В десять часов Грейс начала ходить по квартире, закусив губу. Что, если он не придет? Да нет, конечно придет. Она снова села и аккуратно разгладила волны нейлона на бедрах, пытаясь сохранять спокойствие. Если она будет нервничать, то все испортит. Звук дверного звонка подействовал на нее, как удар тока. Уже на полпути к двери она остановилась, тяжело дыша, и снова взяла себя в руки. Затем нажала на кнопку домофона и приоткрыла дверь квартиры, чтобы посмотреть, как он взойдет по лестнице. Увидев в руке у него саквояж, а на лице — серьезность и бледность, Грейс подумала было, что он обо всем догадался, что он пришел, готовый запереть дверь и заключить ее в объятия. — Здравствуй, дорогой, — тихо проговорила она и открыла дверь шире. — Привет, детка. — Он проскользнул мимо нее в квартиру. — Не поздновато? Ты уже легла? — Нет. — Закрыв дверь, она оперлась о нее обеими руками, так что дверная ручка оказалась у нее за спиной на уровне талии, — именно так закрывают дверь героини фильмов. — Я ждала тебя. Он на нее даже не посмотрел. Подошел к дивану и сел, поставив саквояж на колени и скользя по нему пальцами. — Грейси, — сказал он почти шепотом, — ты только посмотри. Она взглянула на саквояж, потом — в его печальные глаза. — Ты помнишь, — проговорил он, — я тебе как-то рассказывал о саквояже, который хотел купить? За сорок долларов? — Он замолчал и осмотрелся. — Ой, а Марта где? Легла? — Она уехала, милый, — ответила Грейс, медленно приближаясь к дивану. — Уехала на все выходные. — Она присела рядом с Ральфом, придвинулась поближе и одарила его той особенной улыбкой, которую переняла у Марты. — Серьезно? — удивился он. — Ну да ладно. Слушай. Помнишь, я говорил, что вместо этого решил одолжить чемодан у Эдди? — Да. — Так вот, сегодня вечером встречаемся мы в «Белой розе», а я и говорю: «Давай, Эдди, айда к тебе за чемоданом». А он говорит: «Ага, за чемоданом-драбаданом». А я ему: «Ты чего?» — а он все молчит, представь? Так вот идем мы к нему, а там в гостиную дверь закрыта, чуешь? Грейс придвинулась еще ближе и положила голову Ральфу на грудь. Тот механически поднял руку и обхватил ее за плечи, продолжая говорить. — И короче, он говорит: «Давай, Ральф, открой дверь». А я: «В чем вообще дело?» А он: «Не шуми, Ральф, открывай давай». И вот открываю я дверь, а там — господи исусе! Пальцы Ральфа впились в плечо Грейс с такой силой, что она посмотрела на него с тревогой. — Грейси, там были все! — продолжал он. — Все ребята. На пианино лабали, пели, поздравляли… — Голос Ральфа дрогнул, веки опустились, ресницы стали влажными. — Вечеринка-сюрприз, — проговорил он, пытаясь улыбнуться. — Для меня. Нет, Грейси, ты представь, а? И потом… потом вдруг Эдди выходит вперед и… выходит — и вручает мне вот это! Точно такой саквояж, на какой я все время заглядывался. Он купил его на собственные деньги — и ни словом не проболтался, — все это только для того, чтобы сделать мне сюрприз. «Вот, Ральф, — говорит, — чтобы ты понял, что ты лучший в мире парень». — Его дрожащие пальцы снова сжались в кулак. — Грейси, я плакал, — прошептал он. — Не сдержался. Думаю, ребята не видели, но я правда плакал. — Он отвернулся и зашевелил губами, всеми силами стараясь сдержать слезы. — Хочешь выпить, дорогой? — мягко спросила она. — Не, Грейси, не надо. Я в норме. — Он осторожно поставил саквояж на ковер. — Сигаретку только дай, а? Она взяла сигарету с кофейного столика, вставила ему в губы и зажгла. — Давай я принесу тебе выпить, — сказала она. Он нахмурился сквозь сигаретный дым: — А что у тебя там? Херес? Не, не люблю. Да и все равно я пивом накачался. — Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. — А потом матушка Эдди накормила нас обалденно, — продолжал он, и голос его звучал уже почти обычно. — Были стейки, картошка фри, — называя каждый из пунктов меню, он откидывал голову на спинку дивана, — салат из латука и помидоров, пикули, хлеб, масло — все. Куча закусок. — Надо же, — проговорила Грейс. — Правда, замечательно? — А в конце еще мороженое и кофе, — не унимался Ральф. — А пива вообще сколько хочешь. Серьезно, оно прям рекой лилось. Грейс провела рукой по колену — отчасти чтобы разгладить нейлоновые складки, отчасти чтобы стереть влагу с ладони. — Да, они действительно молодцы, — сказала она. Оба замолчали и просидели так, казалось, довольно долго. — Я, вообще-то, всего на минуту, Грейси, — сообщил наконец Ральф. — Я обещал им вернуться. Сердце у Грейс бешено колотилось под слоем нейлона. — Ральф, а тебе… тебе нравится? — Что, милая? — Мой пеньюар. Вообще-то, ты не должен был его видеть, пока… то есть до свадьбы, но я подумала, что… — Хороший, — похвалил Ральф и попробовал тонкую ткань на ощупь, потерев между большим и указательным пальцем, как делают торговцы. — Очень хороший. Почем брала? — Ой, не помню. Тебе нравится? Он поцеловал ее и наконец стал нежно гладить. — Хороший, — приговаривал он. — Хороший. Мне нравится, еще как. — Его рука замерла у низкого выреза, потом скользнула за него и легла невесте на грудь. — Ральф, я правда люблю тебя, — прошептала она. — Ты ведь знаешь? Его пальцы сжали ей сосок — на мгновение, — и тут же скользнули прочь. Обет воздержания, привычку последних месяцев, нарушить было уже невозможно. — Конечно, детка. Я тоже тебя люблю. Ну а теперь — будь хорошей девочкой, выспись как следует, а утром увидимся. — Нет, Ральф, останься! Пожалуйста! — Не могу, Грейси, я обещал ребятам. — Он встал и оправил одежду. — Они ждут меня дома. Вся пылая, она тоже поднялась на ноги, но вопрос, который должен был выразить страстный призыв, прозвучал как сетования недовольной жены: — Может, они подождут? — Ты что, сбрендила? — Ральф попятился, глаза его округлились от праведного гнева. Ей придется понять. Если она ведет себя так до свадьбы, что же будет потом? — Нельзя же так! Чтоб ребята сегодня ждали? После всего, что они сделали для меня? Ральфу никогда еще не доводилось видеть личико Грейс столь немиловидным, как в последующие несколько мгновений. Но она быстро взяла себя в руки и улыбнулась: — Конечно, дорогой. Ты прав. Он опять подошел к ней и нежно провел кулаком по ее подбородку — с довольной улыбкой, как муж, восстановленный в очевидных правах. — Ну вот, дело другое, — сказал он. — Увидимся завтра на Пенсильванском вокзале, ровно в девять. Ладно, Грейси? Да, пока не ушел… — Он подмигнул и похлопал себя по животу. — У меня пиво вот-вот из ушей польется. Можно мне в тубзик? Когда он вышел из уборной, она ждала его у входной двери, чтобы попрощаться, — стояла, скрестив руки на груди, будто замерзла. Ральф любовно взвесил в руке саквояж и подошел к Грейс. — Ну что, детка, — проговорил он и поцеловал ее. — Значит, в девять. Не забудь. Она устало улыбнулась и открыла перед ним дверь. — Не волнуйся, Ральф, — сказала она. — Увидимся. Джоди тут как тут Сержант Рис был стройный, молчаливый парень из Теннесси, всегда подтянутый в своей полевой форме; от взводного сержанта мы ждали немного другого. Вскоре мы узнали, что он типичный представитель — едва ли не чистый образец — поколения военных, которые пришли в регулярную армию в тридцатые годы и сформировали кадровый состав крупнейших учебных центров военного времени, но поначалу он очень нас удивлял. Мы были весьма наивны и, наверное, ожидали встретить на этой должности эдакого Виктора Маклаглена[6] — вальяжного, громогласного и сурового, но обаятельного — голливудский типаж. Рис был еще как суров, но никогда не орал на нас, и мы его не любили. В первый же день он до неузнаваемости исковеркал наши фамилии. Мы все были из Нью-Йорка, и фамилии у большинства были непростые, но в битве с ними Рис потерпел постыдное поражение. Его тонкие черты мучительно кривились, когда он зачитывал список, а усики нервно дергались с каждым слогом. — Дэ… Дэ-э-э… Алис… — бормотал он. — Здесь, — отозвался Даллессандро, и почти с каждой фамилией повторялась та же история. В какой-то момент, после неравной схватки с фамилиями Шахта, Скольо и Сищовица, сержанту попался Смит. — Ого, Смит! — проговорил он, поднимая глаза от списка; на лице его медленно расцветала неприятная улыбочка. — Как тебя угораздило затесаться к этим гориллам? Смешно не было никому. Наконец он закончил перекличку и зажал планшет под мышкой. — Меня зовут сержант Рис, я замкомандира вашего взвода. Это значит: я вам приказываю — вы подчиняетесь. — Он окинул нас долгим оценивающим взглядом. — Взво-о-од! — гаркнул он так, что диафрагма подпрыгнула от напряжения. — Смирр-на! — и принялся нас тиранить. К концу первого же дня он утвердился в нашем общем сознании как «тупица и чертов южанин» — по выражению Даллессандро; таковым он оставался для нас еще долго. Справедливости ради стоит сказать, что мы, вероятно, тоже производили не лучшее впечатление. Нам всем было по восемнадцать — целый взвод бестолковых городских пацанов, совершенно не желающих напрягаться, проходя курс молодого бойца. Наверное, апатия — черта довольно необычная для мальчишек в таком возрасте и уж точно крайне неприятная, — но на дворе стоял 1944-й, война ни для кого не была новостью, и некоторый цинизм считался хорошим тоном. Если ты с готовностью кидаешься во все тяготы армейской жизни, значит ты желторотый юнец и не понимаешь всей серьезности дела. Прослыть таковым никто не рвался. В глубине души многим хотелось битвы или по крайней мере славы и наград, но внешне все мы держались как бесстыжие маленькие циники. Пытаться сделать из нас солдат — та еще была работенка, и основная тяжесть ее легла именно на Риса. Конечно, об этой стороне дела мы первое время даже не задумывались. Мы знали одно: он дерет нас во все щели, — и мы его ненавидели. Лейтенанта, пухленького юнца студенческого вида, мы видели очень редко: заглядывая к нам время от времени, он все толковал, что, если мы будем идти ему навстречу, он тоже пойдет навстречу нам, потому что это командная игра, как бейсбол. Ротного командира мы видели еще реже (даже не помню, как он выглядел, помню только очки). Зато Рис был всегда рядом — спокойный, высокомерный: ни слова не проронит, разве только отдавая приказы, не улыбнется, разве только мучая нас. Глядя на положение в других взводах, мы замечали, что наш сержант строг не в меру: например, он разработал собственные правила раздачи воды. Дело было летом. Лагерь беззащитно распластался под знойными лучами техасского солнца. Дожить до заката и не потерять сознание нам помогали только соляные таблетки; полевая форма у всех покрывалась белыми разводами от соленого пота, и нам всегда хотелось пить, но запасы питьевой воды пополнялись из источника, который находился на расстоянии нескольких миль, поэтому воду было приказано экономить. Сержанты в большинстве своем сами страдали от жажды и не слишком следили за выполнением этого приказа, но Рис все принимал близко к сердцу. — Вы можете ничего не усвоить из солдатчины, — говаривал он, — но экономить воду я вас научу.