Она знала — не будут плакать. Ни мать, ни эта, вторая, младшая… с позволения сказать, сестра. Как-то столкнулась с ней в магазине: «привет — привет». Будто и не родные. Ну что она, Алена, им сделала? Там семья, чужой мужчина, так и не пожелавший стать ей отцом. А настоящего отца простыл след — не держатся мужики в их доме: от бабушки ушел, от матери ушел, а от нее, Алены, и подавно у… Пускай кто угодно уходит, только пусть придут эти двое. Младшей двенадцать — чем она живет? Было бы здорово иметь сестру. Семью. У всех в классе есть семьи. Они не будут плакать — с чего бы им? Но если бы… если бы они просто пожалели о ней. Если бы позвонили и сказали: «Как ты?» Если попросили бы вернуться. Вот тогда она и ответила бы им — со всем сарказмом, на который способна: «Я проживу!» Нищей, каторжанкой, хромоножкой — без вас обойдусь. Уж как-нибудь! «Сестры помилосердней милосердной, в военной бесшабашности предсмертной, да под звездой моею и пресветлой уж как-нибудь, а всё ж я проживу». Ей нравилось это — про пресветлую звезду. Но однажды они и вправду позвонили. 13 — Твоя психованная мать, — протянула трубку Нина. — По-моему, выпила. Нет, не то чтобы это был первый звонок за несколько лет; иногда «оттуда» звонили, но общение сводилось к нескольким формальным фразам, и тут же — позови бабушку. Что-то от Нины им было надо. Но на этот раз специально попросили к телефону Алену. Что-то там случилось, перегрызлись; мать всегда любила поскандалить, а тут, видимо, получила отпор: у сестрицы переходный возраст, с ней шутки плохи. — Знаешь, что она мне заявила? Алена молчала. На том конце всхлипнули. — Что я старая драная кошка. Алена хотела ответить, но сдержалась. — Почему ты молчишь? — А что я должна говорить? Пауза. Всхлип. — Они оба на меня… Сейчас ушли… Мне кажется… мне кажется, она отца ко мне ревнует. Как женщина, понимаешь? Алена молчала. Зачем она ей-то это сообщает? Всхлип, трубное сморкание, шлепок. Разом вспомнилось: мать, когда плачет, не в салфетку сморкается, а в руку, и потом это — шмяк на пол: «вода одна». Ветхое воспоминание. — Не молчи, Алена. Расскажи… как ты? И это жданное неожиданное «как ты?» — будто нож, до донышка вошедший. Пусть не о ней мама плакала — о себе. Все равно. Не осталось ни сарказма, ни злости. Как мало надо было, чтобы… — Нормально. У меня все нормально… мама. Сто лет как это слово не произносила: мама. А если… если ты меня полюбишь? Но там хлопнула дверь, и мама только сказала «береги себя», а потом — короткие гудки. Она всегда клала трубку когда пожелается. Надо же, «береги себя». И Алена улыбнулась. Правда, на этом все и закончилось: у них мир наступил, видно. Но Алена уже знала — не злость это у нее была, а отчаяние. «Я проживу!» таило не «Подите прочь!», а надежду — что будут плакать, что придут. Это она сейчас, с высоты своих неполных тридцати, знала, что нельзя оплакивать живых: они проживут свою жизнь так, как сумеют, и для них это, может, будет единственно правильным — зачем жалеть их, о чем плакать? Но тогда очень хотелось, чтобы плакали, а она утешала. «Не плачьте обо мне — я проживу той грамоте наученной девчонкой, которая в грядущести нечёткой мои стихи, моей рыжея чёлкой, как дура будет знать. Я проживу». Тогда еще и стихов никаких не было. Но все равно. И сейчас, держа в руках тетрадный лист, разделивший их с Иосифом подобно государственной границе, она вспомнила это все. На листе ничего не было, кроме: Я ПРОЖИВУ. Большими буквами, как крик. 14 — Это же крик о помощи, разве не видно? Иосиф вяло махнул рукой. Ему не хотелось спорить и уж тем более делать вид, что все в порядке. Но чего она, Алена, этой своей прямотой добивается? Сейчас, когда можно жить начать, пытается все порушить? Или нет, не будет ему жизни — совесть заест. — Ну какой крик, Алена. Это строчка из стихотворения Ахмадулиной. Мы на этом выросли. Неловкость никуда не ушла. Фанерная стенка не обрушилась. Окончательно Иосиф уехал в Палангу — зимой. 15 Летом еще встречались, даже отдохнуть съездили в Геленджик. Юлька плохо перенесла жару, всюду бродили толпы, и Иосиф пошутил, что надо было отправляться в Прибалтику: прохлада, цивилизация. И уже серьезно: Юльке лечебный воздух Паланги просто необходим. Вот если бы… Что «если», Иосиф не договорил, этим летом они многое недоговаривали. — Почему ты не позвонишь этим… свиноводам? — Я же один раз звонил. Она там. Что еще-то надо знать… — Разве это все, что надо знать? — Алена, скажи честно, чего ты добиваешься? Знала бы она сама, чего «добивается». Если Иосиф уедет, она будет несчастна, это очевидно. Если останется — она не сможет его уважать. Вот и выбирай. Ну а потом получилась дурацкая вещь: в первых числах сентября Ося свалился в гости без предупреждения. Привез новую клетку для Свинтуса: двухэтажную, с белыми прутьями и дверцей в «потолке». На второй этаж ведет деревянная лесенка, но это невысоко: даже если свин сверзнется, оно на здоровье. И так получилось, что они с Николаем столкнулись: один пришел, другой уходить собирался. После этого — все. Взял себе в голову, что она оттого и гонит его к жене: любовника помоложе завела, закон жизни, понимаете ли.