42 Потом Володик вышел на работу и снова стал забирать Оленьку. Вот и славно, кому охота шастать по холоду, да еще и с мадам, у которой закидоны. — Пойдем куда-нибудь? В кино? Я лет пять в кино не была. — Кэтрин, ты же знаешь, за мной муж сегодня заезжает. — А завтра? — Ну… и завтра, наверно, тоже. — Все ясно. Обиженное такое «все ясно». И — тишина. Интересно, что ей ясно? Володика не было неделю, Володик вернулся. Кстати, он был совсем не в восторге от ее поздних возвращений. Ей теперь что, отношения в семье накалять? А чего ради? — Я так и знала. — Кэтрин, ну что, что ты «знала»? — Знала, что тебе до меня дела нет. Как и всем. — Кэтрин… — Ничего. Вот сдохну, порадуетесь. — Кэтрин! — Уээл… я пошла. 43 А потом Кэтрин сдалась. Она уже не рыпалась никуда, но по-прежнему чуть что, затягивала свою песню. И даже когда рассказывала интересные вещи — о людях, которых встречала в жизни, о времени, в котором прошла ее молодость, — потом как-то незаметно сползала в заезженную колею. Начиналось все безобидно. Например, так: — Когда я на курсах гидов училась, чтобы экскурсии по Кремлю водить, у нас там был такой тип, вылитый Хлестаков гоголевский. Врал без конца. Нет, ну с преподавателями был ниже травы. А так — врал. И такой фамильярный был, жуть. Бабник, само собой. Кстати, рассуждал о «папе Хеме», высокомерно так: мода-то уже прошла. Ты же понимаешь, каково мне было слушать его «пролистал, ничего особенного». Кстати, я тебе не рассказывала, как Хемингуэй в госпиталь попал? И Оленька велась на это, чего же нет. Мотала головой. — Уээл… Ну так он ведь ужасно хотел на войну, а его не брали, из-за зрения. Но он как-то извернулся и устроился шофером санитарной машины. Полез на передовую, и его там ранили, на австро-итальянском фронте. Потом двести двадцать семь осколков из обеих ног извлекли. — Надо же, есть люди, которые на войну рвутся. — Оленька поежилась. — Я бы ни за что… — Да ты дальше слушай. В госпитале он влюбился в медсестру. Ему было то ли восемнадцать, то ли девятнадцать лет, а ей двадцать шесть. Агнес ее звали. А сестрам нельзя было амуры крутить, между прочим. Она ему письма писала… а потом говорит, знаешь, молод ты для меня. Со старой женой счастья не будет. Но я тебя люблю и все такое, прощай, выхожу замуж за итальянского графа. Ну, он страдал, а потом оказалось, что родственники графа объявили Агнес авантюристкой, которая до титула дорваться хочет, и костьми легли, чтобы браку помешать. И помешали. Села она на корабль и поплыла себе обратно в Штаты, вся такая несчастная. И знаешь, что Хемингуэй сказал, когда узнал об этом? «Надеюсь, она споткнется на пристани и выбьет себе передние зубы». — Злой какой. — Ну и злой! Правильно. Нечего ей было кобениться. Странно слышать такое от человека, который столько пережил. — А ты догадалась, в какой книге он их отношения описал? — Ну… в «Оружии», наверно? — Ага. Я даже думаю, он специально героиню на тот свет отправил. От злости. — Кэтрин, при чем тут злость. Это книга. Мне тоже хотелось бы, чтобы концовка была другая, но есть же понятие творческого замысла, что ли… — Да! — В голос у Кэтрин шустренько втерлись брюзжащие интонации. — Если бы не его «творческий замысел», у меня была бы нормальная жизнь. — Губы поползли. — Вот скажи мне, зачем я живу? — Кэтрин, ну как я могу… — Не можешь, правильно. А знаешь, почему? — Ну и почему? — А потому что тебе все равно. — Кэтрин, прекрати. — Уээл… Ясно мне все. И Оленька понимала, что надо помалкивать, но не выдерживала, закипала: — Что? Что тебе ясно? Кэтрин не удостоивала ее ответом. Отставляла чашку, сажала на нос окуляры. У нее делался вид переводчика, чрезвычайно поглощенного своим нелегким трудом. 44 Кэтрин взяла манеру звонить по выходным. — Ну? Что делаешь? — спрашивала умирающим голосом. Чтобы ее развеять, Оленька принималась рассказывать какой-нибудь фильм, принесенный Володиком из проката и просмотренный «вот только что». Потом как-то удавалось избавиться, «завтра увидимся — поболтаем». Завтра, на работе. В «Глобусе» про Оленькину беременность уже знали. Никто в глаза не шипел, да и что шипеть, ведь нашли замену-то. Когда Кэтрин надувала губы (без этого никуда), Оленька боялась, что та возьмет да и «потеряет» телефон юной корректорши. И даже бросила в запале, мол, я не удивлюсь, если… Кэтрин обиделась. Она по-настоящему горько обиделась. Это было видно. Да, она была занудой. Малость тронутой. Какой угодно, только не подлой. В тот день Оленька попросила Володика заехать попозже и очень мило посидела с Кэтрин в кафе у метро. 45 Когда живот прилично вырос, Оленьке позволили брать работу на дом. Володик приезжал в редакцию, забирал тексты, сдавал вычитанное. Кэтрин звонила, справлялась о здоровье. Потом у Оленьки начался отпуск по беременности, и она просто сидела дома, спала много. Кэтрин ненадолго оставила ее в покое, а потом взялась за старое. Услышав в телефонной трубке первые брюзжащие переливы, Оленька торопливо заявляла, что явился Володик (свекровь) и ему (ей) срочно надо позвонить. Кэтрин, не будь дура, смекала, что дело нечисто. — Хочешь от меня избавиться, да? — Нет, Кэтрин, что ты. Просто муж обещал одному мужику с работы, что до… девяти что-то там ему сообщит. — И добавляла недовольным тоном, чтобы совсем запутать: — В этом доме я даже не могу по телефону поболтать! Кэтрин не верила. А Оленька не решалась просто положить трубку. — Пока? — мямлила она. — Все ясно, — заявляла свое коронное Кэтрин. — Кэтрин, я не могу говорить. Я тебе звякну. Оленька не звонила. Вернее, звонила, но редко. Чтобы все-таки проведать. Когда трубку брал папа, Оленька говорила «извините» и давала отбой.