Из Алены ведь слова не вытащишь: «Если надо, сама тебе скажет». Интересно, как она скажет, если ее след простыл? — Алена… зараза… — это Володька: похоже, сообразил «где». — А ты не знал? — Я думал, у тебя есть возможность гостей принимать… — Вообще-то я женат, и даже двое пацанов имеются. — Ах вот оно что! — Судя по всему, тут никто никому ничего не сообщает. — Да… Нетипичные у нас женщины… Вернее, у тебя. Надулся вмиг, смотрит в окно. Пацан его прибежал — полез в холодильник. Один в один как на фотографии. Правда, больше года прошло с тех пор, как Олька ее показывала. — Не хочешь говорить, где жена работает? — Да почему, — проследил взглядом за пацаном, что-то сунувшим за щеку и ретировавшимся. — В «Гринпис» она ушла. — Куда?? Олька увольнялась с таким видом, будто ее в советники президента пригласили. — Слушай, Володь, ну там же не платят. И тут Володька завелся. — Вот-вот. А знаешь, что она мне на это отвечает? Что я зациклен на деньгах. А то, что ребенок растет, что кредит не выплачен, ей на это чихать. У нее же глобальные цели. — Глобальные? — Ну ты ж знаешь ее теорию — про Жизнь с большой буквы… — А, да. Что-то слышал — Алена говорила. Только ничего не понял. — Ну и ду… — Володька запнулся, но довел дело до конца. — …дурак! — Чего это я дурак вдруг? — смешно; ведь мог и поосновательней приложить, однако — вот оно, воспитание. — Она ж тебя Мессией воображала… И почему-то именно здесь что-то «щелкнуло»: начали ржать, как потерпевшие. Заражались хохотом друг от друга, Володька лупил кулаком по столу, повторял: — Ваше святейшество! При чем тут «святейшество», было непонятно, но раз уж на то пошло… — Слушаю, сын мой! Из комнаты прибежал пацан, серьезно так посмотрел и ушел. Олька, как выяснилось, дунула на Байкал — там черт-те что творится: кладут трубопровод недалеко от берега, а ведь в тех краях землю потряхивает время от времени: прорвет трубопровод — прощайся с озером… Экологическую экспертизу проекта подтасовали. Пока строят, километрами вытаптывают все живое, сотни видов растений, многие из которых вписаны в Красную книгу. Да и прочие «прелести»: нерпа гибнет, берега мусором завалены — добрые люди лагеря разбивают, чтобы за теплые месяцы успеть убрать весь этот хлам. — А Олька-то молодец. Молчание. Потом — крик души: — А мне-то что от этого? 35 Все это происходило прошлым летом — будто сто лет назад. За это время ушла Маша. Вернее, из дома выставила — когда сказал ей, что она ничего не добилась в жизни, зло, правда, сказал. Начинали вместе, вместе в экспедиции ездили, потом она притулилась в своем институтишке, до сих пор там шуршит, как ее с души не воротит, непонятно. Для нее главное — семья, может, это правильно, леший его знает. На самом деле она всегда была несобранной, Машка, и своей драгоценной семьей занималась так, что ничего не успевала — откармливали всегда любовницы. А теперь получилось как бы, что «я жизнь вам посвятила», и обвинять ее в бездарности — подлость. Выставила вещи: глаза красные, жаль ее; но не пожалел — свободой запахло. Машка уже не первый раз этот трюк проделывает, потом унимается. Но на сей раз сам не вернулся. Как и раньше, поселился у Генки — он один живет, ему только в радость соседство. Красота: возвращаешься домой когда хочешь, никакой отчетности. Сообщил новость Алене — реакции не последовало: совместное проживание не предложила. И ведь подумать — ну что нашел в ней? Социальный статус — нулевой, про таланты тоже пока ничего неизвестно. Да, открытие сделал — тогда, когда с Володькой закиряли. Пришел к нему второй раз спустя пять дней: Алена до сих пор к себе не пускала, наверно, даже дверь забаррикадировала. — Слушай, Володь, а ты не думаешь, что у нее там кто-то есть? — В смысле? — Ну старца своего привезла из Паланги… — А, нет. Она стихи пишет. — Что, прости? Не знал бы ничего, если бы Володька не просветил. Оказывается, Алена — поэтесса, и сейчас у нее приступ вдохновения от перемены обстановки и бурных чувств, потому и дверь на замке. Даже Олька ни строчки не видела — скрытничает Алена, чтобы в тридцать лет (через год) разослать стихи по журналам и стать немеркнущей звездой. Вот так любишь человека, доверяешь ему, восхищаешься, а он тебе о самом главном в своей жизни — молчок. Обида сперва накатила, потом вспомнил Вику, как она говорила — картины… череда фантазий… мечтание длиною в жизнь… Разом отошло. Подумал: вот откуда — внезапно ускользающий взгляд, рассеянность, будто все ей тут чуждо, «ну ладно уже, иди». Такой прилив гордости испытал: талантлива наверняка! С того времени прошло — сколько? — девять месяцев, так и не показала ни строки, а ведь просил по-всякому. Один ответ: летом в журналы разошлю, если стихи чего-то стоят, прочтешь напечатанными. Потом поссорились, из-за Генки. Послушал его, хотя никогда никого не слушал, у самого голова есть. А Генка все бубнил: ну зачем тебе эта молодая, ты же ей до фонаря, семью бросил, она тебя даже не приветила. Другая радовалась бы… И это совпало с началом ее постоянных созвонов с Палангой. Не выдержал, нагрубил. Заодно припомнил, что та самая фотография, с которой и началось все, почему-то была отдана старикашке. Сам не знал, зачем его так назвал. Со злости. Но ведь она даже не подумала, что ему, Николаю, эта фотография тоже дорога. Хмыкнула: — Это та, которая — акварель Мари Лоренсен? — Она самая. — «Старикашка», говоришь… — Ну, не юнец, ясно. — Кстати, знаешь, почему Лоренсен с Аполлинером рассталась? Пожал плечами. — Потому что Аполлинер был слишком ревнив. Она так спокойно говорила, невозможно было подумать, что последует это. — Ревновал — значит, любил. — Ревновал — значит, душил. Помолчала. — Ты помнишь, наверно, его самое знаменитое стихотворение — «Мост Мирабо»? — Мм… Это что-то из Гребенщикова. — Понятно. — Ну прости. Я ж технарь. — Не переживай. Это бездарное стихотворение, из-за которого почему-то все с ума посходили. Она так спокойно говорила… — Видишь ли, именно по мосту Мирабо он переходил Сену, когда шел к Мари. Потом она его бросила, и он часами торчал на этом мосту, на воду смотрел. И в какой-то момент понял, что отношения — они как речная вода. Которую не удержишь. Она проходит мимо тебя, а ты стоишь на мосту и ничего не можешь поделать. «Под мостом Мирабо движется Сена, с нею любовь…». Ну и дальше он всю дорогу ноет, мол, «Любовь прошла, как вода речная, любовь прошла, только жизнь длинна и жестока Надежда шальная». И знаешь что? Там после каждого четверостишия такой рефрен: «Слетает ночь, и с нею — грусть, уходят дни, я остаюсь». Все, что угодно пройдет, но ты останешься с самим собой, будешь пережевывать свои ощущения и сетовать, что в длинной жизни больше нечем заняться. — Это ты про меня? Мне нечем заняться? Алена, не смеши. — Я про отношения, которые не удержишь. — Ты хочешь сказать… — Я не хочу. Я уже сказала.