– Не перебивай, – повысил голос Пинкевич. – И о сыне своем подумай, а не только о себе. Мальчишка морем бредит, вчера мне весь вечер свои модели парусников показывал. И если ты продолжишь в своем совхозе крутить баранку, то, сам понимаешь, что ни в военно-морское, ни в мореходное училище его, как твоего сына, на пушечный выстрел не подпустят. А если ты снова будешь офицером разведки, то и ему везде дорога станет открыта. – Как это? – с недоумением произнес я. – Вот так. Слушай и не перебивай, тебе говорят. Еще в августе шестьдесят первого года вышло секретное постановление ЦК КПСС «О подготовке кадров и оснащении партизанских отрядов». В соответствии с этим документом через год появилась директива Генштаба, согласно которой командующим военными округами следовало сформировать десять скадрированных бригад специального назначения по штату мирного времени. В случае войны или в особый период соединения должны доукомплектовываться приписным составом. Вот и снова командные и инструкторские должности. А почему стали торопиться? – пристально взглянул на меня Пинкевич. – Не было бы счастья, да несчастье помогло. Что во Вьетнаме происходит, ты, наверное, сам понимаешь. Не вьетнамцы так лихо американские самолеты нашими ракетами сбивают… Ну, и без разведывательного обеспечения воевать не получается, – улыбнулся Саня. – А насчет твоей судимости. Сейчас, когда страной правит Леонид Ильич Брежнев, что-то уже можно исправить. Не все, конечно, – тяжело вздохнул Пинкевич. – В общем, мы с тобой завтра уезжаем в Москву. Там в Верховном суде и Генеральной прокуратуре ждут твоего заявления о пересмотре твоего дела. Ты, кстати, правильно сделал тогда, в пятьдесят третьем, что после суда отказался подписать протокол судебного заседания, – хитро подмигнул мне Пинкевич. – Ну, все, иди отдыхать, как говорится, утро вечера мудренее. При этих словах гость, посмотрев на умильно просящую черную мордочку котенка, бросил ему кусочек колбасы. – Э-э, Саня, ты перестань мне зверя баловать. Чай, не ему ты из Москвы гостинцы привез. А ты, Мурза, учись мышей ловить, – посмотрел я на довольно урчащего котенка, придерживающего лапками свою добычу. – Балует тебя товарищ полковник, – улыбнулся я, погладив черную лоснящуюся спинку котенка с гордо задранным хвостиком. …Утром, часов в девять, когда Пинкевич проснулся и, выйдя во двор, направился к дощатому туалету, я доверху наполнил из ведра висящий на столбе рукомойник и шутливо поприветствовал друга. – Здравия желаю, товарищ полковник! Ванны с душем у нас не имеется, вы уж извиняйте. Ну, и удобства все тоже во дворе. – Ладно тебе балагурить, – беззлобно отозвался Саня. – Знаю, что язык у тебя без костей. Вот только я что-то долго проспал. – Да все нормально, Саня, это разница во времени – уральское от Москвы на два часа отличается. А ты ведь часы явно не переводил. – Ну да, есть такое дело, – буркнул Пинкевич, заходя в деревянную будку. – В общем, так, Саня, – заговорил я, глядя на фыркающего под рукомойником, раздетого по пояс Пинкевича. – В столицу нашей Родины мы отправимся завтра, а сегодня займемся не менее важным делом, чем то, про которое ты мне вчера толковал. Успокойся, я не планирую государственный переворот в отдельно взятом совхозе… Просто крыша дома здорово протекает, – указал я взглядом на растрескавшуюся в нескольких местах, крытую рубероидом крышу. – Сам понимаешь, не дело это, если я буду по стране разъезжать, а моих домашних водой весенние дожди заливать будут. Я еще неделю назад с механиком в гараже насчет отгула договорился. Так что ежели ты не против, то иди завтракай, а поедем завтра. Айжан там, на кухне, тебе все приготовила… – Есть, товарищ командир, – в таком же шутливом тоне ответил Пинкевич. – Что же с тобой сделаешь. Да и то верно, если уж до шестьдесят седьмого года дождались, то и один день тоже подождет. Уже через полчаса я и одетый в мою старую спецовку Пинкевич начали срывать с крыши старые листы рубероида. К приходу из школы сына вся подготовительная часть была выполнена. Доски обрешетника на крыше были полностью очищены, внизу во дворе раскатаны три рулона рубероида и заготовлены дрова для костра. – А вот и наш главный работник пришел, – поприветствовал я сына, – тот, кто у нас любит костры разжигать и гудрон растапливать. – Здрасьте, дядь Саша, – обратился мальчишка к Пинкевичу. – Сейчас, я по-быстрому, только переоденусь. Уже через двадцать минут костер весело пылал, а в подвешенном над огнем большом ведре уже плавилась смола, от которой поднимались клубы черного дыма. Втроем мы быстро закатали рубероидом половину крыши. Сын при этом, стоя на лестнице, подавал мне ведро с кипящей смолой, которой мы заливали стыки укладываемых внахлест листов рубероида. Миша подложил в костер дров и поставил на огонь следующее дымящееся ведро с гудроном, когда от соседского забора донесся истошный женский крик: – Ты что же это удумал, уголовная твоя рожа! Я тут стирку, понимаешь, затеяла, а он коптить на весь свет начал. Над забором появилась голова в завязанной назад косынке, из-под которой выбивались рыжие волосы. – Не обращай внимания. Это соседка наша, баба весьма склочная. Работает она в магазине продавщицей, и у нее сегодня тоже, как назло, выходной, – тихо пояснил я Пинкевичу. Меж тем соседка, увидев, что с ней никто не хочет общаться, заголосила еще пуще, высунувшись из-за забора уже по грудь. – Я все про тебя знаю, и про шабашки твои, и то, что ты у нашего государства воруешь! Но тут ее свирепый взгляд наткнулся на Пинкевича, поднимающего упавшую строительную рукавицу. – А этот, что с тобой, такая же рожа бандитская. Видела я его вчера… В костюмчике, в плаще и при шляпе. Пахан ваш, видать, на зоне вместе сидели. А к нам его чего занесло, ограбить кассу нашу удумали… А ты на меня не зыркай, бандюга! – вызверилась она на начинающего терять терпение Пинкевича. – Сейчас у тебя будет тот, кому положено документы проверить, – чуть подумав, заявила поборница социалистической законности, слезая с приставленной к забору лестницы. – Саня, она к участковому помчалась. Он минут через тридцать появится. Он с ней в доле. Да самогоном она из-под полы приторговывает в своем магазине, а он ее прикрывает. Ну, и имеет с этого. Кстати, крови этот участковый мне с ее подачи тоже немало попил. Высокий представительный старшина появился у нашей калитки даже раньше, чем я ожидал. – Заходите, там открыто. Собаки во дворе нет, – крикнул я с крыши, принимая от сына очередное горячее ведро с кипящим в нем черным варевом. – Гражданин, попрошу предъявить ваши документы, – хорошо поставленным ровным голосом произнес старшина, пристально глядя на Пинкевича. – Давай, предъяви свою ксиву гражданину начальнику, а мы тут уже и без тебя управимся. Миша, давай залезай на крышу, костер потом потушишь, – обратился я к сыну. Услышав блатное выражение, старшина недобро взглянул на меня, но ничего не сказал и прошел в дом следом за Пинкевичем. За всей этой картиной злорадно наблюдала соседка, гордо возвышаясь над выкрашенным в зеленый цвет забором. Но все хорошее когда-нибудь кончается. В этом случае уже минут через десять, когда из наших сеней пулей вылетел как маков цвет лицом старшина и рыкнул на явно не ожидавшую такого исхода дела осведомительницу: – Гражданка Никанорова, вы ответите за ложный вызов и через час чтобы прибыли в отделение милиции! – Затем повернулся ко мне и, приложив руку к фуражке, смущенно проговорил: – Вы уж извините, что так вышло, и не держите на меня зла. Я в ответ только махнул рукой. – Чем ты его так напугал? – спросил я вышедшего через несколько минут Пинкевича. – Тем, что он может из милиции вылететь через двадцать четыре часа, если до вас с Айжан продолжит докапываться и торговлю самогоном покрывать, – без улыбки серьезно ответил мне друг. – Все, закончили мы с ремонтом твоей крыши, так что давай собираться в дорогу. * * * Я не отрываясь смотрел на проносящиеся за окном нашего купе сосновые перелески и березовые рощицы. На столе тоненько позвякивала ложка в стакане с чаем, который несколько минут назад нам принес проводник. Мы с Пинкевичем ехали вдвоем, наши два попутчика оба вышли в Куйбышеве. – Витя, я хотел спросить, еще как только приехал, – отхлебывая чай, заговорил Пинкевич. – А почему вы с Айжан кур не держите, ну, или гусей? Козу опять же можно, яйца и молоко всегда на столе были бы. – Эх, Саня, ты что, в родной деревне не бываешь, что ли? – с горечью вырвалось у меня. – Этот гад Хрущев такие налоги на домашнюю живность и фруктовые деревья установил, что никаким царским эксплуататорам и не снилось. Сейчас власть в стране вроде бы поменялась, но кто его знает, что там дальше будет. Ну а мы худо-бедно все-таки живем. Зимой мы с сыном на зайцев петли в лесопосадке ставим… Они туда приходят объедать молодые побеги, целую тропинку натоптали, – улыбнулся я, вспоминая, как сын с гордостью принес свою первую добычу. – Летом, когда пшеница поспевает, на сурков петли ставим. У них мясо жирное, они зерном питаются. Опять же, по весне мы в степи не только тюльпаны собираем. Степных шампиньонов у нас пока хватает. Айжан их и солит, и жареные маслом заливает. Ну и мне когда подкалымить удается… Ну, ты сам у нас за столом пельмени с мясом ел и грибы… Наша семья-то выживет, меня в спецшколе ОМСБОНа этому учили, сам ведь знаешь… А вот в стране при нынешней власти с продовольствием лучше не становится. Хрущевское освоение целины – это ведь явное вредительство в чистом виде!.. – Почему это, объясни толком, – перебил меня Пинкевич. – А потому, Саня. Я хоть по образованию не агроном, но все-таки в сельском хозяйстве работаю. Есть такое понятие, как зона рискованного земледелия. Это как раз относится к Оренбургской, Челябинской, Курганской области и к северу Казахстана. У нас раз на раз урожай не приходится. Да, в один год можно получить хороший урожай твердых сортов пшеницы, зато два последующих года будет жара без дождей, и весь урожай сгорит на корню. Я такое уже наблюдал, когда только начал шофером работать. Да и тот урожай, который вырастили в распаханной степи… У хрущевского окружения ума-то не хватило, чтобы хранилища для зерна построить. Или, наоборот, так сделали, чтобы половина урожая сгнивала… И самое страшное, что Хрущев полностью загубил сельское хозяйство в Центральной России. Людей оттуда отправили в Казахстан целину поднимать… А на этих землях ветра бывают сильнейшие, кара-чумыс по-казахски. Проще говоря, пыльная буря. Так вот, этот распаханный чернозем уже начало ветром сдувать. На Южном Урале и в Казахстане животноводство нужно было развивать, как молочное, так и мясное. Ну и русскую деревню загубить только врагу могло в голову прийти, – с горечью проговорил я. – А я об этом, Витя, даже и не знал, – задумчиво проговорил Пинкевич. – Получается, что Хрущев со своей командой просто уничтожал все лучшее, что было создано при товарище Сталине. Как при Хрущеве флот сокращали, знаешь? – Откуда, Саня. Я же сидел в это время. – Ну, тогда слушай, мне это генерал-майор Мозгов рассказал. То, что я услышал, выглядело следующим образом. Начальник Особого отдела КГБ Балтийского флота, генерал-майор береговой службы Николай Кириллович Мозгов подготовил объективную аналитическую справку в ответ на приказ из Москвы уничтожать корабли и самолеты. Будучи категорически несогласным с этим явно вредительским приказом, начальник контрразведки флота отправил этот документ руководству военной контрразведки. Но генерал-лейтенант Гуськов, возглавлявший военную контрразведку КГБ, побоялся докладывать наверх. Своя шкура она, как известно, дороже. Тогда Мозгов, видя, как режутся корабли, подводные лодки и самолеты морской авиации, напрямую обратился к председателю КГБ Шелепину. Глава КГБ, хотя и мало понимал в делах флота, но, прочитав этот документ, посчитал его актуальным и решил обсудить вопрос на заседании Президиума ЦК КПСС. В Москву вызвали Николая Кирилловича Мозгова. Заседание вел в своем рабочем кабинете член Президиума ЦК Козлов. Там присутствовал министр обороны маршал Малиновский и главком ВМФ адмирал Горшков. В присутствии больших чинов Николай Кириллович еще раз изложил основные тезисы своей докладной записки. Спустя несколько минут доклада министр обороны бестактно оборвал докладчика: «Я считаю, что товарищ Мозгов взялся за дело, о котором имеет весьма смутное представление. Какой из него моряк? Он флота-то не знает, а рассуждает тут, понимаешь, как флотоводец». Но Козлов жестом дал понять маршалу, чтобы тот молчал. Тогда Мозгов заявил министру, что Балтийскому флоту он отдал более двадцати лет службы на различных контрразведывательных должностях. Он заявил, что досконально знает флот, его техническое состояние, вооружение и боевую выучку личного состава. Начальник флотской контрразведки заявил, что его данные не один раз перепроверены, и в первую очередь кадровыми флотскими офицерами, а не только оперативниками контрразведки Балтийского флота. Малиновский бросил недовольный взгляд на Горшкова. Адмирал как-то по-черепашьи втянул крупную голову на короткой шее в плечи и показался каким-то жалким. Заканчивая доклад, генерал Мозгов сказал, что если не остановить эти варварские мероприятия, то Балтийский флот, как могучий и надежный страж наших западных границ, погибнет. На доклад ушло ровно десять минут. Главком ВМФ побледнел от услышанного, скривился и стал нервно перелистывать копию докладной записки. Затем слово взял министр обороны маршал Малиновский: «Я считаю, что приведенные Мозговым факты надуманы. Он, видите ли, печется о боеготовности флота. А по существу его требования тормозят дело, а порой и прямо направлены на срыв планового выполнения указаний Никиты Сергеевича Хрущева о сокращении существенно не влияющих на боеготовность флота частей». После маршала выступил председатель КГБ Шелепин. Он говорил спокойно, аргументированно доказывая несостоятельность принятых руководством Министерства обороны решений… Но плетью обуха не перешибешь. Так и тогда вышло, – угрюмо договорил Пинкевич. – А самое страшное, что Хрущев после снятия с поста Генерального секретаря сейчас на даче под Москвой живет и персональную пенсию получает. Хотя за все свои деяния должен быть после заседания Военного трибунала повешен как враг нашего народа… И не один такой, как он, в руководстве страны и партии остался. В купе установилась звенящая тишина, говорить нам больше было не о чем. * * * В столице все закружилось на удивление быстро. Сразу же после приезда я под диктовку опытного адвоката написал обращение в Верховный суд и Генеральную прокуратуру о незаконности закрытого судебного заседания и своей невиновности. Пинкевич, оказывается, начал подготовку моей реабилитации еще год назад, собрав на меня боевые характеристики от широко известных в узких кругах морской разведки людей. Не сговариваясь, мне решили помочь Иван Васильевич Прохватилов, Виктор Николаевич Леонов и Виктор Калганов [93]. Все эти бумаги вместе с моим заявлением тут же увез по месту назначения водитель Пинкевича, сумрачный, молчаливый старшина лет тридцати. – Слушай, Саня, а мы ведь про еще одно мое обвинение забыли, – вспомнил я вечером, когда мы сидели на кухне Сашиной московской квартиры. Пинкевич стоял ко мне спиной, готовя нам на газовой плите ужин. Его жена уехала на их родину в Белоруссию для встречи с родственниками, которые, к счастью, остались живы во время оккупации, а их двадцать лет считали погибшими. Дочь после окончания института получила распределение в Ленинград, там и осталась, выйдя замуж. Уже год, как мой друг стал дедушкой. – Это ты насчет соучастия в изнасиловании? – ухмыльнулся Пинкевич, поворачиваясь ко мне. – Хлеб порежь бородинский, – сказал Саня, ставя на стол шипящую сковороду с яичницей, пожаренной с колбасой, – и вилки из стола не забудь достать. Насчет этого дела нечего беспокоиться. Насколько я помню, у этой дамы агентурный псевдоним Мимоза. Работала она, если можно так выразиться, по иностранцам в Столешниковом переулке. Ну и завербована была нашей контрразведкой почти сразу, как этим делом на хлеб с маслом и черной икрой стала зарабатывать. Сейчас постарела, правда, но, насколько я знаю, ее до сих пор в постель кому нужно подкладывают. Парочку серьезных иностранцев таким макаром вербанули. Ей уже тоже объяснили популярно, что на суде нужно сказать. – Саня, а что там такое в Столешниковом переулке? – спросил я, пережевывая кусок жареной колбасы вместе с куском душистого, пахнущего тмином куском бородинского хлеба. – Эх ты! А еще в Москве пять лет учился, а такого не знаешь, – хмыкнул Пинкевич, с хрустом надкусив половинку луковицы. – Там остался осколок настоящего капитализма с его дорогими коммерческими магазинами. В том числе и самый крупный в Москве ювелирный. Возле этих магазинов на тротуарах всегда крутилась и крутится сомнительная публика, ну и, конечно же, иностранцы. Там покупают и продают старинные картины, драгоценности, меха и антиквариат. В ближайших ресторанах «Арагви», «Астории» и «Авроре» спекулянты, или, как их еще величают, «теневые дельцы», заключают крупные и мелкие сделки. Ну, и без дам тут, естественно, не обходится – красивых, ухоженных, хорошо одетых и весьма дорогих. Мимоза как раз из их числа и будет. Увидишь ее через неделю на суде… Заседание суда по пересмотру моего дела прошло рутинно-буднично, если не сказать скучно. Сначала председатель суда монотонным голосом зачитал справку, составленную еще подчиненными Генерального прокурора Руденко. В ней говорилось, что летом сорок первого года Лаврентий Берия поручил другому государственному преступнику, Павлу Судоплатову, создать Особую группу НКВД, позже названную Отдельной бригадой особого назначения. Данное формирование создавалось для проведения террористических акций против личных врагов главы НКВД. При этих словах я еле сдержался, чтобы не вскочить и не ответить резкостью. Но сидящий в первом ряду зала для заседаний Пинкевич сделал мне запрещающий жест рукой – молчи и не лезь поперед батьки в пекло. Потом председатель так же монотонно зачитал очередную бумагу, в которой говорилось, что хотя я и служил под руководством врагов партии и государства, но в их темных делах не участвовал, поскольку воевал на фронтах Великой Отечественной войны и выполнял специальные задания в тылу противника, за что имел государственные награды. Затем были зачитаны характеристики, написанные командирами флотских разведывательных отрядов времен Великой Отечественной. Под конец заседания, в качестве вишенки на торте, появилась Мимоза. Несмотря на прошедшие четырнадцать лет, она была так же ухоженна и красива. Но одета была на этот раз подчеркнуто скромно. С дрожью в голосе она сообщила, что все это время ее мучила совесть. Она так страдала, оговорив невинного человека, попавшего из-за этого в тюрьму. Но тогда ее заставили это сделать, угрожая убийством. Но она все же решилась сообщить правду… При этих словах она, достав из сумочки платок, приложила его к повлажневшим глазам. «Да, играет она здорово», – с трудом сдержав усмешку, отметил я. Ну и после того, как платок был убран в сумочку, Мимоза твердо заявила, что больше не могла жить с таким грузом на душе и поэтому написала заявление в прокуратуру. После этого суд в полном составе удалился на совещание. Совещались судьи около часа, как я понял, пока машинистка печатала протокол заседания, они попили чай с бутербродами и печеньем в буфете. Потом таким же буднично монотонным голосом председатель суда, поправив галстук, зачитал документ. С меня были сняты все обвинения и отменили приговор суда, вынесенный четырнадцать лет назад. По ушам резанула фраза «в связи с отсутствием состава преступления». Таким же монотонно бубнящим голосом было зачитано, что мне возвращено воинское звание и боевые награды. Я вышел на улицу из здания Верховного суда, пребывая в каком-то тумане. Рядом, придерживая меня за локоть, шел Пинкевич. Саня хорошо понимал, в каком я сейчас нахожусь состоянии. Но в этот день меня ожидал еще один сюрприз. Мы стояли вдвоем на улице Воровского, и я довольно глупо улыбался, когда справа услышал до боли знакомый голос: