать, сидя в болоте. – Ну, что скажете про этих бандитов, Борис Алексеевич? – повернулся к сидящему молча майору Шухевич. Разговор между ними шел на русском языке, отметил про себя Гена. – Бандитами, господин капитан, в данном случае уместнее было бы называть ваших людей. Судя по тактике действий, экипировке и оружию, это солдаты особой бригады НКВД. Что касается оружия… – майор замолчал, презрительно оглядев его, сжавшегося Гену Батенко. – На данный момент бесшумное оружие со спецбоеприпасами используют только русские и англичане. Русские свой глушитель «брамит» для винтовок и револьверов создали еще до войны. Про бесшумный вариант пулемета ДП я слышал, но захватить его нам пока не удалось. У большевиков вроде бы еще есть бесшумный пистолет-пулемет Токарева. Это по данным нашей агентуры… – А почему же у нас, в германской армии, нет такого оружия? – посмотрел на него гауптман. Майор молча пожал плечами. Потом сказал: – Вы ведь начинали войну тоже в абвере, в батальоне «Нахтигаль», и, наверное, знаете, что Россию планировалось разгромить до холодов, к началу октября сорок первого года. Как бы и диверсии в русском тылу изначально не планировались. А война, как видите, затянулась… Так вы позволите мне взять вашего подчиненного, чтобы он все показал моим людям на месте, – любезно улыбнулся майор. – Кстати, этот пулемет по вашим людям сверху работал, видимо, с густой ели. Поэтому боевое охранение эту засаду и прозевало. – Забирайте, – махнул рукой командир батальона. Потом Гена снова ехал в машине вместе с молчаливыми насупленными егерями в пятнистых куртках и кепи с эмблемой егерских частей – дубовым листом, приколотым на левой стороне головного убора. Вышли они тогда на ту злополучную поляну по другой тропе, а потом Гена битый час рассказывал, как и что там произошло. Трупов его сослуживцев уже не было, но кое-где на ветках висели обрывки обмундирования. «Значит, все-таки поподрывались», – понял Гена. А потом, когда уже вышли из леса и шли к машине и бронетранспортеру, у него закружилась голова, и он потерял сознание. Сильнейшее нервное перенапряжение и сильное переохлаждение дали о себе знать. С высокой температурой и в бреду его привезли в немецкий госпиталь. Когда через два месяца, оправившись после воспаления легких, он вышел из госпиталя, то узнал, что его батальон уже выведен из Белоруссии. Так он остался служить у майора Смысловского. Сначала в роте охраны разведшколы, а потом, когда выяснилось, что он окончил военное училище штурманов, не сдав только экзамены, продолжил службу преподавателем топографии. К февралю сорок четвертого он уже имел чин фельдфебеля, и тут к ним с проверкой приехал майор Сидоров. Он несколько раз побывал на проводимых им занятиях, пару раз побеседовал с ним на отвлеченные темы, а потом предложил подумать насчет заброски в глубокий тыл русских. И он, Геннадий Батенко, взвесив все «за» и «против», через день дал свое согласие. «Наверное, этот Сидоров тоже где-то здесь сейчас должен быть, – пьяно подумал Генри. – А ведь получается, что благодаря ему у меня сейчас в банке кругленькая сумма за ту русскую радиолокационную станцию… да и гражданство самой великой страны». – Мистер, – раздался над ухом угодливый голос официанта, вырвав его из паутины воспоминаний. Генри, с трудом приподняв голову от стола, взял салфетку и вытер лицо, измазанное каким-то жгучим соусом. – Меня попросили о вас побеспокоиться, и я вызвал такси. Давайте помогу вам дойти до машины. Вот, пожалуйста, счет, мистер. Генри не глядя бросил на стол пачку долларов и, опираясь на официанта, пошатываясь, побрел к выходу. Оглянувшись, он заметил, что вся их компания давно разбрелась по разным углам заведения. Фрэнк с какой-то смазливой накрашенной девицей лихо отплясывал тарантеллу, а остальные тоже сидели в компании хихикающих девиц. – Едем отсюда, к черту! – почему-то по-русски произнес он. * * * Борис Ильинский оказался не совсем таким, каким я ожидал его увидеть. Мужчина среднего роста, одетый в тюремную робу, распахнутую на груди. Засаленный воротник светлой рубашки далеко не первой свежести. Обритая наголо голова дополняла классический образ тюремного сидельца. Кстати, мою шевелюру почему-то не тронули… Видимо в Тульском следственном изоляторе, откуда привезли Ильинского, на сей счет было свое мнение. Я не увидел на его лице какой-то особой, как говорят, «каиновой» печати, якобы отметившей всех предателей. Скорее даже наоборот. Правильные черты лица, ровный прямой нос. «Кажется, такой профиль называют римским, – подумал я, глянув на своего сокамерника. – Умный, слегка ироничный взгляд карих глаз. Такие вот всегда нравятся женщинам чуть ли не с первого взгляда… Да и у мужчин, как правило, вызывают уважение. Поэтому он и был хорошим вербовщиком – люди охотно шли с ним на контакт». – Позвольте представиться, – поднялся с койки мой сокамерник. – Ильинский Борис Николаевич, можно просто Борис, – через мгновение добавил он, оценивающе посмотрев на меня. – Виктор Черкасов, – представился я в ответ, подходя к стоящей напротив моего соседа койке и тумбочке. Я положил на тумбочку свою зубную щетку и коробочку с зубным порошком. Потом положил на койку несколько книг, которые по распоряжению следователя мне принесли вчера из тюремной библиотеки. Пару минут назад надзиратель привел меня в эту камеру, в которой я могу застрять очень даже надолго. На сухом языке оперативных служб мое пребывание здесь именуется внутрикамерной разработкой агента иностранной разведки. Честно говоря, начинать эту самую разработку или даже просто разговаривать с Ильинским у меня не было желания. Поэтому после завтрака, который нам принесли через несколько минут после моего прибытия, я, усевшись на табурет, предался чтению. Благо что в этой камере, в отличие от моей одиночки, было большое окно, забранное снаружи решеткой. Падавший сверху свет мягко заливал все помещение, создавая своеобразное ощущение уюта. Мой сосед подал голос минут через двадцать. – Виктор, позвольте посмотреть ваши книги, – в глазах Ильинского светился неподдельный интерес. – Да, пожалуйста, Борис, берите, – оторвался я от романа Достоевского, вставая и разминая затекшие мышцы. – А вы, как я погляжу, русской классикой интересуетесь: Достоевский, Чехов и Лесков, – перебирая книги с потертыми обложками, сказал Ильинский. – Кстати, Борис, вы сами можете обратиться к следователю, который ведет ваше дело, с просьбой насчет книг. Как мне рассказали, здесь хорошая библиотека, книги еще дореволюционного издания. Это я про классическую литературу, – пояснил я. – Меня только вчера привезли в Москву и на допросы еще не водили, – ответил Ильинский, беря первый том «Братьев Карамазовых» и усаживаясь на своей табуретке. – Вы, как я погляжу, вопросами философии бытия всерьез интересуетесь… Не вы ли вот это отметили? – Ильинский, заглянув в открытую книгу, прочитал: – «Понимая свободу как приумножение и скорее утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний… Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства». Знавал я, знаете ли, одного иеромонаха… Тот почти такими же словами, как в этой книге, говорил. Если не ошибаюсь, его звали архимандрит Исаакий. А фамилия Виноградов, – наморщив лоб, сказал Ильинский. – Виноградов? Бывший капитан белой армии, – непроизвольно вырвалось у меня. Сразу вспомнилась моя родина, окраина городка, бывшая казачья станица, усыпанная яблоневыми садами. И возвышающаяся над саманными домами, крытыми камышом и соломой, Никольская церковь. В ней после отбытия ссылки где-то в Казахстане служил этот священник. Это про него перешептывались женщины нашего городка, что он якобы прозорлив и может будущее предсказать и о прошлом рассказать. Поэтому у дома, где он квартировал, всегда была очередь из людей, жаждавших узнать о судьбе своих близких, не вернувшихся с войны. Причем я своими глазами все это видел. С этим священником хотели поговорить не только малограмотные старухи, но и вполне интеллигентные люди, как женщины, так и мужчины. Знаю, что перед моей командировкой в Корею, отстояв в очереди целый день, с Исаакием долго говорили моя мать и жена. «Он будет за тебя молиться, Витя», – сказала мне перед отъездом тогда Айжан. Я помню, что в ответ лишь недоуменно кивнул. Вообще, зная его биографию, я испытывал уважение к этому человеку. Будучи бывшим белогвардейцем, в эмиграции он жил в Чехословакии. Там он, кажется, и принял монашеский чин. Но во время Великой Отечественной категорически отказался сотрудничать с немцами и с предателями из власовского окружения. Эти мерзавцы написали на него донос в гестапо. После этого архимандрит Исаакий оказался в пражской тюрьме. После прихода Красной армии долго проходил проверку как бывший белый офицер. Здесь против бывшего капитана Виноградова сработало то, что в годы Гражданской войны он служил в Дроздовской дивизии под командованием генерала Туркула [82]. Вот следователи и трясли батюшку на предмет общения с бывшими сослуживцами. – Простите, а вы его хорошо знали? – с неподдельным интересом взглянул на меня сокамерник. – Да нет, я его просто видел… Но он мою мать после смерти отпевал… – Так вы что, тоже из эмигрантов? Родились в Чехословакии или Сербии? – Нет, – замотал я головой, чувствуя, как теряю контроль над собой. Вспомнилась невысокая фигура священника с рыжеватой бородкой. Да, этот мир тесен для нас. – Так это, значит, вы были… – Так это с твоей помощью он в гестапо попал? – сузив глаза, тоном, не предвещающим ничего хорошего, спросил я. – Да, да! – истерично взвизгнул Ильинский. – Я всегда не мог терпеть идеалистов… Это от таких, как вы, и идут все беды… – Помолчав около минуты, Ильинский взял себя в руки. – Значит, кто я такой и за что сюда попал, вы знаете, – криво усмехнувшись, глядя на меня, утвердительно сказал он. Да, профессионал есть профессионал, логическое мышление у него работает на уровне инстинкта. – Откуда знаете, тоже понятно, – неприятно улыбнувшись, он посмотрел мне в глаза. – Что же, понимаю. Сотрудничество со следствием полезная вещь, судья при вынесении приговора обязательно это учтет… Одиннадцать лет назад я, оказавшись в такой же ситуации, тоже пошел на сотрудничество. У меня тогда, так же как и у вас, не было выбора, – успокаивающе зажурчал баритон Ильинского. – Поэтому я вас хорошо понимаю… А ведь он берет психологическую инициативу в свои руки. Его речь – это классика жанра – попытка моей перевербовки. Я посмотрел на Ильинского сузившимися глазами и отчетливо произнес: – Ты ври, да не завирайся и не равняй меня с собой. Я Родину не продавал и в плен добровольно не сдавался. А насчет выбора… Так у офицера, а тем более офицера разведки всегда есть выбор. Или честно умереть, или скурвиться, как ты… Ильинский хотел что-то сказать в ответ, но я не дал ему говорить. – Закрой рот, сука! Про выбор заговорил. Так я тебе про лейтенанта Павла Силаева напомню! Не делай недоуменное лицо, ты про него не можешь не знать. Абвер все-таки серьезная была организация, – усмехнулся я. – Он тоже, как и ты, не смог эвакуироваться из захваченного немцами Севастополя. Хотя сам со своими бойцами обеспечивал эвакуацию командования флота с аэродрома на Херсонесе. Ты, кстати, тоже там в это время был. Но, в отличие от тебя, Павел Силаев, как сотрудник контрразведки Черноморского флота, знал, что нам в плен попадать нельзя. Я понимал, что меня понесло, но уже не мог остановиться и громко продолжал: